Текст книги "Петроград"

– И хочется вам так далеко носить свои туфли? Мастерские ведь и рядом имеются, а это через такое расстояние, – тут же вступился с предпосылкой к спору и совету Иван Михайлович.

– Так знаком мне лично и приятен Прокофий Николаевич, да и делает мне дешевле.

– Ох, Алексей Сергеевич, вы уж аккуратнее… По городу будете идти, так не показывайте, что вторую пару обуви несете. Все эти люди, матросы, дезертиры еще примут вас, не дай боже, за человека обеспеченного. Всякое может случиться, – заканчивал фразу он почти шепотом, точно заговорщик.

– Да я уж буду осторожен. Туда на трамвае, а обратно пешком, так лучше будет, – заверял Нечаев, не так сильно опасавшийся людей.

– Может извозчиком лучше? В трамваях, вы же сами говорили, обворовывают теперь часто. Да и народа в нем ныне катается. Солдаты-то заполонили, ведь прежде не дозволяли.

– А теперь все им можно. Но и извозчиком не лучше. Они такие мошенники пошли, и дерут три цены, а то и пять!

– Вы уж осторожнее, Алексей Сергеевич, сейчас страшное время настало. На улицу не ходи.

– Больше всего боюсь, чтобы улица не вошла в дом, – почти в дверях отвечал Нечаев.

– Спаси Господи! – приговаривал и быстро крестился Ольхин. – Сколько теперь такого. Ходят бандиты по домам, обыски проводят, запасы ищут, оружие… подлецы, сколько зла от них ныне стало! – продолжая палить словами на одни и те же темы почти каждый день.

– Этого и боюсь. На улице мне не спокойно, но и дома теперь нет, все одно место, – махнул Нечаев рукой и удалился.

Закончив разговор, Алексей Сергеевич вышел на лестницу и ступил на Садовую, направившись в сторону Невского проспекта. Едва поговорив с Иваном Михайловичем, он решил, что туда и обратно пойдет пешком, так как на трамвае ездить решительно не может. С ним это отталкивающее чувство впервые случилось достаточно давно, когда он первый раз сел на трамвай еще на конной тяге и облепленный вокруг людьми испытал приступ удушья и страха. После, разумеется, ему не один раз доводилось пользоваться этим транспортом, но после Февраля решительно не находилось сил и, порой, даже физической возможности влезть туда. Он пошел пешком.

Проезжающий по временам транспорт то и дело заставлял его глядеть на это и думать о том, как здорово идти по улице и быть свободным от давки. Ведь хоть человек пока еще и стаден, да и все его бытие вынуждает к общественному существованию, но лично в себе он издавна чувствовал позывы к одиночеству и избеганию толпы. Битком набитые трамваи, помещения, улицы всегда вызывали только отрицательные чувства. Даже в прежние времена, с радостью прогуливаясь по улицам и паркам, он был не прочь ходить среди небольших масс таких же прохожих, но уж точно старался сторониться мест, где тебе дышат в шею и подпирают со всех сторон, а нынче еще и лезут в карман. Нечаев всегда мечтал о природе и все верил, что выберется однажды отсюда, станет, как Тургенев, описывать ее, и будет всячески доволен. Где-то тайно он представлял себя этаким добрым помещиком в своем имении далеко-далеко от любого, даже уездного города. От этого он всегда думал, что и все люди того хотят, но вынуждены мучиться здесь, тесниться и потому конфликтовать и злиться, а будь все в меру одиноки, так может и добрее были бы. «А так, – подумал он, – вся злость оттого, что слишком близко мы друг к другу».

