Текст книги "Клоун"

Клоун
Никита Белугин

© Никита Белугин, 2023

ISBN 978-5-0055-3849-9

Создано в интеллектуальной издательской системе Ridero

1

Приветствую почтенного читателя и хочу сразу предупредить его, что в сем рассказе речь пойдёт о сумашедшем. Впрочем я, автор, сам не считаю его сумашедшим, но исходя из общественных норм, обычаев и правил, он не может считаться ни кем другим. Взять хотя бы уже одно то, что он коротал часть своей жизни в псих-больнице, конечно делает его сумашедшим в глазах абсолютно любого обывателя. Зовут его Пеле (как известного футболиста), но не потому что он любитель футбола, и кожа у него не смуглая, а совсем напротив, бледноватая, и волосы не чёрные, а русые, да и комплекция его слегка с жирком. Его прозвали «Пеле» и даже родная мать его так называла, а на самом деле его имя Павел, но почему-то все звали его этим псевдонимом. В больницу он попал от скуки, как бы это странно ни звучало. Как-то раз он рассорился в пух и прах со своими родителями, с которыми жил в возрасте двадцати двух лет, и они нашли в его поведении некую опасность для себя и решили пойти на крайнюю меру… Так как сын их нигде не работал и не учился, они решили таким способом заодно как бы освежить и проучить его, а вдруг он возьмётся за ум. И что же? Приехавшие санитары, – один здоровый взрослый мужчина в очках с басистым голосом и с ним парень со странной причёской, худющий и которому по видимому самому не помешало бы «подлечиться», – не нашли в Пеле ни каких признаков «шизофрении» до тех пор пока Пеле не огрызнулся на один из скучных и неуместных вопросов, наподобие какой сейчас год, месяц, число. Санитар, тот что взрослый, (молодой был видимо вроде стажёра) был тоже не из терпеливых людей, учитывая, что ещё обладал безграничной властью в данной ситуации над Пеле, пригрозил ему отправить его лечить. На что тот, как я уже и говорил, от скуки и частых скандалов дома, ответил: «А поехали!». И надо было видеть реакцию этих санитаров после такой команды, – они именно услышали согласие ехать в дур-дом, как собаки команду «взять». Ведь сами они не нашли в нём ничего подозрительного, но после добровольного как бы признания своего сумашествия, они заняли такую позицию, будто представив, что перед ними действительный буйный псих, с которыми они впрочем чуть не ежедневно сталкиваются на вызовах.

– Смотри что б не побежал.– сказал старший младшему, когда Пеле стал переодеваться по их приказу прямо при них. В этот момент Пеле почувствовал, что назад дороги уже нет и что он может быть слишком легкомысленно и шутя сказал «поехали»; но смелости не утратил. Его доставили на окраину города, «на седьмую версту», завели в приёмную, усадили, вызвав глав-врача. «Глав-врач» совсем не отвечал визуально своему статусу. Это была дама метра полтора ростом с выпученными глазами, но усиленно прихорашивающаяся инвалидка с палочкой, обутая в специальную обувь для хромоногих. И вот, не смотря на такое казалось бы ничтожество, она получив ответ на вопрос касаемый причины приёма пациента, немедленно заключила, что «у него шизофрения» и велела отправить «больного» в четвёртую палату, – это была палата для новеньких и люди в ней были под особым надзором. Пеле вздумал было поговорить с ней, дескать «я никакой не шизофренник», но она и услышать его не удостоила, отправившись, сильно раскачиваясь при этом, восвояси. Тут Пеле понял, что «точно, дошутился». Он по своей юной неопытности думал, что эта больница подобна тем больницам, куда он подростком ходил с мамой и где всякая женщина относилась к нему с лаской и заботой о нём. Как же сильно он ошибся!

Четвёртая палата отличалась от всех остальных «номеров» тем, что из неё нельзя было выходить, то есть ни набрать воды чтобы попить, ни справить последствия выпитой воды, – без разрешения надзирателя-санитара нельзя. Пеле доставили уже затемно, вечером, поэтому резкого впечатления на него психушка не произвела, он как и в других больницах, в которых ему иногда приходилось лежать в жизни, после отбоя попытался уснуть в чужом непривычном месте. Только один из сопалатников заговорил с ним (а их было более десяти, палата отличалась размером от обычных); он спросил у него закурить, что свойственно в местах заключения.

