Текст книги "Петроград"

Или нет, а Майер, злостный немец Майер, обвиняет одних, оправдывая других? Что есть человек, если сам не выбирает, поступает по ведению толпы, что если творит зло, оправдывая это местью? Он недоволен и теперь решает уничижить все, так как кажется ему справедливым? Запутанные мысли приводили Нечаева к тихому сумасшествию. Такие противоречия, такие мучения. А какое же его место среди настоящего, кто он и в какую сторону должен смотреть? А что, если он не прав и должен тоже выйти на улицу, и перешагнуть свое неприятие, и точно так же вцепится когтям в город и ухватить его часть себе как данное за такие же унижения. Кто такой Нечаев? Жалкий служащий газеты, случайный интеллигент, а что такое эта интеллигенция, как не состояние жизни, а не всего лишь определение или статус, порой лживый. Та, прошлая власть, не оправдала свой статус? А теперь власть у тех, кто вооружен и всего лишь, ничего божественного в этом нет, все земное и очень простое. Так кто же он? Точно такой же простой, обычный, и стоит ли так страдать, когда можно не страдать? Может он просто не пробовал понять этот момент, закружится в вихре революции, точно листья в октябре. Желто-красная осень может лучше всего окрасить мрачные, серые будни, а уж осень в Петрограде мрачнее некуда, как не стать в этот миг другим человеком, не понять себя. Взглянуть на все через иное преломление.

Нечаев метался в страшных сомнениях. Он уже не думал даже о толпе и не разбирал, кто виноват, власть или люди, что ведут себя непорядочно в ответ на то, что другие вели себя аналогично, но в другом статусе. Он уже не думал, что такое человек и какова его роль, какая философия им движет. Он всего-то думал о себе и кем именно является, и что он делает в этом городе. Сам Нечаев – жертва, а может участник, просто сам того не знает. «Так кто жертва, а кто палач, где правда, и в чем ее смысл? А нет такой правды, чтобы одна на всех. Всякого мнения много, и каждый его под себя мыслит. Человеком надобно быть. Но каким человеком?».

Иоганн Майер сидел вечером на втором этаже за чашкой чая со своей женой Генриеттой. В комнате горел слабый свет, достаточный для того, чтобы возрастной женщине, несколько сощурившись, но читать, а мужу ее свет почти не нужен, ведь он сидит неподвижно в кресле, глядя перед собой, да размышляет. Их жилые комнаты, что занимают почти весь второй этаж, необычайно уютные и красивые. На неискушенный глаз может показаться, что это и вовсе музей, так здесь хорошо оформлены потолки и стены, подобрана со вкусом мебель, посуда и во всем соблюдена легкая, кремовая цветовая гамма. В общей стилистике прослеживается классицизм, наполняющий жилые комнаты особенной атмосферой и изяществом. Семья Майеров очень ценила интерьеры, находя в Петербурге большое разнообразие в исполнении форм и стилей. От великолепных дворцов, храмов, особняков, музеев и даже государственных учреждений можно прийти в восторг. Иоганн Майер полагал, что интерьер значительно влияет на жизнь, мысли и работу. Как можно, – рассуждал он, – находиться среди гениального творения и не получать от этого не просто эстетическое удовольствие, но и жизненных и умственных сил? Стремление не просто к богатству, но исключительно к изяществу и красоте, в его понимании, служило подвижным процессом и в собственном развитии. Такие ценности сильнее стали овладевать им с возрастом, опоздав по восприятию от жены лет на пятнадцать. Но зато каково теперь подняться вечером в одну из комнат и сидеть там, пить чай и наслаждаться тишиной и красотой. Даже в потемках, когда в комнате господствовал полусвет, и тени от многочисленных предметов отбрасывали причудливые тени, содрогаясь при колыхании огонька на свечах, а комната разве что незначительно оставалась видна, все равно благородные ее очертания доставляли значительное душевное удовольствии. Совсем расслабиться и успокоить нервы помогал специальный отвар трав пустырника, мяты, валерианы, кореньев и ромашки, позволяя погрузиться в приятную вечернюю сонливость, ощущая равновесие и покой.

