Текст книги "Петроград"

Думая, размышляя, противясь мыслям и желаниям о необходимости идти куда-то, Нечаев встал с кровати спустя несколько минут. Вопреки его ожиданиям, на улице не было ни дождя, ни тумана, обычное утро, даже с просветом солнца сквозь неплотные тучи. Но, тем не менее, оказалось холоднее, чем накануне. Он перевел взгляд влево, где рядом с входной дверью размещалось зеркало, а чуть правее Русский календарь, приобретенный в начале года за 1 рубль 75 копеек. Несколько дорого, ведь можно купить календарь скромнее, но отказать себе Нечаев не сумел, и теперь этот календарь ежедневно отмеряет ему дни. И вот больше в этой комнате особенно ничего и не имелось, одни мелкие бытовые предметы. И что примечательно, ведь и четыре года назад, когда он только въехал сюда, все представилось точно таким же, да разве что календарь другой, но идет время, и даже привычная обстановка приобретает совсем другие очертания под гнетом времени и событий.

Путь на работу не сопровождался ни чем необычным, разве что ветер, действительно, завывал намного сильнее привычного, раскачивая вывески, разнося сор по улицам, а дворников, как и последние месяцы, не наблюдалось. Листы газет представляли собой особенно насыщенную композицию, и наступающая осень должна еще потягаться, чтобы своей листвой засыпать эти «листья». Среди мусора можно рассмотреть и «Новое время». Нечаева несколько передергивало от такого зрелища, становилось даже несколько оскорбительно. Из мрачной задумчивости его вырвал лишь сумасшедший ветер, не спи, мол, дружок, – сдует в Фонтанку.

И без того противный по погоде день добавил исключительно негативных впечатлений от скорых новостей. Точно с ветром пришли тяжелые вести с фронта. Русские войска вынуждены массированно отступать, потерпев очередное поражение, и в этот же день Германские войска заняли Ригу и теперь несут самую настоящую угрозу Петрограду. К вечеру с некоторыми, должно быть, правдивыми подробностями стали известны детали и самого сражения, и его итогов. А сама армия все продолжала отходить и дальше. Улицы Петрограда наполни новые толки и слухи. Газеты не доносили всего, что разносили сами массы. Издания могли выразить лишь свои правые или левые взгляды, могли сухо изложить информацию, они могли лишь часть того, что могут люди. Новость о поражении армии и ощущение, что Петроград вот-вот займут немцы, не несла ничего хорошо во времена и без того полные тяжелого отчаяния общества.

Возвращаясь поздно вечером домой, когда уже стемнело и многие фонари не подсвечивали улиц, Нечаев, словно тень, мелькал среди не многочисленных людей, что спешили разойтись по домам или иным своим делам, но только не праздно шататься угрюмыми вечерами. Сегодня ему меньше попадались лица дезертиров, бессовестно облаченных в форму, что столь противно случилось бы в этот день лицезреть. Эти тысячи людей, покинувших фронт, особенно мерзко представлялись Нечаеву именно сегодня, после очередных новостей с фронта. Он не сомневался, что увидев любого человека в форме солдата, что шатался по улице, он бы вцепился в него с гневом и злобой. Как посмели они сбежать!? Пока сотни гибнут, умирают, как могут они быть здесь? Нечаев ненавидел дезертиров, и не принимал по отношению к ним никаких оправданий и объяснений, легко рассуждая о том, где их место и как должно нести службу. За такими мыслями дорого прошла удивительно незаметно, и не успев вдоволь излить про себя весь гнев, путь уж и вывел к надоевшему зданию на Садовой улице.

Дома Нечаева встретил необычайно оживленный Ольхин. Он тряс выпуском «Вестника временного правительства». Этой газете он в некотором роде не доверял и недолюбливал, находя ее «слишком обычной», но сегодня именно из нее он и получил информацию о последних новостях с фронта. Получил сухо, сжато и официально, но самостоятельно додумав и представив, развернувшийся масштаб бедствия он понимал и тут же бросился с вопросами с Нечаеву, но узнать ничего нового, особенно утешительного, не смог. Все – правда.

– А как, – сделал паузу Иван Михайлович. – Как там аптека господина Майера? В порядке все?

– Я шел сегодня иным путем. Не довелось видеть, – извинительно отвечал Нечаев.

На самом деле он на ходу солгал, постеснявшись признаться, что настолько увлекся уничтожительными, полными злости и претензий мыслями, да и не обратил внимания ни на что вокруг, а уж аптеку подавно промелькнул, не заметив причин заострять на ней внимание.