Пеле проснулся утром от нестерпимого холода. Мед-персонал всегда проветривает всё отделение, открывая окна, не смотря на то, что на дворе стояла уже холодная осень. Немного погодя послышался крик санитара, мужчины лет тридцати пяти: «На таблетки!» Начала собираться очередь, достигавшая метров пятнадцати и более, – палата Пеле была посередине отделения и дверь в неё никогда не закрывалась, так что он прекрасно мог наблюдать коридор, к тому же он лежал на кровати возле выхода. Он очень, как и все я думаю, был наслышан о «набивании головы ватой» в псих-домах и решил во что бы то ни стало не пить никаких лекарств, к тому же он был здоров. Когда вся очередь почти закончилась, мед-сестра, очевидно проверяя список, кричала фамилии тех, кто ещё не выпил лекарство. Вот прозвучала его фамилия: «Воротов». Но Пеле намеренно не реагировал. На что доктора оказали ему честь и сами пришли с таблетками, положенными в столовую ложку с водой. Такой ложкой с водой, с положенными в неё капсулами и таблетками, целыми горстями, кормил санитар каждого и из тех, кто стоял в очереди в коридоре, проверяя после того, как «больной» проглотит содержимое и запьёт водой из стакана, всё ли он проглотил. Логично было бы ударить по ложке, уронив всё на пол, но Пеле струсил и не стал прибегать к столь резким движениям, а решил просто молчать и не открывать рот, в который уже стал пытаться тыкать своей ложкой санитар. В итоге получилась борьба, санитар позвал подмогу, Пеле привязали к кровати, собралось человек пять (даже уборщица помогала) и ему наконец поставили заветный укол, о коих многие из нас слышали и видели в фильмах. Он проспал после него по ощущениям часа два, а на самом деле сутки и часа два, о чём он сам догадается уже после выхода из этого учреждения, вспоминая других спящих сутками напролёт и вспоминая, как удивлялся этому. Проснулся он так же привязанный к железной раме своей кровати, по рукам и ногам. Он начал заговаривать с соседями, немного погодя явился уже другой мужчина санитар. Первым делом тот приподнял Пеле своей сильной рукой и проверил ладонью постель под ним на сухость. После чего стал отвязывать его, немало удивившись, что постель сухая, и велел идти в уборную умыться, ну и там остальное. После ему дали остывшую гречку на нержавеющей тарелке, оставшуюся с обеда, и пару кусков хлеба.

Началась неделя, потом вторая, борьбы с санитарами и медсёстрами из-за отказа пить лекарства. И если бы он знал (!), что почти победил и что мог бы выйти на свободу через эти две недели. Но об этом узнали только его родители… Глав-врач, та самая коротышка, в разговоре с ними сказала, что «видимо придётся выписывать Павла, он не хочет ни в какую лечиться». Но в разговоре с самим Пеле она пела совсем другую песню, дескать надо пройти курс лечения «и если ты будешь так же вести себя дальше, то только усугубишь своё положение, а так, выйдешь через два месяца, если не будешь драться с врачами. Но если и дальше продолжешь в том же духе, то рискуешь уехать в учреждение по-суровее этого – для безнадёжно больных и оттуда в принципе выйти шансы совсем уже не велики…»

Пеле и сам уже не знал сколько времени прошло из-за этих волшебных уколов, которым он уже потерял счёт, и просто из-за безделья круглыми днями. Он ни с кем не общался, а только лежал, на что однажды медсестра заметила ему: «Почему ты ни с кем не общаешся, надо общаться. Стеснительный что ли?» – по-женски уколола она его. Пеле не ответил ей. Ведь с кем тут было общаться!

Читатель, насмотревшись смешных фильмов и наслушавшись анекдотов про психов, должен думать, что так оно выглядит в действительности; что больные долбятся головой об стены, ходят по отделению, повторяя какую-нибудь одну и ту же фразу (что уже фантастика только потому, что за это бы он получил тумака и от санитара и от некоторых больных), или много ещё чего, что не имеет подтверждения в жизни, но сочинено для развлечения публики. В действительности же это было мужское общежитие, в котором, как и в других, можно было поделить людей на группы и виды. Как и везде, будь то школа, училище, тюрьма, – была чётко отделённая кучка элиты, ребята опасные, и попасть к которым было почти невозможно, – так как-то устроено при создании Мира, нужно родиться «блатным», чтобы быть «блатным». Потом, ниже, была группа числом немного поболее «блатных», «пол`блатных», то есть людей, которые как бы посередине, которые не позволят себя унизить, и сами тоже почти никого не унижают, разве чуть-чуть. Третья группа это «молчуны», безответные люди, терпящие унижения и побои; среди них были (их не много) откровенные и излюбленные жертвы «блатных», которых они били и унижали ежедневно, но были люди у которых на лице написано, что их можно унижать, но их никто никогда не унижал, разве что в очереди за таблетками их отодвигали, втискиваясь перед ними. И четвёртый тип «отшельники», что-то вроде «блатных», только добрых, людей с физическими заболеваниями, но с действительным ясным и здоровым умом, – их было мало, может быть всего несколько человек.

