Текст книги "Петроград"

Полеев возвращался с Николаевской набережной, и путь его пролегал мимо Мариинского театра. Все время он спешно шагал, мелькая как тень мимо деревьев и домов, стараясь не встречаться лишний раз с людьми, зная, чем это может кончиться в ночное время. Он еще не слышал толком о Корнилове и не знал о готовящейся кампании по обороне, не слышал про тысячи вооруженных рабочих. Хоть и сам он оставался рабочим, но совсем не желал вечерами встречать человека с винтовкой, хоть бы и из одного класса, даже идеологически близкого. На мосту его останавливали из милиции, чинили обыск, проверку, в сущности, глумились, но поняв, что взять с него абсолютно нечего, отпустили прочь.

У Мариинского театра стояла толпа неких граждан сомнительной внешности. Бездельники, в позднее время они шатались по улицам у памятников, парков, музеев, театров. Сколько раз доводилось видеть неприятные проявления. Эстетически трудно принимать тот факт, что мимо прекрасных творений ходят ужасные люди. Не для них это создано! И всякий раз, бездумно или нацелено протягивая руку к архитектурным святыням, к великим шедеврам, к искусству, к самому богу в камне, нищие духом, знанием и нравственностью люди даже не оскорбляют творения, они всего лишь теряются на их фоне, меркнут, и порочат тот благородный облик, что формируют грандиозные монументы прекрасного Петрограда. Ведь шедевры творят не для всех, и главное – не всем они нужны. И вот собралась стая неких личностей у театра, а зачем, сами того не понимают. Но, думается Полееву, у Мариинского они гуляли не просто так, и давно бы ушли, не происходи здесь ничего стоящего. Наверное, опять, что-то показывали на сцене, а может, проводили собрание. Полеев очень болезненно переживал крушение театра, хоть и сам в нем никогда не был, на этот фрагмент культурной жизни смотрел уважительно и всегда считал чем-то возвышенным, этаким оплотом всей мировой культуры и достижением человека. Но после февраля театр в Петрограде утратил все свое прежнее великолепие и стал просто чем-то дополняющим неспокойную реальность. Культура, в старом понимании, падала все ниже, она исчезала, ее порочили и топтали, насмехались. Не вина, быть может, угнетенных людей в этом, и не рады может, да ведь рождены и взращены такими. Культуре бы и рады иные люди, ценили, но куда уж. Всякая область теперь пострадала, замерла. А в театры пришла политика, частые лозунги, крики, выступления – все это теперь и там. Спектакли могли прерывать, туда ходили все кому не лень, кто прежде в них и не бывал, теперь без разбору посещали и этот «храм» и уничтожали в нем все священное, занося с собой заразу. Театр превратился в зрелище для неразборчивого, дикого зрителя, для которого падение государства открыло новые двери, а точнее, все двери. Они ходили туда, где никто не ждал. Зритель стал толпой, и вся это неприятная толпа теперь и формировала основные зрительские лица. Осенний сезон стал продолжением тенденций, что начались весной, но теперь все только хуже.

«Театр, – полагал Федор, – нужен и дан не всем». И даже, невзирая на общество и перевороты в нем, не должно ломиться туда, где ты не смыслишь. «Боролись за лучшее, но не за порочное», – так он рассуждал. Отличаясь своеобразным снобизмом, Полеев не возвышал себя над толпой, а скорее наоборот, равняя, но имея тайную цель равенство это преодолеть, возвыситься над ней. Но он не считал варварский путь правильным. То, что теперь открылись некоторые свободы его даже скорее пугало. Полеев видел в революции плюсы, но улавливал и минусы, полагая, что все должно быть несколько иным. Набравшись невесть где представлений о том, как должна вершится революция, он с нескольким сожалением думал о народе, а точнее о том, какой же он все-таки невоспитанный, и в этом видел одну из ключевых проблем. Мысли о творчестве равнялись в его сознании с просвещением, и в этом Полеев ощущал личное призвание и за этим заранее закрепил собственное будущее.