Они часто проводили вечера вместе именно таким образом, что сидели рядом и не говорили ни слова друг другу и оставались счастливы. Давно уж они не молоды, и нет никакой страсти, и даже сама любовь с годами преобразовывается, взрослеет и становится уникальным чувством, что пока неведомо молодым. Впрочем, не возраст делает человека лучше или мудрее, и любовь не твердеет сама собой, не превращается в абсолютный стандарт после определенного юбилея совместной жизни, а проходит с людьми всю жизнь и ровно таковой является, какие сами меж собой и пред собой люди. Так вот и Майеры сидят, казалось бы, тихо и никак себя друг перед другом не проявляют, просто вместе, просто рядом, но и в этом есть нечто сильное, совершенное. Они сами того уже не понимали, но, оставаясь вместе, чувствовали тепло и свет в своих душах, и никаким ветрам его не задуть, разве сама смерть шагнет на порог, заглядывая в очередной дом Петрограда, и хоть ее совсем не ждут. И кто-то уже мчался прочь от нее, спасаясь поездами, пароходами, лошадьми и пешком. Иоганн Майер теперь точно так же планировал удалиться. Но нет, это не побег, а почти танец, он собирался, мерно и чинно собраться, одеться в лучший костюм, собрать чемодан и надменно медленно оставить Петроград, последний раз обернувшись, увидеть его великолепие. Последний раз окинуть взором любимое из всех здание Кунсткамеры полное диковинных экспонатов, долго еще наблюдать шпили и кресты соборов, а потом пропасть за горизонтом и очутиться примерно там, откуда все и начиналось, а дальше – как жизнь выведет.

Резкие и отрицательные перемены в жизни вызывают тоску по прежнему спокойствию, иногда даже по очень давним временам, что уже за частью своего возраста кажутся мистическими, точно жил в раю, хоть в прежний миг так не считал. Когда плохо теперь, неспокойно, обернешься назад, а там – покой и благоденствие, точно перечитал хорошую, умиротворяющую книгу. Или взглянул на картину, и все внутри перевернулось. Так приятно вспомнить тихие дни, спокойную осеннюю пору, в которой прошла энергичная, вдохновенная юность, душу греют воспоминания. Именно об этом он теперь и вспоминал. Они тогда только поженились… и ни города родной Германии, да и всей Европы, будь то Вена, Париж, или Петербург в спокойные годы, не будоражат память, и ни начало трудового пути и даже не тот миг успеха, когда люди тебя узнают и уважают, нет, все это может исчезнуть. Те самые годы юности, когда кругом тишина, чистые ручьи, холмы и воздух. Умиротворяющая, печальная зима, вселяющая силы и радость весна, яркое, светлое лето, и осень, прекрасная осень. Ты очарован этой силой, этой памятью, и хочешь сквозь время воротиться обратно. Прямиком шагнуть с гранитных плит на луг, что обильно усыпан желтой листвой, где выгорают точно ягоды покрасневшие листья земляники, и поверх нее ложатся капли росы, что подсохнут к обеду от внезапно разбагровевшегося октября. Майер сидит в кресле, немного откинувшись, потирая край подбородка, и едва заметно улыбается, а жена его украдкой видит жесты и мимику, и знает точно, без капли сомнения, о чем он думает и что видит, она понимает этого человека как себя. И эта семья пронесла сквозь целую жизнь чувство, что сберегло их, они являют настоящий союз, маленькое общество – идеальное государство, где люди друг друга уважают, любят, поддерживают, и где молчат, когда нужно, все от этого еще яснее.