Действительно же полоумных, таких как описывают в анекдотах, было тоже от силы человек пять. Например один дед, седой, с глазами на выкате, мог помочиться, как собака, в любой угол, который ему приглянётся. Он жил как-будто бы спал и ходил во сне, будто бы видел что-то другое вместо реальности. И сколько бы его ни материли, и сколько бы его ни били, это было бесполезно, он никогда сам не вытирал за собой… Был другой, один пухлый, но красивый, с красивой щетиной и с почти правильным строением тела, парень, который не умел говорить, но всё понимал, то есть и что ему говорили и что происходит или что от него хотят. Например, когда над ним издевался один из «элитных», ложась на его кровать в тапках, – ложась наоборот, подкладывая руки под голову и облокачиваясь на дужку кровати, а ноги кладя на подушку, – то он, хоть сложением и не уступал дураку, тихо удалялся, до тех пор пока тот належится и навытирает ноги об его постель. Был ещё один жирный, со страшным как у злого клоуна лицом, парень, с высоким лбом и с чубом между залысин, с злобными без причины глазками, с злобными (даже и в хорошем настроении) бровями, сморщенными к носу и как бы застывшими навсегда в этом положении, и с бледной кожей на лице. Он отбыл уже десять лет в областной больнице и приехал долёживать в родной город, дожидаясь освобождения. Он попал в больницу за то что убил своего соседа, а стоило его спросить на эту тему, он охотно рассказывал, что к нему «приходила моджахетка (очевидно воображаемая), сильно замучила его своими визитами, и это она научила его убить…» Но спроси вы его закурить или попросите ещё что-нибудь, то он сосредоточив свои злые глаза, будет молчать до тех пор, пока вы не добившись, как от глухого, ответа, уйдёте ни с чем. Таким образом, хоть он и сумашедший, но цену материальным вещам понимал не хуже самого просвящённого успешного человека.

Вообще же, средним числом можно сказать что любой пациент псих-больницы это фанатик, но фанатик ни как тот же моджахет, ибо моджахет знает, что он врёт, что ему нужен только благородный предлог для убийства и грабежа. А «сумашедший» есть наивный фанатик, то есть человек со светлой душой, пошедший совершенно противоположной тропой. Такой человек видит всеобщий разврат и поступает «как все», но «все» знают, что они всего лишь слабые людишки и от слабости своей сподличали, а «сумашедший» человек свято уверует в разврат; такой человек будет участвовать в оргии с добрым умным лицом, пойдёт на ограбление, не видя другого пути и грабя будто выполняя обыкновенную земную работу, пойдёт и на убийство… Но это если средним числом… «Заблудшие овцы» в буквальном смысле, ибо душа овцы пошла по волчьему пути.

Были тут эпилептики в большом количестве, падающие иногда в самый неожиданный момент, без визгов и криков (как опять же изображается этот припадок у художников) такой упадёт в столовой, опрокинув суп. Над больными не смеются, но похожи их падения на одну породу овец, которые притворяются мёртвыми, окоченевшими, при опасности. Так же эпилептик, стоя например в очереди за таблетками, упадёт, лежит, немного хрипит, весь напряжённый, а через минут десять встанет. Было тут полно зэков, разрисованных в тату; тоже видимо, как я и говорил, слишком легкомысленно грешивших в жизни и сходивших с ума от всего этого под конец жизни, – ибо в основном это были в возрасте мужики, но были и совсем молодые, уже успевшие побывать немало в местах других «не столь отдалённых». Вид у старых зэков был жалким, как у детей, а не как в молодости, должно быть, дерзкий и злой. у молодых же вид был как бы поражённых какою-то мыслью, но поражению этому они будто пытались придать значение внешнее и несерьёзное, лишь порой можно было увидеть в лице такого вид мрачный или задумчивый, а так они всё время были злы и веселы.