Полеев смотрел на эту толпу, что смеялась, скверно выражалась и беспрестанно сорила, точно специально с собой носили запасы мусора, и потому порядочный человек чувствовал себя оскорбленным. До чего же больно смотреть человеку, как убивают культуру, историю, топчут в грязи все, что дорого и что составляет само государство. Эти лица могли без разбора ходить в «Невский фарс» и «Троицкий фарс», чтобы глазеть на всякое непотребство, а потом идти сюда, касаться грязными руками новой жизни и быть потому очень довольными.

Прикоснувшись к прекрасному в литературном обществе, Полеев выходил в город, где пробирался сквозь грязь и тоску улиц, и от полной тоски на контрасте от слов и жизни, спасало только умение переложить действительность на «литературный манер». Его восприятие помогало принять все и поверить, что самое страшное можно описать, чтобы об этом узнали после и чтобы похожего никогда не повторилось. С этими мыслями Федор приходил домой, говорил с Анастасией Васильевной, и она часто плакала или даже рыдала. Ей уж очень тяжело ныне. Когда возвращался муж, становилось легче, даже иногда веселее, но долгие вечера в комнате, в темноте и сырости нагоняли на нее тоску и приступы удушья. И постепенно напряжение от улицы, от давления всего города не позволяло спокойно жить ни минуты. Она сама твердила, что надо не сдаваться, что все устроится и тут же хотела уехать, сбежать и умоляла мужа последовать этим желаниям. Тот сам рвался в нерешительности как жить, что делать далее? Будущего он не видел, но верил, что не все еще кончено в Петрограде. Он верил не только в историческое событие, но верил и в скорый расцвет, которого ждал, и мечтал уловить момент. Этот город не отпускал, а череда событий лишь заставляла поверить, что стоит еще остаться, дождаться чего-то по-настоящему определяющего.

Город продолжал переживать реакции на предполагаемое выступление генерала Корнилова. Факт потенциальной угрозы и движения войск в сторону Петрограда всколыхнул немало людей, но далеко не всю общественность. И все же, наиболее яро настроенные заступники революции, люди идейнее, убежденные, увлеченные, а порой и бессмысленные преступники не только вступились в защиту и вооружились, но и устроили охоту на тех, кто мог стоять против их идей. Введение военного положения придало событиям дополнительных мрачных оттенков, и еще больше тревожило и без того неспокойный город. За текущие дни участились сомнительные, порой, самовольные обыски и проверки на частных квартирах, гостиницах и по городу. Преследовали как сторонников Корнилова, людей верных или хотя бы случайно, едва ли не мысленно, поддерживающих его. Антивоенные, а особенно антиофицерские настроения возрастали все сильнее. Поговаривали так же, что нынешнее правительство все это негласно одобряет. Оно не доверяло царским офицерам и на массовые преступления солдат и матросов закрывало глаза.

В самом Петрограде, едва начались августовские события, в гостинице «Астория» произошел арест офицеров, как предполагалось, замешанных в заговоре Корнилова, и это громкий, но не единичный случай. Подобные инциденты заполняли город, о них молчали и весть о ночных, а то и дневных событиях не сильно широко распространялись. Про страшные расправы над офицерами Нечаеву доводилось слышать после Февраля и вот этот кошмар повторяется, но теперь подходит еще ближе и это даже не Гельсингфорс и не Кронштадт. Все здесь, в этом городе, который притягивает к себе самые страшные события. Иной раз думалось, что весь мир, вся его история устремилась сюда и ждет, чем же все обернется.

С момента объявление Корнилова предателем и формирования последующей кампании по обороне города до поражения восставших прошло так мало времени, что Нечаев не мог поверить, что все завершилось таким странным образом, едва начавшись не менее странно. Пусть вся история с бунтом генерала выглядела изначально надуманно, несколько абсурдно, хотя, что уж говорить, в такой ситуации, когда что не день, то нечто на грани здравого смысла. И все же, не смотря ни на что, охранялось ощущение, что войска генерала хотя бы придут, что будет если не битва, то противостояние сил, хоть бы и зрительное, но Петроград увидит это, кое-что поймет. Но это только так казалось на первый взгляд.