Свою нелюбовь к обществу он никогда не позиционировал, и даже перед собой не признавал, называя это все интересным определением «социальная брезгливость». К этой идее он пришел как раз на закате своих революционных измышлений, после смерти родителей, когда пришлось тяжко трудиться, столкнуться с обществом поближе да получше его узнать. Прежние образы народа пали в его глазах, когда пришлось познакомиться с настоящими представителями народа, узнать их как есть, лично. И нет, он не разочаровался, но все-таки что-то изменилось. К его огорчению, в людях открылось намного больше неприятного и сложного, чем он думал. Человек оказался не фигуркой с набором чувств и состояний, а странным, необъяснимым и разнообразным индивидом. Нет романтики в их страданиях и борьбе, а только горесть, боль и безмерное, искреннее желание лучшей жизни. Да, есть в них и порок, и всякое бывало. И среди низких слоев все сплошь не интеллигенция, и пусть не по своей вине, Нечаев тогда об этом и не думал, главное сама суть, сам факт явления. Рабочая бедная масса открылась для него с самой печальной стороны, и тогда он решил, что теперь понял ее. Во второй раз. И снова Нечаев ошибался. Но именно эти понимания и нахождения среди людей подтолкнули его к своей идее «социальной брезгливости». Она определяла широкое понятие, выраженное не мизантропией как проявлением, а простым пониманием людей. Не тем, когда их беспричинно или даже обоснованно ненавидишь, противопоставляешь себя им или, несправедливо возвысившись, обосабливаешься от толпы, презирая ее, но, не зная, почему. Это состояние его скорее представало противоположностью тому, когда, будучи всю жизнь у вершин и зная только хорошее, человек думает, что любит и понимает нищету, даже делает попытки как-то выразить свои заблуждения, а все от непонимания. Нечаев мыслил шире, и многие политические, социальные и даже национальные массы, которые он не любил, таковыми стали по той причине, что он всех их, в разной степени, знал.

Одни печальные мысли и занимали его голову, в то время как путь на Малую Дворянскую к мастерской не оказался примечателен ничем особенным. Улицы заполняла все та же разношерстная толпа и во взорах многих из них читалась усталость, тоска и тревога. Другие взоры пылали ярким огнем, иные смотрели пьяными глазами, даже когда алкоголь оказался под запретом, напиваться научились очень многие. Где-то кричали, где-то молчали, и все вокруг держалось сумбурно, суетно и неприятно на «вкус» Нечаева. На улицах мельтешили дети – невольные свидетели происходящего кругом. И что только может отложиться в их головах, в их восприятии и кем они станут, когда улицы полны крови? Страх или ненависть, а может жесткость – особо больше нечего впитывать человеку во времена безумия. Часть из этого общества одержима звериной жаждой крови, все они хотят быть частью страшной толпы, и дети видят это, чувствуют и впитывают. Каждый из мальчишек уже обречен, и если сам он окажется сильнее, и даже под таким напором сохранит в себе человечность, не утонет в пороке, не пустившись самой легкой дорогой, он все равно никогда не сможет забыть эти улицы и что на них творилось.

Пройдя малую часть пути, Алексей Сергеевич увидел привычную картину – солдаты торговали по улицам табаком. Сами табачные изделия ныне сделались страшным дефицитом – кто бы мог ждать такого – и купить их привычно в магазине делалось все труднее, зато бесчестные солдаты продавали его, да с ценой, что не всякий мог себе позволить, даже если очень хотелось. Вот один молодец, худощавый, светловолосый, с пустыми глазами, скуластый и небритый продает табак по 27 рублей за фунт, о чем смело говорит. Безобразие! Алексей Сергеевич лишь с тоской поглядел на этого торговца да пошел дальше, не желая задерживаться здесь. Этот вопрос цен и дефицита очень тревожил не только его, но всех вокруг. И он это знал, так как часто от людей, что оказались невольными участниками текущих событий, жившие в Петрограде еще прежде, слышал, что вопрос нормализации поставок товаров волнует их больше непонятной политики и даже войны, что все грозила, но пока вроде бы не нанесла такого заметного урона, как внутренние события.