Что теперь этот город, это дело, чем он занят? Труд – это ключевая часть бытия, смысл, в некоторой мере, ведь без дела человек теряется и выпадет из жизни, находясь в несвойственном себе состоянии. Майер, каким бы он ни был, и какие бы периоды в жизни не вступал, всегда трудился. Нет в этом ничего зазорного и неестественного, и любой труд создан для чего-то, раз люди пришли к факту его существования. И эта аптека, что стоит сейчас в темноте города, среди таких же каменных домов, ничем не примечательна на фоне всего Петрограда, и много подобных мест в городе, но каждому, все же, свое место. Так всегда считал Майер, но ныне решено, что жить работой больше не нужно. Часто нужно уметь ее отпустить, хоть бы даже ради здравого смысла. Майер встал с кресла, сделал пару шагов вперед, Генриетта подняла на него глаз, а тот, в ответ, лишь слегка кивнул, а может быть даже и вовсе не двинулся, но она поняла, что Иоганн решился, пришло время оставить все. С этого вечера, этой ночи, их жизнь переходит в затяжной период сборов, и все ради того самого дня, когда они уедут отсюда навсегда. Такое приключение в старости, кто бы мог печалиться об этом? Спокойствие осталась лишь в грезах, а теперь прожил жизнь и, будь добр, поищи себе покоя.

Утром календарь напомнил Нечаеву, что наступила осень. Всю жизнь это время года оставалось для него самым нелюбимым. То ли от личных убеждений, от предрассудков или по причине, что теплые зеленые дни закончились, и природа переходит в состояние медленного увядания. А может просто потому, что он жил всю жизнь в Петербурге. Но хуже этой осени он еще никогда не знал, и дело вовсе не в погоде, и хотя наступило только 1-го сентября, еще только ранее утро, а Алексей Сергеевич не сомневается, что лучше было всегда, но только не текущим утром. Лето, кажется, прошло сотню лет назад, даже вчерашнее вспоминается таким давним, ненастоящим, и только непрерывная реальность, и ее тяжесть не покидает. А что до погоды, то осень, разумеется, явление только лишь формальное, так как по погоде уже давно ощущался нескончаемый октябрь. И первый же день первой осени для обновленной страны принес очередные невнятные изменения.

1-го сентября страну провозгласили республикой. Этот факт, в некоторой мере, широким массам ни о чем не говорил. Очередные реформации, что случались в политической жизни, касались многих, но еще больших не задевали вообще. На улицах, в парках, на работе и дома люди только и толковали о текущем моменте, о будущем, которое кто-то представлял смутно, а кто-то точно, только не совсем уверен, так ли оно на самом деле. Даже те, кто ликовал в период Февраля и еще несколько после, давно уже остыли от тех настроений, и повседневные вопросы занимали больше мыслей и волнений, впрочем, это очень логично. И о той же работе толковали не меньше, чем вечерами думал о ней Майер. Но немцу хорошо, у него есть Германия, и есть, куда отправиться, что вспомнить, а многие рабочие не видели ничего, кроме однообразного быта, что до революции, что после. И теперь все чаще их тревожит вопрос, стоит ли продолжать работать, как прежде, перемалывать себя, или можно просто участвовать в новой жизни страны и остаться на волне нестабильности, вот что занимало многих.

Иллюзии людей рушились день ото дня, к этому всех приводили свои причины, но корни у возникающих вопросов произросли из единой точки. Нечаев окончательно разочаровался в надеждах, что что-то измениться, его апатия и усталость стали основными, сопровождающим каждое мгновение состояниями. А закрадывающиеся сомнения и опасения и вовсе не давали покоя. На толпу людей он смотрел отныне двояко, как и на прежних правителей, все смешалось, и от четкой картины, что некогда все объясняла, не оставалось и следа. Ольхин все еще пребывал в сладкой ностальгии о былом, долгими вечерами смакуя воспоминания и воображения, и этим хоть как-то себя утешал и даже приободрял, но не Нечаев, ему такие глупости не способны были помочь. Он вдруг ощутил себя снова молодым, как юнцу, ему показали, что мир значительно шире и глубже, и ты о нем, в сущности, ничего не знаешь. Точно в юные годы он теперь что-то открывал и в чем-то убеждался, а критическая мысль стала постоянным спутником. От этого, с одной стороны, совсем не лучше, а даже, как бы наоборот, сложнее, но и не откажешься от собственного психического состояния, не запрячешь, приходится жить с новыми откровениями.