Как могли они просто остановиться и не пойти? Что за сила могла их задержать? Уж явно не Временное правительство, пусть и стоящее над страной, пусть формально ей управляющее. Нечаев всей своей душой не верил в силу этих людей и все больше опасался, что это дело рук Советов, о которых слышно все чаще. Отныне стало ясно, что от выступления офицеров нечего больше ждать. Текущий день его прошел в самом скверном состоянии, он не хотел ни говорить, ни делать что-либо. Алексей Сергеевич надеялся, что твердый порядок наступит, кончиться время безрассудства и нагулявшийся народ, наконец, утихомириться. И думая об этом он сам себе с горя удивлялся, как ведь раньше ему не приходил в голову, что все происходящее делают люди, что совсем недавно жили с ними в одном обществе. И нет, это не дело рук представителей других культур, что уже успели заполнить Петроград, при всей нелюбви к ним и осознанию, что толку от них нет, он говорил сам себе, что все воротит наш народ. Все они – вчерашние горожане, солдаты, рабочие и интеллигенция – теперь точно заброшены в единый плацдарм, где происходит бойня. Что этот народ, русские люди, предаваясь неведомым чувствам, убивают, крушат город, творя бесчинства, и сходят с ума. На улицах он видел только зло и преступления. Нечаев, как приличный горожанин, воспринимал революции лишь с точки зрения бытовых последствий. Да если бы после Февраля вообще ничего не поменялось, плевать ему было бы на царя и кто там теперь в Зимнем дворце. Все его мысли, чувства, эмоции и впечатления упирались и соприкасались лишь с простым ощущением. Он боялся жить. Этот страх жизни начался как раз после революции, превратив город в амфитеатр, откуда нет выхода, со всех сторон на тебя смотрят, а на арене могут убить. Замечательное ушедшее время, когда лично для него ничего особо ужасного не припомнить, теперь бы с радостью пошло и при любой власти. Вся революция в его восприятии – лишь слом привычного и спокойного времени. Но как можно винить человека, если он не хочет умирать, быть ограбленным, искалеченным, напуганным? Его право жить в порядочном обществе, а потому бытовой нигилизм Нечаева очень прост, он отрицает свершившееся по той причине, что раньше жилось ему лучше и спокойнее. Не царя он любил, не отечество даже, а свою жизнь. И такой эффект пронзил каждого, заразив либо страхом, либо безумием. На улицах полно опасных людей, и откуда они разом взялись, где прятались? И почему он и теперь все здесь? Ах, как страшен человек, когда дать ему волю действовать. И многие боролись против царя, но разве ради этого?

Вечером Нечаев ощущал себя привычно – невыносимо плохо. Болела голова, и ломило все тело. Глаза и вовсе не открыть, ведь стоит на чем-то долго сосредоточиться, так вики, кажется, треснут от напряжения. Случилось это от простуды или просто от усталости и бессилия, он не знал. К врачу не дойти, слишком далеко, да и не работало уже половину госпиталей. Пролежав неподвижно пару часов на кровати, облившись потом, излучившись ломотой, он пошел к Майеру, чтобы тот продал ему лекарства хотя бы от головных болей, иначе это сведет его с ума. Немцу Нечаев доверял.