В прежнее время Нечаев пошел бы на Петроградскую сторону через Марсово поле, но не теперь. В его памяти и мыслях всякий раз всплывало отталкивающее ощущение, что это теперь не место парадов императоров, но большое кладбище, жуткое место, где в марте предали земле многих жертв революции. Кто они, и не сами ли виноваты в своей участи? Желания подробно разбираться в этих вопросах не возникало, его просто воротило от мысли, что под толщей земли теперь лежат эти люди, и этот край города он охотно обходил. Жертвы революции для него кто угодно, но не те, кто покоится на Марсовом поле. Он помнил февраль и март как самое страшное время своей жизни, нечеловеческие зверства не давали уснуть ночами, он не верил, что этот необузданный народ и есть вчерашние горожане, солдаты, рабочие… да кто угодно. А жертвы те, кто пострадал от их деяний, вершителей революции. Нечаев никогда глубоко не вникал в подобные вопросы, не думал и не анализировал, он просто ненавидел всех тех, кто уничтожил его прежнюю жизнь, он ненавидел революцию.

Одно лишь обстоятельство отягощало все сильнее, что скоро придется обходить стороною и весь город. Немало до этого пролилось крови, немало и умирали на улицах. От самой идеи Петра, от заложения и до нынешнего дня, несчастный город охватывали десятки бедствий. Сколько жертв от пожаров, потопов, что нещадно сметали город. И это только природа, а уж несоизмеримо горя привнесли сами люди. От преступлений никогда и нигде нет покоя, а потому, сколько крови проливалось на этих улицах, столько печальных действий, а время все идет, меняются и сами люди, меняются власти и законы, но что в итоге происходит теперь? Стало еще хуже. Природа, как будто, оставила город в покое, но Петроград все тверже стоит на костях, и реки его полны крови, а новые деятели в центре его устраивают новые кладбища, новые культы смерти.

Он делал крюк через Дворцовую площадь, не желая ходить рядом с Марсовым полем и не желая более видеть изувеченный Летний сад, куда во все времена с радостью захаживали достопочтенные люди, а поэты искали образов и слов, но от вдохновенных образов мало что осталось. Теперь там бывает шумно от собирающихся толп дезертиров и прочего отребья, что портят некогда благородный, изысканный и строгий облик сада в сердце столицы. Страдают не только люди, но и статуи, ведь даже каменным творениям не устоять против не унимающейся бури. Разгул человеческий всегда страшен, особенно когда гуляет безграмотность и порочность, вырвавшиеся на свободу дикость и вседозволенность, абсолютно не сдерживаемые самоограничением. Трескаются скамейки и гнутся кованые решетки заборов, настилается мусор, и среди этого сидят бывшие солдаты, эмигранты, бродяги, преступники, спившиеся артисты и юный сирота, да плачет последний, потому что вокруг и есть его страна, реальность и настоящая жизнь, на которую он, как и многие, не в силах уже повлиять.

Преодолев Невский проспект, Нечаев заворожено глядел на Адмиралтейство, что высилось из череды постепенно желтеющих деревьев, и этот вид казался ему художественным, даже приливом нахлынули вдохновенные чувства, в голове закружились причудливые образы, он уже готов сформировать некую поэтическую мысль! Ранняя осень особенно хорошо подходит этому городу, ее затейливый вид, что создает единство архитектуры и природы, наполняет улицы задумчивым, строгим видом. Яркий, живой зеленый цвет уходит, уступая место цветам не менее ярким, но наводящим совсем иные мысли и образы, а иные места города и вовсе лучше всего раскрывают себя только ранней осенью. Вот и Нечаев, заворожившись, видев прежде этот шпиль множество раз, все равно сбавил шаг, глядя только вверх, глубоко вдохнул и едва не затрепетал от восторга. Но мгновенно, точно проснулся, зашагал шире, сгорбился, вспоминая, что он уже не тот юнец, и все эти игры со словами – баловство и давно его не касаются. В Петрограде нет места больше таким творениям, и даже стихи с недавних пор все будут писать в серых тонах, если вообще в городе останется хоть кто-либо жить, и он не сделается призраком – прекрасным символом величия, красоты и гибели.