Не серьезно, и даже как бы безразлично, исключительно в форме мыслительного эксперимента, но Нечаев вдруг проникся эмпатией к определенным общественным классам. Переходя от попыток обдумать чужое поведение, его мотивы, он докапывался так глубоко, что уже нисходил до понимания и еще хуже – жалости. В некоторой мере он пытался оправдать даже преступников и дезертиров, подбирая под это лазейки, но все же верх брали иные чувства, и к такому народу он относился крайне негативно. В долгих суждениях он вывел для себя целые классификации людей, рассматривая их среди общества, буквально, вглядываясь в них. Различал он, во-первых, «самых настоящих», кто ценит слово честь, верность, любит страну, дорожит традицией и памятью. Они как бы абстрагированы от всей пустой суеты. Хоть они и богаты, деньги для них не главное, а просто как положение. Свое благополучие они не демонстрируют и даже несколько отстраняются от него. Деньги нечистым делом не достают, и вообще это вторично. Это настоящая голубая кровь. Но таковых он почти не знал, и лишь верил, что в общей массе непременно сохранился этот класс, кто и будет строить новую страну, ведь однажды непременно придет их час. Вторыми Нечаев видел простых людей. Рабочих, крестьян из далеких провинций, интеллигенцию и прочих граждан, кто живет порядочной жизнью и не чинит зла, да и не лезет ни во что, все такое ему чуждо. Как знать, кто они и какие из себя (среди них может быть голубая кровь, и им будет трудно среди совсем уж черни), эта прослойка самая массовая, и нужно иметь их в виду и их бытие, отдавай ряду ключевых потребностей некий приоритет. Именно они, по разумению его, должны формировать костяк общества, и на части их интересов должно строиться государство. Третьей массовой группой он выделил паразитов. Те, кто и рушит общество. Богачи и люди у власти, добравшиеся, но не достойные. Не имеют отношения к голубой крови, хотя их ошибочно к ним причисляют. Именно из-за их вопиющего разгула, тупости, жадности, злости и паразитической жизни и рушится страна. Где-то ниже и далеко мечутся паразиты из низших слоев. Разные преступники, но о них нет спасения ни в какие времена. Эти люди всегда имеют свою часть в массе общества, и очень трудно ее искоренить, так что на них Нечаев даже и не смотрел. Четвертыми шли солдаты и матросы, а также офицеры и все, кто причастен к армии. Во многом, отмечал он, армия это все, но в нынешнее время она – ничего. Нет ее. Люди есть, а армии нет. К матросам, конечно, отдельный пункт следовало бы применить, больно уж крепкая и в то же время анархичная, бесконтрольная и опасная масса из них образовалась. Впрочем, Нечаев не сильно вдавался в вопросы разделения военной силы и потому матросов легко приравнял ко «всем прочим солдатам». И последними стояли у него стервятники, кто пирует на руинах. В этой массе собрались люди из всех классов, и рвут плоть страны они точно так же на всех уровнях. Кто у вершин власти готов бесноваться, а кто и внизу, ощущая вечную грязь под ногами. Много их, и повылезли теперь наружу как дождевые черви после двухсотлетнего дождя в Петрограде.