Алексей Сергеевич долго не мог встать, даже после того, как твердо решил идти до аптеки. Он лежал и не двигался, точно протестуя себе же. Непривычная сонливость овладела телом, и вдруг подкралось чувство, некогда испытанное в юности, когда падаешь в снег, а на улице мороз, но нездоровое, да еще и хмельное тело, сложенное в калач, согревает даже небольшой сугроб. Приятный сон овладел им, подступает обманчивое тепло и редкостная расслабленность. Кругом метель, ночь и крепкий мороз, но тело, сваленное болезнью и вином, так хорошо пригревается даже в снегу, что мигом овладевает восхитительная сонливость, что о смерти вовсе не думаешь. И ведь как можно в таком состоянии думать о смерти? Тогда его поднял прохожий и отвел куда-то, где озябшее тело отогрели, а потом он проснулся дома, и рядом родители. Но теперь Нечаев один. Чувство одиночества и, как следствие, строгая ответственность перед собой вырвали его из болезненного сна. Он очнулся весь мокрый, кашлял как больной воспалением, и в глазах все еще плыли воспоминания того вечера, когда он чуть не замерз в снегу, на морозе. С того дня Нечаев боится тепла, и едва тело наливает приятная расслабленность, как его вырывается из сна, и первобытный страх, боязнь смерти не дают ему уснуть и расслабиться. Так случилось и теперь.

Выйдя за порог, он натолкнулся на непроглядную темноту двора, и с первых же секунд кожу охватила прохлада. И если день выдался не столь уж холодным, да разве что нескончаемый ветер не давал покоя, но к закату погода стала совсем не летняя. Заснув руки в карманы, подняв ворот повыше, он принялся широко шагать, надеясь одолеть расстояние в самое короткое время, чтобы как можно скорее вернуться обратно. На улице без заморозков, но казалось, что тротуар обледенел, и нет, под ногами не скользко, но пыль прибило от сырости, и сложилось обманчивое чувство, что кругом даже как будто чище. Правда, может дело только в том, что уже темно, Нечаев немного захворал, внимание его ослабло, а в темноте видны одни дома, и ничего больше. Шагая быстро и уткнувшись взором в землю, он не замечал людей. И когда добрый, но грубоватый голос его окликнул, Алексей Сергеевич одернулся, успел даже испугаться, но скоро успокоился, хотя сердце еще колотилось минуты две, как безумное. Перед ним стоял давний знакомый, они соседствовали в молодости на одной квартире, одно время даже дружили, как это бывает, когда человек все время рядом, но потом Нечаев сошел с пути рабочего, и устроился в редакцию, и с тех пор себя соотносил строго с интеллигентными массами. Он остановился и поздоровался с человеком, бывшим из тех, что вечно узнают всех знакомых, где угодно и в каком виде, хоть бы и не видно лица, и даже фигура укрыта несколько большим по размеру пальто, а те все равно узнают, по походке что ли. Всегда найдутся такие наблюдательные люди. Короткие приветственные речи перешли в обычный, поверхностный разговор, но потом знакомый, что трудился все взрослые годы на заводе, коснулся наболевших, бытовых тем.

– Ох, знаешь, Алексей, очень устал я от всего этого, – тяжко вздохнул рабочий. – Ничего этого мне не надо. Не легка работа была всегда, да мы же и не стенали попусту, сам знаешь, но уж теперь, теперь-то совсем неспокойно. И зарплату часто не платят, а иной раз грозят и вовсе закрыть завод, что мы и с голоду помрем. Не знаешь, что и новый день явит.

– Уже бы и всем хотелось покоя, порядка. В таких условиях непросто жить и работать, – со всей искренностью поддержал его Нечаев.

– Нет сил более, что ни день, то неспокойно, – с тоской продолжал рабочий.

– И не поспоришь.

– Но вот, Петроградский Совет уверяет, что взятый курс – он правильный. Речь, конечно, о самом факте революции. Совет же ведь с самого Февраля функционирует, уж за столько времени они держат революционную позицию. Пусть и Временное правительство, стало быть, все еще главный орган власти. Но как я вам скажу, к Советам больше народ тяготит. Многие их поддерживают. Я и сам, с одной стороны, согласен, но с другой стороны, так уже и тоска по спокойствию. Хорошо бы, чтобы все скорее как-то решилось.

– И многие так говорят у вас? Многие верят Советам? – во многом равнодушно спросил Алексей Сергеевич.