Ольхин замолчал, опустив голову, но потом добавил:

– Слышно, разгромили еще две немецкие лавки. Да не то чтобы немецкие, так, с названием что ли, не нашим, да и люди там уж сто лет обрусевшие во владельцах. Но нет, никогда не щадят. Один старый хозяин покончил с собой, иных побили. Страшно. Стариков не жалеют. Сколько уже их ушло не по своей воле, хоть и тех, кто сам себя убил. Не по своей же воле. Могли же раньше, умели жить.

– Много теперь смертей, Иван Михайлович. Завтра буду идти мимо, гляну.

– Ой, дай бог, что бы пожалели стариков. Он ведь зла не делал. Что с того, что немец? Сам Петр равнялся.

– Военное время, страна-враг, народ-враг, каждого в таковые запишут. Город переименовали, а мы о чем с вами толкуем? Все пустяки в такое тревожное время, – Нечаев пытался говорить рассудительно и трезво, не оправдывая действительность.

– Страшное время, – скорбно произнес Иван Михайлович.

После непродолжительного разговора Нечаев не спеша пошел к себе в комнату. Ольхин подбросил ему тяжелых мыслей к вечеру, и думать о чем-то положительном и приятном тот не мог. И без того многие его вечера проходил в напряженных думах. А как все было прежде в молодости, все сплошь идеи, восторг, борьба… и даже когда это прошло, все представлялось другим, нежели теперь. Жизнь дарила надежды. Стоило только начаться войне, тогда Нечаев впервые испытал чувство тревоги, которое потом никогда до конца не проходило. Он сидел и думал о беззаботном времени, которое он не застал. Вспоминая труды классиков о «той» России, что давно исчезла, он находил в ней больше плюсов, чем теперь, при свободе и ее плодах. Впрочем, будь он помоложе, будь как эти Полеевы, может… может, и он бы верил во что-то, но, кажется, он не тот человек, не в том городе и не в то время. Сложив руки, Нечаев в который раз размышлял о том, что в какой-то момент Россия пошла не тем путем, быть может, еще очень давно, быть может, еще сам Петр оказался человеком, кто и заложил основы текущему упадку. Переделав страну, поменяв ее давние устои и традиции, он нещадно равнялся на Европу, брал оттуда новое и искоренял старое. Он сотворил такой странный город, которого, может быть, не должно было случиться в нашей истории. Целое недоразумение, противоречащее всему. И ладно бы просто крепость и какое поселение, но нет – столица! Двести лет всего, и на болотах стоит противоречивое творение, и оно есть символ основателя, реформ и новой России, которая, наверное, и привела нас в сегодняшний день.

К Москве Нечаев относился всегда положительно, в действительности ни разу там не побывав, он не отпускал уверенных мыслей о ее соответствии России, ее духу и истории. Он точно так же полагал, что Киев, Новгород, Владимир, да какой угодно старый город должен быть центром страны, и любой такой город выдержал бы всякий натиск, не допустил такого краха, но не Петроград.

Тысячи горожан спешили покинуть столицу. Следующие дни многие люди, кто финансово и морально мог оставить город, торопились сбежать из Петрограда. Устав от беспорядков и нарастающих опасностей, а теперь еще, когда на пороге немецкая армия, горожане бросились уезжать. Вокзалы заполнились людьми, наблюдалась паника. В армию особенно никто не верил, кроме, разве что, правительства, и то их вера являлась скорее показательной, для народа. Даже не выходивший на улицу знал про разложение армии, а уж те, кто воочию видели толпы дезертиров, все прекрасно понимали. Бывшие солдаты, даже те, что предпочитали избавиться от своей формы и слонявшиеся бог весть в чем, лишь нагнетали и без того отрицательный настрой и общее скверное представление о своей армии. Тяжелое поражение на фронте пошатнуло и доныне неспокойный город. Прежде на улицах хватало суеты, но слившись с новой волной страха и бессилия, все переходило границы, а между тем, границы переходил враг, подбираясь ближе. Война грозила стать чем-то большим, чем просто конфликт за пределами государства, и вот уже гибель входила на пороги каждого дома.