Именно из таких представлений складывалось его мнение и восприятие окружающего общества. Такое простое и легкое понимание помогло ему увидеть мир, каким он был, по личным критериям, расставив все по местам, и больше загадок о том, кто есть кто, не возникало. Для него. Оставалось только попытаться понять свою роль, свое место в этой действительности. Обсудить это оказалось решительно не с кем. Как может взрослый человек подходить к коллегам или соседям с такими выводами, когда тебе уже давно не семнадцать лет? Он молчал, но отчетливо понимал, что страна и все ее изменения – это люди, и не более того. Всего лишь люди, совокупность их действия, эмоций, поступков, желаний и несовпадений с желаниями все и воротят. И все это накатывается на характеры, мораль, поведение и саму душу, все, что есть. Теперь Нечаев хотел выделить человека правильного, настоящего, ему думалось, что на фоне революции как нельзя лучше проводить такой анализ. Но иногда он понимал, что от образовавшегося просветления подобные мысли только и закрадываются, день ото дня распутывая хитрые узлы и переплетения реальности. Теперь довольно успокоиться, поесть, отогреться, окунувшись в одиночество, как все становится проще и очевиднее.

Действительность же сложная. Те граждане, кто мог по каким-то причинам выпадать из происходящего и различать в этом форму, например, творческие люди, изображали происходящее как пеструю войну. Страшно, со смертью, с муками и болью, но описывали это особенным образом, и, спустя годы, война им виделась в ином свете, литератор умел скрыть даже ее горести и ужасы. Так и поэт, и художник, и музыкант пропускают событие через себя и умеют видеть не только тяжкий быт, но и особенный образ, что помогает им переживать события. Нечаев же вдруг открыл в себе иные поиски и смыслы и смог несколько отвлечься, пусть даже это и отголоски его молодости. Полеев Федор Федорович, тот все же формирующийся творец, и ему проще, даже проще, чем может показаться, но вот жена его Анастасия Васильевна переживает самый страшный и серьезный срыв, ведь в собственной жизни она видит и проживает только быт, а потому все кругом невыносимо. Как не силилась она скрыть и убеждать себя, все произошло совсем иначе. И даже прогулки с мужем, что радовали ее и совершенно искренне, стали невыносимы, ведь в эти прогулки вмешивается слишком много неприятных внешних факторов, становится тесно и душно.

Она принадлежала к числу людей, что увидели революцию в свете самом простом, повседневном. Вчерашний день мог быть не лучшим, но привычным, каждодневным, и вдруг на смену приходит нечто такое, что не всякий ум способен понять, а понимать, надо сказать, и не приходилось, оставалось только продолжать жить. Обычная жизнь, какой бы она не представилась, может, обманчивой, трудной, но она обещала какие-то надежды. Когда все худо-бедно работают, кажется, что и ты свое место определяешь, но после этого взрыв! И за ним пустота. Для Анастасии Васильевны сложилось именно так. Первое время было не по себе, но муж поддерживал, народ пьянил своими настроениями, она смогла убедить себя в своей необходимости быть здесь, и верить, что все будет хорошо. Но время шло, и лучше для нее не становилось. И лишь наоборот, с ней стали происходить расстройства, напряжение, конфликты. Она винила в трудностях все кругом, и даже мужа, а потом переметнулась на свою личность, копаясь в себе, и искала причины уныния, причины этого болезненного состояния. Но физическая усталость не давала хоть как-то себя провести, боль становилась глубже, тоска сильнее, она затягивала, как трясина, и уже не собиралась отпускать. Добавилось частое одиночество, ведь муж сбегал куда-то, уверяя, что так должно быть, что все окупится. Но когда? Ей хотелось спокойной жизни, может худой, может скромной, но тихой. Она помнила дом и ту деятельность, и унылые провинции «без ничего» теперь казались привлекательными, пресытился человек. Манящая столица могла бы еще хоть сколько-то потешить, пока не упрешься в стену, ведь не век же сытиться мыслями о том, что ты в сердце страны? Нескончаемый, сложный быт, уверенно забирает свое, вытягивая последние силы. Но и до этого самостоятельного мгновения не дошло, все изменилось за единый миг, что промчался молниеносно февральско-мартовским потрясением, но отголоски не утихают. Уже не оставалось сил хоть что-то поменять, не сохранилось надежды привыкнуть, и она умоляла мужа бежать, но тот говорил, что время еще не пришло, стоит еще попробовать пожить. Но Анастасия ждать не могла и ушла с работы, так как состояние ей не позволяло трудиться, она сделалась затворницей и зачахла. Все ее появления на улице ограничивались лишь необходимыми выходами за хлебом, да прочими скромными продуктами, отстаивая в очередях, да крайне редко выбираясь то на Покровский, то на Щукин рынок, она как тень мелькала среди людей, и спешила воротиться домой. Заставить мужа распоряжаться еще и продуктовым вопросом было бы чересчур неприлично, а то и опасно, так ведь и с голоду умереть можно. Потому нечастые выходы, не оставляющие никаких впечатлений и эмоций, только и происходили что от надобности, да на жизнь совершенно никак не влияли, хоть бы их и не случалось вообще. Бывает так, что вернется в комнату, дверь тихонько затворит и нападет чувство, даже сдавленное скорее ощущение, что нигде-то она и не была, и комнату не покидала, а все время вот так мечется здесь и ничего-то больше и не происходит.