– Так все по-разному, одним дело верным кажется, а я уж постарше, семья у меня, от такого рад не будешь, и не спокоен тоже, сил больше нет, надоела свобода такая. Но и прошлое надоело, – после паузы задумчиво произнес рабочий последнее предложение.

– Накопилось? – как будто понимающе спрашивал собеседник.

– Так что же, все с нами как с собаками. Не денег иногда хотелось, так отношения, и того не бывало. Будь добр ко мне по-хорошему! Не скот я им, не скот.

– Хоть за это стоит подержаться, может и правду так будет, что люди станут друг к другу уважительно.

– Так вот и держимся за надежды.

– Только этого нам и остается.

Скверный осадок оседал на душе у Нечаева от таких разговоров. Он уже давно хотел хоть от кого-то услышать, что все терпимо, что все по-другому, но везде говорили почти одно и то же. Иной раз и закрадывалось ощущение, очень аккуратно, не позволяя сполна овладеть мыслями, но все же, чудилось, что революционный путь, в некоторой мере, неизбежный и во многом правильный. Как не закрывай глаза, а начало века выдалось совсем негодным. При всем том, что в любое время часть страны вполне довольна положением, очень трудно не замечать глобального кризиса, что охватил подавляющую массу. Прошлая власть запустила империю и разрушила ее изнутри, почти уничтожила. Чего же теперь ждать? Революционный переход очень не прост, а на фоне войны смена власти и всего устройства особенно болезненна. Если бы все прошло легко, как одним днем лег спать, а проснулся в иное, спокойное время, такую бы революцию Нечаев не прочь принять. И вся проблема его в том, что мерещатся ему только люди с безумным взором, исхудалыми лицами, злые и веселые, они, с раскрасненными лицами, рады происходящему, разбирая столицу и мешая ее с грязью, сами потопая в грязи. Он не хочет увидеть, что за определенной преступной массой, порожденной еще в царское время, существует гораздо более масштабный класс людей, и эта революция, эти мучения и эта борьба для них определяющий будущее момент. И не глядя на жалкие порождения собственного ничтожества, на тех, кто искренне беснуется, но не борется, а вредит, оставляя их за рамками, нужно научиться различать бардак, и переход, неизбежно сопровождаемый сломом и смешением всех социальных типов людей, до той поры, пока новая власть снова не разнесет их по своим местам. Но это продолжительный процесс, и способен он свершиться только под управлением умных, убежденных людей. А народу нужно ждать, не сдаваться, ведь все великое не дается просто так. Если бы что-то значительное, за что поднимали борьбу, обернулось легко и почти незаметно, значит, в сущности, ничего и не произошло.

Иоганн Майер нашел, чем помочь Нечаеву, да собирался отпустить того с богом, как сам Нечаев решил еще немного поговорить и с ним, хотя прежде, не всегда решил бы затеять разговор лишний раз с резковатым немцем, особенно в позднее время, когда человек устал к концу дня и бывает особенно раздражен. Но ничего не поделать, вдруг возникла острая жажда общения, да с людьми, с кем редко видишься, а то уж все дома с одним и тем же стариком говорить сложно, ведь почти наперед представляешь, каким будет его следующее слово.

– Слыхивали вы про аресты офицеров? – спросил Нечаев как бы невзначай, точно малознакомый человек от неловкого молчания взял, да и заговорил первым о чем-то незначительном.

– Нет, не довелось. Но ничего нового вы этим мне не сообщите, в городе давно такое, – абсолютно спокойно ответил немец, запирая ящик шкафа на ключи, не поднимая взора.

– Это после вестей о Корнилове, – как бы помогая вспомнить, сообщил он.

– Повод, наверное, пробудил несколько угасшие антивоенные настроения. А теперь вспомнили, да новая власть не дает забыть, дергает ниточки. Развалили вашу страну власти, сами. Те начали, а эти закончат. Все сами.

– Как сами? Разве могли они этого хотеть? Вы ведь о царском времени? – с удовольствием зацепился Нечаев за эту тему, придуриваясь, что такие мысли для него новы и дики, хотя и сам едва ли минуты назад думал об этом.