2

По прошествии двух месяцев Пеле не выписали, как обещала коротышка. Вся больница ждала дня обхода глав-врачами (как в обычных больницах), в надежде на хорошую весть о выписке. Этим она если уж не наслаждалась, то по крайней мере прекрасно понимала свою великую власть на контрасте может быть с своей убогостью… Ибо власть глав-врачей этой больнице была гораздо значительнее. На окнах были решётки, на дверях были решётки, которые в свою очередь были на замках. И сбежать из такого места хотелось всем без исключения находящимся не по своей воле заключённым лечащимся. Разумеется дело не в одних решётках, отличавших эту больницу от нормальных. Бывалые зэки называли это место «тюрьмой для детей», ибо всё было как в тюрьме: надзиратели, душевая, в которой то и дело отключалась горячая вода, -да и в самой душевой пар шёл изо рта от холода, «шмон» каждый вечер, сигареты по выдачи раз в день, да и простое унижение от всего персонала, разговаривающего одним матом, пьющего по вечерам чтобы скоротать ночь, ворующего из передачек от родных что захотят и прочее и прочее и прочее…

Пеле высчитал день обхода, который выпадал на истечение срока двух месяцев и уже заранее сиял при мысле о воле, о свежем воздухе и обо всём обычном быты, по которому он соскучился, как по какому-то счастью. Каково же было его удивление, когда глав-коротышка «обходя» их палату, осведомилась о состоянии тех кто ей был любопытен и не подойдя к Пеле отправилась к выходу. Пеле вскочил и возмущённо – умоляюще, слабым голосом стал кричать её имя с отчеством. На что она опять не удосужилась его услышать. Только когда Пеле догнал её уже в коридоре и к нему уже двигался санитар с воплями и намереньем укротить непослушного пациента (так как во время обхода все должны быть в своих палатах, как и в обычных больницах), только тогда хромоножка наконец обернулась в пол корпуса, успев при этом взглядом остановить санитара, и снисходительно спросила: «Что тебе?».

– Тамара Андреевна! Но вы же обещали через два месяца выписать меня!

– А. Ну полежи ещё недельки две, а там посмотрим.

– Но Тамара Андреевна! Тамара Андреевна!

Но Тамара Андреевна уже похромала по своим важным делам. Пеле же при его взывании к Тамаре Андреевне был устранён санитаром, который приградил ему путь, как какой нибудь стражник в средневековом королевстве, оберегающий королеву от просителя холопа, – не хватало ему только, уж и не знаю как называлось такое орудие, но что-то вроде топора на конце копья; ну и металлических лат вместо бело-зелёной докторской формы, а что касается «королевы, то у неё хотя бы был посох…

По прошествии двух недель – Пеле снова посчитал день – его снова не выписали. Но утешало в этот раз то что в разговоре с его родителями Тамара Андреевна уже им пообещала что наверно через неделю его отпустят на «домашнее лечение» – домашний стационар. Читатель может упрекнуть повествователя сей хроники в некомпетентности, что врач знает что делает и что повествователь занял какую-то мальчишескую позицию, взявши сторону нетерпеливого подростка. На что уверенно соглашусь с обвинением ибо действительно являюсь самым круглым нулём как в медицине так и в других науках. Но согласитесь хотя бы в том, что взрослый человек, не только мужского пола, должен наблюдать соответствие своих слов с своими поступками, уж тут и учёным не надо быть чтобы это понимать. И всё же через неделю Тамара Андреевна «скрипя сердцем» (не «скрепя сердце»), очень нехотя, цепляясь и упираясь, как кошка которую тянут за хвост, но наконец-то выписала нашего сумашедшего, долго торговавшись и сомневавшись, желая оставить его ещё хотя бы на недельку. Видимо всё же правда имея ввиду соображения о здоровьи больного, которые недоступны обычным смертным.

Наконец-то Пеле вошёл снова в свой родной дом и первое что ему показалось в нём необычным это какой-то запах, которого он раньше не чувствовал. По видимому специфический запах присущий любому дому, который чувствует пришедший в него гость, но никогда не чувствуя ничего подобного в собственном доме. Ему казалось что он теперь стал каким-то другим человеком, не смотря на незначительное отсутствие, прошла какая-то между ним и родным домом глубокая пропасть. То ли от обилия всевозможных картин и портретов в дур-доме, а может и из-за простой долгой отлучки, ибо в армии он не служил, а на момент сдачи его в психушку он как раз и занимался тем, что «косил» от неё и поэтому нигде не работал. Может быть и лекарства сыграли свою большую роль в изменениях сознания Пеле, но я не берусь судить по своей опять же необразованности… Но одно я знаю точно, это то что он заразился от соратников неким недугом, – мировоззрением, которое разрешает хозяину мировоззрения абсолютно любое безумство. Дескать ярлык лежавшего в психиатрии «на мне уже висит, так почему бы материализовать его?» Подобно как тюремный лагерь является институтом преступлений, так и дур-дом является институтом безумств. Так же слушается множество историй и случаев и приобретается некая теория о некой свободе. Последствие этого «недуга», этого образования читатель увидит в дальнеешем.