Муж, воротившись домой в этот раз пораньше, увидел ее совсем разбитой. Не подразумевая возможности говорить о чем-то ином, без прелюдий, состоялся разговор, что давно уже назревал.

– Что с тобой, Настя? Ты выглядишь совсем худо, – тихо, припадая к любимой, произнес муж.

– Ты заметил это, наконец, – ледяным голосом произнесла она в ответ, проглотив комок в горле. – Я не могу здесь более находиться. Я, я не могу больше ждать. Нам нужно уехать.

– Но ведь мы ж обсуждали это прежде, – старался говорить с неизменной интонацией Федор, чтобы не дай бог не стало хуже, и дело не перешло к истерике.

– Прежде!? Да сколько можно говорить об одном и том же? Неужели ты ослеп? Этот город вот-вот рухнет, исчезнет, ты сам видишь, что здесь творятся неладные дела. Нет больше того Петербурга, Петрограда, как его не назови. И мы больше не можем, я не стану работать здесь, потому что не могу! – все же сорвалась она.

– Ты специально ушла с работы, чтобы не оставить нам выбора, чтобы мы уехали, – почти с обидой ответил он.

– Да хоть бы и так! Довольно всего этого, я больше не могу жить в страхе, не могу так жить. Не выходя из дома, из этих стен, – она разводила руками в стороны, точно пытаясь коснуться каждого угла комнаты, показывая, как она мала.

– Но ведь ты сама отказываешься от прогулок и сама ушла с работы.

– Потому что и это не жизнь. Ты водишь меня по грязным паркам, по улицам, полным бродяг и измученных рабочих, невесть что у них в голове. А работа? Ты думаешь, я была счастлива, хоть бы один миг? Я не об этом мечтала. Рисовать проклятые вывески – это не удовольствие.

– Но тебе нравилось рисовать, – пытался затронуть хоть какие-то приятные воспоминая Полеев.

– Это другое! И я не хочу об этом говорить. Творчество – все это ничтожно, вот что я скажу. Это иллюзия и самообман, но это не жизнь. Я больше так жить не могу и не останусь здесь, хоть что ты мне не тверди про свои взгляды, про видение свое, про время, что мы переживем. Мы можем и не пережить. А я хочу жить, хочу жить просто и спокойно. И я хочу уехать.

– Такое состояние кругом, что все куда-то собираются, точно думают, что успеют, – решил запутать ее муж, надеясь, что диалог выйдет на философские темы.

– Хватит! Ты можешь говорить нормально, отвечай? Я для тебя книга что ли, что ты мне философствуешь в ответ? Я жена твоя, – разрыдалась Анастасия и впала в истерику, из которой не могли ее вывести не объятия, не попытки успокоить речами.