– А о чем же? О царском времени, о последнем правителе вашем, в частности. Да заодно о компании людей, что его окружали. О правительстве, о семье, о лицах сомнительных. Последние годы – это же позор сплошной.

– Да разве мог кто-то из царской семьи такого ожидать? Разве хотело его правительство такого, чтобы их самих свергли? – почти как ребенок дивился Нечаев, но разыграть из себя глупца получалось не очень талантливо.

– Значит, могли, раз мы сейчас с вами это обсуждаем, – насмешливо, едва скривив губы, улыбаясь, говорил Майер, разыгрывая с Нечаевым его унылое представление.

– Не поминаю вас, – скрестив руки на груди, ответил ему гость.

– А что понимать? Народ слушать надо. Нельзя так, если все против, а вы делаете, что вздумалось. Ничем хорошим это не кончится. Бесновались, вот и результат вам, получите. А когда еще первый раз пошли, в 1905, или раньше? Что ж, глухие были, слепые, или эти люди не люди, и воля их не воля? Во-от, – протянул последнее слово аптекарь.

– Война, конечно, ясно не оправдана.

– Это теперь вам только ясно. Но и не в войне одной дело. Да хоть вы о ней вспомнили, кроме того, война – разговор отдельный. За что нынче народ воюет, за проливы в Черном море? А с чего начинали, а главное, зачем начинали? За отечество шли, веру или царя? Империя ваша умерла раньше. Война только помогла добить.

– Вы так уверенно об этом говорите.

– Как уверенно об этом сказано некогда людьми у власти. Война идет за территории, за власть, за деньги, а не за никчемный мир. И если она скоро не кончится, не будет в ближайшее время подписан мир, поверьте, ничем положительным это не кончится.

Иоганн Майер взял паузу, отвернулся в сторону, переложил какую-то мелочь на столе, а после обернулся, сел на стул, подперев голову рукой, опустил лицо, и, закрыв глаза, потирая лоб, сказал:

– Народа вины в том нет. Знаете, есть у Макиавелли, итальянца, между прочим, такая мысль о необходимости перемещения начальников. «Опыт хороших и плохих примеров бессилен против укоренившихся дурных обычаев». Речь шла больше о военных вопросах, но я не сомневаюсь, что все эти кровные привязки еще сильнее губительны с точки зрения экономической, социальной и даже личностной. Как можно передать по наследству, по родству то, что должно привязываться строго к уму? Отсюда корни, как во все времена было, так всегда и будет. Все и все застоялись на местах и бесновались у вершин своей власти. Травили народ. Не он виноват, что сам теперь воротит, не люди дикие, а дикими их сделали. Из рабства сбежали, так думали вы, станут он сразу новыми, хорошими? Дайте им отгуляться, дайте отжить то, что у них забрали. И никто не виноват, но кто теперь будет разбирать? Своих же граждан грабят и будут грабить, но это не их вина.

– Как вы может так говорить? Человек должен за себя отвечать перед обществом и Господом! – откровенно возмутился Нечаев, пока еще совершенно не прощая дикости народной.

– Это если ему хватает на это причин или ума. А откуда у них все это? Потешались над ними, ума не дали, а силы есть, но главное: человек внутри есть, который тоже хочет чего-то. Вся эта мощная наружность это же только неотъемлемая доля, но, поверьте, Алексей Сергеевич, все они ощущают мир схожими с вами чувствами. Вы желаете лучшего? Вы стремитесь к чему-то? В силу ума или воспитания у вас, полагаю, свои методы достижения, и это ваше счастье, что вы умны и нравственны. А они и берут по-своему, страшно, но такова жизнь. А эта ваша революция… веками угнетенные люди, как наивно ожидать чего-то иного. Вот и попробуйте теперь их успокоить. Как вам такая задача? Не ищите виноватых, Алексей Сергеевич, и людей своих не ругайте, не они это совершили, а царь ваш, да власти ваши, их благодарите за каждую смерть.