Он угрюмо повернул на Дворцовую площадь, первое время не поднимая глаз от земли, да и ветер здорово обдавал, что трудно вздохнуть, куда уж там подставлять лицо. Не часто захаживая сюда, Нечаев всякий раз представлял себе, что площадь всеми позабыта, и если кто и ходит мимо, то лишь ради того, чтобы поглумиться над бывшей царской обителью или устроить экий митинг или шествие. Насмотревшись вдоволь по весне разных массовых мероприятий, он шарахался от одной только мысли о большом скоплении людей перед Зимним дворцом. Тем не менее, площадь, в общем, предстала безлюдной в текущую минуту, но в целом вовсе не пустовала и не превратилась в место заброшенное. После 25-го июля здесь стало несколько оживленнее, по причине переезда Временного правительства в Зимний дворец, и площадь выглядела даже как будто чистой, особенно если сильно не всматриваться. Сам Зимний, как и здание Главного штаба, своим буро-красным цветом контрастировали с хмурым днем. Алые оттенки, иной раз, давали в лужах отблески наподобие крови, но теперь на площади сухо и пустынно, и несколько утративший свой лоск, свою стать дворец походил на некий доходный дом, только очень нескромный. И может это все потому, что нет уже здесь никакой императорской семьи или потому, что его теперь частично занимает госпиталь, где страдают самые простые люди, но для Нечаева это место с недавних пор всего лишь символ, символ ушедшего, и смотреть на Зимний даже грустно. Он не сомневался, что те, кто по-настоящему любит свою страну, иначе на него никогда не глянут. А может, не глянут вовсе, ведь разошедшиеся революционные толпы могут и подавно уничтожить творение. Он вздохнул, проникшись простым желанием подойти ко дворцу и провести по нему ладонью, как человек может погладить другого человека, когда тому худо, или лошадь, когда она стоит уставшая, а впереди еще долгий путь. Он хотел, но так ничего и не сделал. Нечаев пошел по грязной Миллионной, далее к Троицкому мосту и затем достиг нужного адреса.

– Извольте получить, – как всегда, улыбаясь широким ртом, говорил Порфирий Николаевич, и складки морщин у его глаз изгибались, показывая, что все-таки он выглядит, увы, не по годам старо.

На самом же деле он не слишком старый, но очень умелый мастер, точно владевший ремеслом целый век. Чинил обувь с самого детства, и дело сапожника составляло всю его жизнь. Добрый, не унывающий Порфирий Николаевич всегда держался в хорошем виде, даже когда горе касалось его, и забирало его жену. Она так скоро угасла от болезни, но супруг стойко перенес потерю, и это страшно, ведь чем сильнее он скрывал и старался просто работать, тем неприятнее становилось от ощущения, какая боль бьется внутри. Он никогда не демонстрировал печальных и скверных эмоций, всегда казался в духе и мыслил рассудительно, но, наверняка, страдал не меньше многих людей. Чего стоят душевные муки? Только тот, кто их ощущает, знает.

– Премного благодарен, – искренне произнес Алексей Сергеевич и протянул положенную плату.

Порфирий Николаевич быстро убрал ее прочь с глаз, хотя и не находилось больше людей в мастерской, да и располагалась она в цоколе с заложенными окнами, но все же.

– Как теперь идут дела? – спрашивал Нечаев.

– Это вы для газеты интересуетесь, али так, для себя, по-людски? – заранее зная ответ, все же с доброй издевкой выдал тот вопросом на вопрос.

– Нет газетам дела до вашей мастерской, – несколько грубо пошутил в ответ собеседник, но тут же переменил тон. – Конечно, просто спрашиваю.

– Да как у всех. Как весь город живет, так и я.

– А город-то…

– А город дышит. Что с ним сделается? Люди ходят, и транспорт ходит, и предприятия работают, и магазины и лавки. Война вон, тоже говорят, идет. Все движется, Алексей Сергеевич, и это ничего. Пока не помрем, все вокруг нас будет двигаться, значит, оно и нам так нужно.