Долгие два часа висело в их комнате тяжелое молчание, пока Полеев обдумывал ее слова и решал, как плавно отступить. Он очень любил свою жену и в этот миг несколько открыл глаза, и он только теперь понял, что за своей охотой он не видел ее мучений, и не ценил, сколько она молчала, сколько ждала и трудилась, поддерживала его, но силы человека слабеют, когда кругом все против него. Это закаляет лишь немногих.

Он лежал рядом с ней, подрагивая от холода, ведь она завернулась в одеяло, а он лежал только в одежде и напряженно думал, как ему поступить. Федор представлял себе страну целостным и непоколебимым предметом, что вдруг упал наземь и рассыпался на мелкие шарики, что покатились в разные стороны. Это – люди. После Февраля многие спешили покинуть не только Петроград, но и саму страну. Полеев знал лично двоих, кто сделал это, и иногда тайно завидовал им, особенно одному, что нацелился на Южную Америку. Он даже особенно не представлял себе, что это за место и как там, но с восторгом вспоминал легенды о конкистадорах, о которых успел прочесть, и заведомо рисовал в воображении земли, где все другое. Он видел целый мир: яркий, разнообразный, цветной и неизведанный. Когда он с замиранием сердца представлял себя на каком-нибудь корабле, что мчится по морю куда угодно, будь то Европа, Азия или Америка, он думал, что вот она жизнь и ее краски. А потом мысленно возвращался в Петроград, где цвета меркли, но жизнь… она казалась еще более насыщенной. Именно здесь, он полагал, прямо сейчас куется мировая история, и происходит событие того масштаба, что просто нельзя упустить поэту и мыслителю. Он любил жену, но не мог позволить себе бежать. «Мы остались стоять на разных берегах, но однажды еще встретимся».

Но что спасет души людей, бегство или мужество? Страна рассыпается и обновляется, а кто лучше, те, что ушли или те, что остались? Не беря в расчет тех, что не могут уехать, нужно взглянуть на других, кто не хочет, но кто они? Когда история выведет некий логический конец, кто, в конце концов, станет жить на этой земле и кто поведет страну за собой? Полеев много и упорно думал над этим вопросом, пока жена не потревожила его, вырвав из размышлений.

– Что мы будем делать? Вернемся назад?

– Да ведь и там, наверное, не лучше. Прежде как ты толковала, как выражалась и все говорила, что не просветная тьма, дикость в губернии нашей, в Петроград меня сама зазывала, жизни другой видеть. И что же теперь, говоришь, обратно воротиться?

– Да все же, может, спокойнее, а ко всякому нам не привыкать, жили ведь столько, – говорила она уже намного умереннее, и в голосе даже всплыла редкая нежность.

– Тебе все же кажется, что где-то лучше? Истосковалась ты по покою, а он тебе так нужен. Но не обретешь ты спасения и в нашей губернии, теперь везде сложно, – пытался отрезвить ее муж, но в угоду своим интересам.

– Что же делать нам тогда? Неужто с жизнью прощаться, чтобы кончилось все это? Все чаще эти страшные мысли приходят ко мне…, – она почти сорвалась в новую истерику.

– Оставь это! Что ты такое говоришь? – заорал Полеев, посчитав себя виновным в грешных мыслях. «Это я довел ее» – думал он.

– Я больше не могу так жить, – разрыдалась она, но не в ответ на его эмоцию, а просто потому что иначе не могла.

– Ладно, ладно! Мы уедем, уедем, но только не назад. Если бежать, то за границу и не менее, – ставил ультиматум Федор.

– А там лучше будет? Да ведь мы и языка не знаем, – вроде бы противилась Анастасия, но в фантазиях пробудился интерес.

– Как и многие, но многие и уехали теперь, так и мы сбежим.

– Но куда? – с еще большим любопытством спрашивал она, вдруг начиная верить словам мужа, точно этот человек действительно все может.

– Куда? – задумался на миг Полеев. – Сперва в Париж, а там, как знать, может и далее.