Нечаев оторопел. До недавнего времени без сомнения ненавидевший и отрицавшей революции, искренне протестуя даже против мыслей о возможности ее оправдать, он вдруг задумался. Первые проблески, приоткрывающие смысл борьбы, случились на днях, когда люди стали на защиту Петрограда от Корнилова. И вот сегодня сначала встреча давнего знакомого, а теперь Майер внесли новых, критических мыслей. И если совсем недавно Нечаев вполне искренне недоумевал о том, зачем вообще все это свершилось, не видел причин и целей, но прямо сейчас взглянул на ситуацию с другой стороны, и открывшийся простор позволил несколько понять, что и почему произошло.

– Страшно, что вы в чем-то правы. Ведь не вчера это пришло. Трон содрогался давно, общество страдало, армия разваливалась, а народ все терпел, ждал.

– И дождался. Страшно теперь. Не спокойно, Алексей Сергеевич. Вы, наверное, как и Иван Михайлович по прошлому тоскуете, это вы на фоне всего ужаса. Как вам, хороши сравнения? А что из того хуже или лучше? Посмотрите на этих людей, они сами не рады ничему, но иначе не могут. Не обуздать все это, не повернуть. Будет еще больше крови, еще страшнее. Февраль – только начало. Знаете, у революций две глобальных причины: либо одни значительные силы хотят отобрать власть у других, не имея иных путей, либо угнетенные люди хотят сбросить нынешнюю власть, чтобы их жизнь стала получше. Первое, кажется, уже произошло. Затаив дыхание, ждем вторую часть.

– Вам не страшно? – пытаясь посмотреть прямо ему в глаза, спросил Нечаев.

– Мне страшно. Я думаю, что пришло время уезжать. Этот город мертв, и когда он снова пробудится, когда снова заживет, это мы не увидим. Надеюсь, те, кому доведется ходить по этим улицам во время покоя, оценят такой прекрасный миг. Не всякому поколению, как видите, выпадает счастье мира и покоя. Впрочем, тем, кому выпало, те и меньше ценностей имеют.

– Думаете, будет покой в Петрограде? – с надеждой спросил Нечаев.

– Если люди не станут глупцами, то будут это ценить, – улыбаясь, говорил Майер.

– Нет, я спрашиваю не про людей, а про город!

– Но я говорю про людей.

Нечаев выслушал мнение немца, скоро распрощался, и, уходя, слышал, как за спиной щелкали замки и засовы. По пути домой он обдумывал сказанные Майером мысли. Вроде бы не новые, и даже как будто прежде озвучиваемые. Но в этот раз все представилось по-новому, засело глубже, хотя он до конца не считал его слова за истину, и больше склонялся к тому, что воля народа – только его и его поступки и есть его ответственность. Не верил он, что в чужих делах виноваты иные люди, хоть и стоят они выше, у власти светской или по решению самого Бога. Но убеждая себя, что скверная эта масса, что она отвратительна и опасна, он теперь не мог так просто отделаться от мысли, что всего этого действительно можно было избежать, будь кто-то умнее, будь внимательнее, и не глумись они над народом. Народ, он ведь прост, как стадо, но в хорошем смысле. Видят люди своего пастыря, пастырь был бы хорош, и люди в долгу не будут, а тут, знать, иначе пошло. И пусть шептали им, и пусть толкали их, и другие силы качали трон, рубили корни самодержавия всей власти Российской, без людей ничего бы не вышло, без каждого голоса, жеста, шага и мысли. А народ, великий народ, не встал на защиту, ибо некого оказалось ему защищать. И теперь мечется Петроград, мечется Россия в агонии и боли, не знает своего пути, а со всех сторон тянут ее, указывают направления, и кто-то же должен положить этому конец. А народу что, какая у него роль во всем этом?