– А что же, помереть то нынче можно в единый миг, – двигая разговор в сторону мрачных тем, говорил Нечаев.

– Всегда можно. Сейчас скорее, но и прежде можно было, – уходя от темы, отвечал сапожник, не одобрявший излишней паники и суеты. Он и сам все знал, видел и слышал, но что-что, а болтать о худом не любил.

– Время нынче стало больно неприятное, – все равно продолжал свое Алексей Сергеевич, поудобней опершись о высокую тумбу, и явно готовый философствовать о том, насколько теперь все плохо.

– Да, нелегкое, да когда же жилось нам с вами хорошо? Русскому человеку никогда еще так особенно хорошо и не было, – работая над каблуком очередной пары сапог в своей жизни, отвечал Порфирий Николаевич, и был совершенно прав.

– Да и плохо так не жили, как теперь, – все не унимался Нечаев.

– Разгулялся народ, перегнул. Да и это все пройдет, Алексей Сергеевич, пройдет. Живы пока, значит, и жить надо, – на миг оторвавшись от дела, ответил мастер и вновь опустил голову и взялся за работу. Не мгновения он не тратил попусту, всю жизнь так и работал здесь, в темноте да одиночестве, всю жизнь свою положил в скромную работу и не ропщет, вот ведь дух, вот ведь сила.

– Ну, да, дай бог, все продет, – отвечал собеседник и сам верил в слова, верил, что кончится и нынешнее время.

– Пройдет, пройдет, – совершенно без эмоций отвечал ему сапожник.

– Да только разве это жизнь? – спросил Нечаев уже в пороге.

Сапожник лишь плечами пожал, мол, «а я откуда знаю?».

Нечаев завернул обувь в бумагу, засунул ее подмышку и, закутавшись в пальто, пошел обратно к себе домой тем же самым путем, что и пришел сюда. Обратный путь всегда выходит скорее, и даже теперь, шагая как будто медленнее, задумываясь на ходу, оглядываясь и читая листовки на столбах, Нечаев все равно так скоро вернулся назад, что даже немного жалел об этом. Всегда несколько грустно возвращаться в запертые помещения, в пустоту одинокого дома, когда на улице такая благодать, хоть и без солнца, но тепло, и вот уж осень начинается – прекрасно. Сам путь выдался спокойным, без прецедентов, и все даже похоже на спокойное состояние. Эх, так бы и ходил по такому Петрограду, но, увы.

Ольхин поднялся вскоре в комнату к Нечаеву узнать, как прошла дорога. Просидев у себя около часа, не развернув даже обувь из бумаги, Алексей Сергеевич несколько остыл от визуального впечатления городом и, не ощущая так долго свежего воздуха, на вопросы Ивана Михайловича отвечал уже, как обычно, с отрицательными характеристиками. С неудовольствием, уже в который раз он отмечал, что людей на улицах встречалось слишком уж много. Ему порой казалось, что в городе больше никто не работает. Среди всей толпы не разобрать, кто есть кто, все смешались и занимались не пойми чем. А ведь эти толпы бездельников все могли быть при деле. Нечаев как никто знал, что за последнее время образовалось страшное множество профсоюзов и даже самые проходимцы, кто не желал более просто так трудиться, как целые поколения делали его предки, могли найти себе место в профсоюзе или подобной организации. В редакционной среде часто всплывала информация о том или ином вновь образованном союзе, и все они яро имитировали деятельность, все на фоне краха и простоя с радостью вливались в нестабильное состояние и оставались удалены от реальной трудовой надобности. Но надобность такая не исчезала. Все тот же Нечаев, как никто другой, знал, что в газетах часто ищут рабочие руки, об этом писали, говорили, и каждый мог обеспечить себя местом, стоило только захотеть. Но нет, эта революция, этот слом сформировали целую культуру быта, досуга и на этом мотиве теперь держались многие люди. И стыдно не за тех даже дезертиров, не за тех бедолаг, кто тихо сходил с ума в первые месяцы и даже теперь, не способные мирно пережить резко поменявшееся все. Стыдно за здоровых и сильных телом, но слабых умом, духом или слабых самих по себе. Многие превратились в толпу, единую и неделимую. Среди нее находится страшно, но это неизбежно, ибо деваться просто некуда. Выход, быть может и есть, где-нибудь на Финляндском вокзале, но как быть, если сам уезжать не хочешь? Петроград превратился в судьбу каждого его жителя. Город определяет все бытие, если ты здесь, то неизбежно являешься его частью. Тень разрухи и непреодолимой тоски наравне с беснующимся революционным духом заполонила теперь город, и некогда манящая, могучая столица страны походит более на руины, и не камни ее крошатся, но народ ее истирается и хоронит все созданное.