Началась, точнее продолжилась та же жизнь, которую Пеле вёл до рокового своего приключения. То есть ничего неделание, кроме бытовых дел по дому и это ему надоело чуть ни через несколько дней, по крайней мере потух тот светлый образ свободы которого он так жаждал. Душа его стремилась к какой-то настоящей свободе, но как эта «свобода» выглядит и что конкретно он должен делать, этого он не понимал и это его постепенно мучило всё сильнее. Он продолжал валяться целыми днями, точ в точ как в больнице, только на воле, со всеми привилегиями и удобствами. Так прошёл месяц. Однажды ему приснился один парень из того же самого учреждения. Он не был с ним знаком, а только наблюдал его со стороны не по собственной воле. Этот парень был уже мужчина лет тридцати, черноволосый, с чёрной щетиной, высокий и с безумными глазами; если использовать терминологию, которую я попытался составить, то он был безусловно «элитой». Он был общительный, – то есть со своими, – и небрежный с остальными. Он так же как и тот «злобный клоун» отбыл свои десять лет и так же дожидался освобождения. Отбывал он, как рассказал Пеле один из палаты, за убийство и изнасилование девочки. За это «свои» несколько осуждали его, но лишь для галочки, на самом же деле любили и уважали. И вот Пеле снится что с этим изувером они лучшие друзья, обнимаются и общаются как самые преданные до смерти. Потом, вспоминая свой сон и вспоминая этого насильника-убийцу, он заметил что и правда он был несколько оригинален и мог иногда, не смотря на своё высокомерие заговорить самым детским простым образом, что вызывало к нему симпатию. Но чтобы дружить, о таком Пеле и не думал думать.

Новая жизнь отличалась от предыдущей ещё и тем, что Пеле теперь не надо было прятаться от военкомата, ибо по закону нашей страны, человек отбывавший в больнице не может служить. Пеле взял привычку гулять и ездить в общественном транспорте. Ему назначили «третью группу инвалидности» и выдали бесплатный проездной. Хоть катание на трамваях и автобусах не было той заветной мечтой о которой он мучился, но всё-таки хоть какое-то развлечение. Но и это ему быстро надоело.

Однажды он зашёл в какой-то недостроенный заброшенный многоэтажный дом. Так от безделья поднялся на последний этаж в надежде увидеть что нибудь новое с высоты. Долго сидел, глазел на город и в конце концов замёрз от холодного ветра. Ничего не найдя в пространстве, кроме других торчащих один из-за другого домов, он пошёл до другой лестницы, чтобы спуститься уже в другом конце дома. Уже выходя, он заметил большое граффити на стене. Это была какая-то большая надпись, которую, как и должно быть, невозможно было прочитать. Она была написана в ярких красках, жёлтыми, красными, синим и зелёным цветами. Пеле постоял, поразглядывал её и пошёл, намереваясь добраться до дома. Домой он пришёл в несколько лучшем настроении, чем отправившись гулять.

Вечером он долго не мог уснуть, всё думая о самых мелких и несерьёзных вещах, которые и интереса-то для него не представляли; но так как не спалось, то надо было о чём-то думать. И сам бы он не вспомнил как наткнулся на эту мысль и с чего вдруг зашёл на тему цирка, как вдруг его поразила с одной стороны оригинальная, с другой стороны странная мысль. Он совместил свои каждодневные прогулки и серость домов, дорог и людей с весельем, которое всегда его радовало в цирке. В цирке как бы отдельный мир из «юродивых весельчаков», но талантливых каждый по-своему. И он подумал, а что если нарядиться клоуном и пойти в таком виде на прогулку. При этой мысли что-то внутри у него мгновенно струсило и появилась на мгновение паника в душе. Но вместе с этим и появился какой-то восторг от этой необычной фантазии. Так он продумал до середины ночи и не помнил как уснул. Утром проснувшись, как обычно, он не сразу и вспомнил о своей идее. Но вспомнив, воодушевился ей, как может быть ни бог весть чем, но новым развлечением. И весь этот день периодически обдумывал это.