Ночь с 30-го на 31-ое августа выдалась тихой. Улицы охвачены темнотой, пространство обуяла тишина и тоска. Где-то за стенами домов обитали люди, их души устали, сами они не мыслят, сколько еще могут выдержать и что будет далее, и что все это в сравнении с прошлым. По улицам изредка выстукивают сапоги, эхо разносит их глухие удары. Где-то звучат голоса, не громкие, а скорее тихие, почти заговорщицкие. Шептания по переулкам и дворам, за углами и в углах домов. Возносится к небу дым от табака голубым цветом, тая в темноте черного небосвода. Петроград устал, устал сам от себя. Столь непростое бремя легло на его плечи – принимать уже вторую революцию. На улицах слышен лай собак, ворчание пробудившегося сторожа, голос заблудшего работяги, что набрался где-то. Да вот еще о гранит тихо бьются воды Невы, и она сегодня спокойна и тиха, темна и молчалива, и лишь на глади ее играют огоньки, отражаются в черной воде прибрежные здания, прекрасные постройки, красивые, все они точно под толщей этой воды, такие искаженные, обесцвеченные, совсем мрачные, пустые и печальные. Шпили обдувает легкий ветер, и он же носит по улицам всякий хлам, проносит по набережным, перекатывая у ног Медного всадника на набережной, у Николая I на Исаакиевской площади, у Александра III на Знаменской, у Екатерины на Александринской площади. Точно угасшие, стоят и смотрят друг на друга Казанский собор да Спас-на-Крови. По улицам гуляет история, и душа не только убиенного Павла бродит по своему замку, но и всех государей, всего народа ходит по ночам, гремя оружием, златом и топором. Все, кто приложил руку к этому городу, все жители, все народы создали тебя, и ныне ты спишь, и этот сон клонит тебя к вечности, где ты заснешь и предашься забвению и покою, о, прекрасный Петроград.

Пока вооруженные люди готовились, при случае, встречать войска Корнилова и формировали целую армию, такую страшную, неуправляемую, по улицам ехал автомобиль, и вез он одного из значимых на сегодня людей. Персона, что еще недавно казалась угрозой, теперь двигалась по этим тихим и пустым улицам, где лишь из темноты всматривались взгляды, но себя не выдавали, в тенях соборов и домов, они сами как тени. Генерал Крымов увидел Петербург таким и с горечью для себя отметил, что все на этом кончено, не начавшись. Иллюзия с самого начала овладела умами людей, нарисовав сомнительный мятеж, и как надуманно все возникло, также и растворилось, потянув за собой лишь следы и новые политические изменения. Отныне в городе настроения кренятся в сторону одной партии, все сильнее набирая мощь. Но генерал этого не узнает. Сейчас он в молчании едет и сам себе говорит, что ждал совсем другой столицы, а она встречает его тишиной. Они не смогли ничего изменить.

В эту ночь, после праздничного дня 30-го августа, Нечаев лежал и отчего-то дрожал, хоть еще не так холодно в помещениях. Но мелкая дрожь не унималась, так и дергала все тело, но не было ему плохо и не было ему страшно. Пусть он и знал, что никакого переворота не будет, как знал, что ничего теперь не изменится. И это то ли пугало, то ли теперь даже грело. С другой стороны, человек ко всякому может привыкнуть, и такая жизнь однажды покажется привычной, а потом… глядишь, и лучше станет, и не будет все восприниматься диким. А что, если все на самом деле и не дикое, а просто настоящее. Люди вышли на свободу, покинули свою искусственную форму, устали они жить, как жили, измучались от труда дни напролет, устали от угнетения, от войны, что лишь все усугубляла. Устали люди от самодурства, от бесчинства и от несправедливости. И вот они здесь, массой своей вышли, ожили и не беснуются, а возвращают должок, отдыхают. Как бывало с Нечаевым прежде, выпьешь, покутишь, и вроде бы легче, а на самом деле ты другой, а это просто состояние такое, и оно проходит. Все это надоест, не может человек век быть скотиной, должен он оглянуться, должен и на себя посмотреть. Все это сойдет, и люди станут другими.