Вечер проходил в молчании и тревоге. На улице опять шумно. Казалось, что где-то стреляют. Любитель нагнетать Ольхин теперь рассказывал, что толпа опять загоняет и травит очередного бывшего городового, что голодные до крови люди, как сумасшедшие в поисках жертвы, ищут крайних в своих вымышленных бедах. Доводилось слышать о таком и Нечаеву, но сам он не видел и не знал, правда ли это. Много теперь говорил и о крови, и о жесткости, может, это и правда, за всем не уследишь, но ему всегда хотелось верить, что очередная кровавая история всего лишь вымысел и ложь толпы, что сама себя подогревает этими слухами. Слухи, именно они теперь могли заменять здравый смысл, разбавляя и без того разгулявшиеся и укоренившиеся повседневные страхи, порой и беспочвенные, плодившие не то душевнобольных, не то людей, подчиненных порыву толпы в худших ее проявлениях. Кто-то сходил с ума, находя бытие невыносимым, кто-то глупел и превращался в коллективный разум и отныне являлся им, и только им. Но, конечно, измерять весь город двумя категориями людей дико и неправильно, но поверхностно казалось именно так, что если ты не выпадаешь из действительности, значит, принял ее и стал таким же, как все. Да только кто эти все? Нечаев, например, любил людей равнять и классифицировать – он это обожал – но как же часто заблуждался, различая кругом только лишь толпу и себя.

Алексею Сергеевичу стало вдруг невыносимо душно и тесно в комнате, он захотел выйти во двор. Глухой и пустой двор-колодец представлялся неплохим местом для вечернего времяпрепровождения, теперь он спускался сюда все чаще, ведь так хочется вечером выйти из комнаты и просто подышать. В прошлом завсегдатай театров, хоть не сказать, что особенно их любил и даже как-то не понимал, но так неприлично отказать себе в посещении на фоне многих. Когда люди толковали о постановках, актерах, Нечаев, в лучшем случае, различал текстовое содержание той или иной пьесы, но никак не воспринимал цельную картину. В беседах на высокие темы, разумеется, участие принимал, случалось даже, говорил громче всех, но все это было таким самообманом, что теперь и вспоминать стыдно. Особенно трудно шли балеты, с их продолжительным временем постановки и очень сложным для его понимания сюжетом. Таким хитрым образом в Нечаеве поддерживался театрал, но ложный, существующий только ради публичных появлений, и для публики, в первую очередь, которая его знала и могла выдать человеку характеристику или оценку, по делам его, речам и увлечениям. Теперь Алексей Сергеевич это развлечение отринул, о чем, в сущности, не жалел, но для острого словца не прочь, иногда, и проговорить, во что, мол, нынче превратился театр: сплошной позор, разврат и трибуна для глашатаев. Искусства в нем нет более. И это, конечно, отличный повод туда больше не ходить.