– Неужели в Париж? – с восторгом переспросила Анастасия, хотя о Париже она знала ровно то, что этот город где-то есть и он, вроде бы, весьма неплох, из года в год привлекает самых разных людей. Но как все славно звучало.

– В Париж, – основательно отвечал муж, знавший о столице Франции несколько больше.

– Да и ведь денег у нас нет на это.

– Будут, будут деньги. Справимся!

– Я могу вернуться к работе.

– Не нужно, прошу, не нужно! Я справлюсь, дай мне делать это, – схватил он ее за руки и поцеловал.

– Ах, Федя, милый, да как же ты… да куда же мы поедем? Я уже, право, и не знаю, стоит ли.

– Много мы про это толковали. Решение принято. Все получится, главное верь мне. И… и не мешай, хорошо?

Анастасия вылупила красные проплаканные глаза на мужа, хотела что-то возразить, но промолчала, лишь обняв его, и так они лежали вдвоем в темноте в холодной комнате под полную тишину.

«Для чего тебя создавали, столица, и что с тобой нынче стало? Для того ли ты взяла у Москвы эту роль, что бы принять удар на себя?» – задавался вопросом Нечаев вечером 4-го сентября. После работы ему совершенно не хотелось идти домой. Какие-то давно позабытые порывы, заставляющие его слоняться по улицам, вот уже который день не оставляли покоя. Находиться дома казалось невыносимо тяжко, и даже дурно, а вот на улице наоборот он стал чувствовать себя лучше. Едва довелось выйти из некоего замкнутого помещения, сбежать от застоявшихся мыслей в голове, только он попадал на воздух, на простор, и все воспринималось уже несколько в ином свете. Сидя за стенами работы, или что еще хуже, своей комнаты, и окружающее казалось таким же тесным, давящим и непригодным для жизни. Не выходя в свет, света и не видно.

Но света на улицах не так и много. Стоя под тусклым фонарем, точно солнцем за облаками, он глядел вокруг и примерял к себе странные и даже несколько удивительные ассоциации. Жизнь предстала искусственной, текущей, но не настоящей. Все происходящее навеивало ощущение имитации, и такое ложное состояние вгоняло в неописуемое отчаяние.

Нечаев непрерывно думал, подбирая образы и накладывая на них воспоминания, и в таких соображениях сравнивал себя с фонтаном. Осенние листья плавают на воде, оставляя круги, но сам фонтан давно выключен, лишь дождевая вода искусственно не дает ему засохнуть и поддерживает некий уровень. В пустом парке, под тусклым небом, круги расходятся в стороны по воде, и на глади отражается однообразное полотно небосвода, а блики солнца сквозь тучи иногда согревают воду, но лишь на поверхности, и ничто и никогда не достанет до глубин, там всегда будет холодно. И вот однажды вода испарится, и все закончится.

Алексей Сергеевич ступал по улицам, все чаще глядя под ноги, но когда ему хватало сил и желания поднять голову, то перед ним открывалась внушительная, полная картина вечернего города. Он стоял в кружении домов, точно великанов выточенных из скал, а кругом – подобие мрачного древнего города, среди монолитов бродят тени, но иногда еще орут и толкаются бродяги. Он замер, с особенным изумлением вглядываясь в дома, что видели без того сотни раз. И только сегодня он понял, что весь город жив и кроет в себе нечто особенное. Дома Петрограда давят, в спускающейся темноте все вокруг красится в серые цвета с печальными и пугающими синими оттенками, и тучи (а может такие тяжелые облака) свисают над обесцвеченными и мрачными фасадами. Под ними спешно и как будто хаотично мельтешит толпа, они бредут по улице мимо него, а улицы, бесконечные улицы и каменные дома только высятся и пугают, куда ни сверни. Нападает тоска, и даже редкие огни за окнами своими обнадеживающим оранжевым светом не могут осветить лики каменных великанов, неотъемлемых творений города. Все здесь создавали для человека, но все теперь против него, маленького и ничтожного. Город забирает всех нас.