Спускаясь вниз по лестнице, он все же задумчиво вспоминал те времена, когда так легко выпадала обыденная для него возможность выйти в тот же театр и вообще провести досуг публично, когда город спокоен и в целом тих. Когда устраивались праздники, и не модные теперь митинги к разным дням и датам, коих не существовало совсем недавно, но исконно старые, и церковные, и народные. Вспомнил он, как хорошо просто так гулять, ходить, любоваться и пользоваться всем тем, что нажили поколения. Недурно, в тихое время, заглянуть и в ресторан, да провести там вечерок для разнообразия весело и даже увлеченно, занимаясь употреблением и весельем. Теперь в его восприятии все это разом рухнуло. Садом и Гоморра, многие так теперь говорили, и он не стал исключением. Народ как сошел с ума, взбунтовался против всего вокруг, против себя самого. По колено в крови, без настоящего, и не видно впереди просвета. И лишь холодает, темнеет, впереди осень. Холод и тьма.

«Как все это связано между собой»? – думал про себя Нечаев. – «Погода и история? Для Петрограда поздняя осень особенно скверное время, как тут верить в улучшение? А ведь помимо всего идет война. Как все не радужно кругом, как все трагично». До поздней осени еще не так скоро, хотя уж и не заметишь, как настанет конец октября, а дальше нескончаемый сумрак и морозы, сменяющиеся грязной оттепелью.

Двор образовывал собой небольшую пустую площадь с парой абсолютно голых, черных деревьев. Этот дом, со стороны фасада смотревшийся прилично на фоне любого соседнего здания, внутри выглядело все таким же унылым и однообразным, как и любой дом Петрограда. Стоит свернуть под арку, и ты входишь в мир сплошных переходов от двора ко двору, где сотнями выстроены жилые дома и разные помещения. Все они высятся на несколько этажей, но обычно не более шести, и каждый из них так похож друг на друга. Нечаев тоскливо поднимал глаза вверх, и состояние его оставалось таким же скверным, как этот сырой, холодный вечер в этом ужасном, наскучившем дворе. Обветшалым стенам украшением служили лишь окна, особенно те, где горел свет и желтыми, да оранжевыми оттенками хоть как-то согревал. За тучами не видно звезд и света, эти дворы стенами заковывают, и еще больше грусти достает тем, чьи окна по несчастью выходят в эти самые дворы, тогда в окно лучше и вовсе не смотреть. В который раз наблюдая заунывные картины, Нечаев стоял, опершись на холодную стену, и даже совсем не боялся ревматизма. В прежние времена ему и дела не было до этих дворов, но как же все меняется в одночасье. Только проходя одним мгновением двор, он ступал на улицы и следовал дорогой и, должно быть, ни разу не засматривался вот так на стены, и уж точно никогда не выходил подышать во двор дома. А теперь, уже который раз, обхватил себя правой рукой за левую и глядел на чужие окна. Его нудные мысли прервала приближающаяся пара здешних жильцов.

Тихие голоса полушепотом обменивались между собой неким вестями или наблюдениями, по-семейному, с участием и заботливо каждый обращался и слушал. Это возвращалась домой семейная пара Полеевых. Федор Федорович, молодой человек двадцати шести лет, ростом чуть повыше Нечаева, несколько сгорбленный, но заметно худой, при этом жилистый, сильный, о своем виде говорил, что, мол, порода, все такие были – и отец, и дед, и прадед. Черты лица его грубоваты, невыразительны, но и не отталкивающие или пугающие, но такие, что не запоминаются совсем, если вдруг захочешь что-то рассказать о внешности человека. Выходец из бедной, практически неграмотной семьи, сам имеет светлую голову и страстное желание к познаниям. Глаза у него светлые, должно быть, как и разум, а лицо уже с морщинами, да руки с сухой и грубой кожей. Он много трудился и слыл хорошими работником в своей лито-типографии на Загородном проспекте, в доме 15/17 совсем недалеко отсюда. Он улыбнулся, растянув тонкие губы, и широкий рот вытянулся прямо-таки до самых небольших ушей. Под руку он держал Анастасию Васильевну, двадцатичетырехлетнюю девушку, так же как и ее супруг приехавшую из Орловской губернии. Девушка же заметно ниже ростом и несколько плотнее сложением. Она носила длинную плотную русую косу, и никогда, казалось, не появлялась с распущенными волосами или собранными иначе. Прекрасная русская дева с большими, голубыми глазами, аккуратными тонкими бровями и чуть полными губами, кожа светлая, а лицо даже несколько бледное, и на нем заметна тень усталости от каждодневной работы. Она приветственно улыбалась, а несколько впавшие от недоедания щеки указывали, что ее жизнь могла быть и получше. Она трудилась в живописно-художественной мастерской на Невском, д. 88 и в целом оставалась довольна своей работой, впрочем, никогда и особенно восторженно о деятельности не отзывалась. Как всем подряд рассказывали сами Полеевы, некогда они покинули родной город и умчались в Петроград за поисками лучшего, но оказались здесь в тяжкую эпоху, но даже тревожное время их не сломило, и они остались и еще находят в себе силы снимать мансарду на Садовой. Однако неизвестно, получилось бы у них что-то друг без друга. Поодиночке так каждый бы и сбежал давно обратно, а то и вовсе не двинулся, а так человек человеку помогает, поддерживает. И даже теперь, поддерживая друг друга за руки, они приблизились к Алексею Сергеевичу и любезно его поприветствовали, пожелав доброго вечера.

– Этот вечер, в самом деле, неплох, – не желая говорить с ними о плохом, сказал Нечаев, и тут же спросил. – Что вы так поздно?

– Мы гуляли, – простодушно ответила жена.

– Гуляли? – искренне удивился Нечаев. – Да разве можно нынче гулять?

Молодежь переглянулась, улыбнулась и ответила:

– Конечно, можно, разве под силу кому прогулки запретить?

– Но ведь ныне такое время, – буквально негодовал Нечаев и немножко завидовал их легкости, как могут они гулять, а он нет.

– А что же теперь поделаешь? На улицах людно, но не все же дома тосковать, – тихим и ровным тоном отвечал муж.

– Молодые… вы такие странные. Этот город как на пороховой бочке. Спичку урони и сгорит все. Не дай бог оказаться в эпицентре как раз на прогулке.

– Так пока не сгорело. Пока жить можно, – сказал Федор Федорович.

– А уж если совсем сгорит, так всему городу не спастись, – поддержала жена.

– А вернуться на родину не хотели? Там, должно быть, тише, – больше с надеждой для себя, произносил Нечаев второе предложение.

– Да где теперь тише, кто будет знать? Былой страны больше нет, – тяжело, но отрезвляюще говорил Полеев.

– А уехать всегда успеем, – тут же, как по заученному, подхватила Анастасия Васильевна.

– Ох, как бы случилось у всех нас время уехать, – повернувшись к ней, со вздохом сказал Алексей Сергеевич.

– Мы можем и за океан уплыть, если надо будет, – посмялись молодые, да и пошли наверх к себе.

«Я бы сам сейчас куда угодно уехал, прямо сейчас», – подумал Нечаев и пошел к себе в комнату, в свои стены. Только думая о поездках, он без сомнения давал отчет, что лжет сам себе и уехать совершенно не готов, какой бы не выдался предлог. Но как не держать уверенность, что как только, так сразу. С этим и жилось полегче.

В коридорах дома тихо и темно. Ольхин уже лег спать, должно быть, как всегда не раздеваясь. Эту привычку он принял с тех пор, как начались ночные обыски и нападения на квартиры. Не он один практиковал подобную странность, находя защиту в куске ткани. Нечаев хоть и сам опасался, что ночью кто-нибудь придет, до таких вещей не доходил и ложился спать как положено, как делал это во все времена.

Утро 21-го августа выдалось прохладнее, нежели накануне. Ни то ветер с Финского залива нес в себе холод и сырость, а может это облака налетели совсем с другой стороны, да город окутал слабый туман. Этого Нечаев еще не знал. Он лежал, не открывая глаз, и стало ему зябко, и он не хотел думать, что теперь придется открыть очи, встать с постели и оказаться в объятиях холода комнаты, а совсем скоро предстоит шагнуть в пропасть улиц и блуждать среди людских волн по сырым плитам печального города.