Дождливым днем 22-го августа вокзалы не успевали принимать всех желающих сбежать. Неспособные уехать выбирались своим ходом, пересекая черты, и по грязным дорогам уходили прочь, кто в сторону Пскова, кто к Архангельску, кто к Твери, да Москве, а кто и вовсе планировал убраться вглубь страны, насколько только сможет, лишь бы подальше. Благо необъятна Россия, и верится, что всякого может укрыть, только стоит этого пожелать. Под проливным дождем на улицах метались целые семьи с баулами и чемоданами, точно в панике, искавшие выхода из лабиринта. Отцы семей, чаще всего взрослые, почтенные люди, видавшие всякое, теряли обладание и нуждались в сопровождении и поддержке не менее детей, что свободны хотя бы тем, что до конца не осознавали, что, в самом деле, происходит. Выглядывая в окно, залитое каплями, какой-то человек видел на улице суету, и ему становилось страшно, и вот уже эти люди, что спешат уехать, умножали его тревоги, ведь они, может, спасутся, но что станет с ними? Среди всего города на улицах попадались и те, кто мерно шагали, глядя куда-то в пустоту, не укрываясь от ливня. Одинокие фигуры, должно быть, сошедших с ума людей, а может обессиливших, шагами мерили бесчисленные улицы, бродили у мрачного Мраморного замка, замирали у Александринского театра и вместе с потоками воды растеклись и таяли где-то в глубине улиц.

Город переполошился. Продолжительное время гулявшие слухи о скором падении Петрограда подогревали тревожные опасения, и мысли теперь почти стали явью. На улицах, в лавках, заведениях и трамваях говорили о немецком наступлении. Не поражение собственной армии теперь вызывало гнев, но победа и приближение вражеской. Смерть в любом своем жутком проявлении нависла над городом. Это могла быть смерть от пуль, голода… как только они придут.

– Многие покидают город, – говорил Нечаев Ольхину поздно вечером 23-го августа.

– Неужто все? – с недоверием уточнял хозяин дома.

– Уж если не каждый житель, то многие из тех.

– Так может всякого народа поубавиться?

– Если и поубавиться, так только порядочного. Те уходят, кому есть что ценить, а сволочам всяким, им, поверьте, и смерть не страшна, не сдвинешь их.

– Что же это, народ убывает, а в городе теперь еще больше преступников?

– В соотношении так получается.

– Друг друга, что ли, начнут теперь резать?

– Да кто ж знает, что будет. Давно уж брат на брата поднялся, давно уж. Что будет теперь – неизвестно.

– Ах ты, Господи…, – пролепетал Ольхин. – Так что же это, все от немца бегут? Стало быть, не остановим теперь его?

– Никто не знает. Но немцы дальше не продвигаются пока. Говорят, стоят у занятых рубежей, вперед пока не рвутся. Сил, стало быть, не хватает, для рывка. Чуют, не взять им пока Петрограда.

– И кто же это говорит? Вы точно уверены?

– Я слышал это, но не знаю, откуда. Взгляните на улицу. Никто ничего здесь теперь не знает, – несколько устав от дотошности Ольхина, чуть резко отвечал Нечаев.

– Ох, что же будет с нами? Как же больно, как же жалко. Так, многие говорите, бегут?

– Многие, и еще больше хотят.

– Алексей Сергеевич, я вот что думаю, ведь живут у меня Полеевы, молодые ведь совсем, им же погибель здесь, – вдруг вспомнил о своих жильцах Ольхин.

– Неудачное время они выбрали для переезда в столицу, опоздали, – кивнул в ответ Нечаев.

– Не лучше ли будет им уехать? Я, знаете, в последнее время тревожен стал за людей, свыкся с ними. А деньги-то что? Теперь их уже и не надо, хоть бы пережить все это. Лучше бы им тоже бежать.

– Вот и я о том, Иван Михайлович, все, кто могут, должны бежать отсюда, пока город не вымер совсем.

– Вы сами-то не думали?

– А куда мне деваться?

– Как? Страна-то ведь огромная.

– И что же мне с того? Всю не охватишь, а место у человека есть только одно. Счастливы Полеевы? Есть у них дом, есть куда идти, куда вернуться? А мне что же, вам что же? Куда нам? Этот город наш дом и наш склеп.

– Напрасно вы так, Алексей Сергеевич. Вы, наверное, думаете, родом я отсюда? Не правы. Это вам только так кажется. Сам я с Закарпатья. Удивлены? Так слушайте же, что матушка моя уроженка из тех краев, а батюшка мой сам туда переехал, да дом там имели и жили до моих двенадцати лет, пока покойного моего батюшку Михаила Львовича не дернуло перебраться в столицу государства, как он уверял, «исключительно из финансовых выгод». Так и живу я здесь. И вы должны знать, что нет в этом ничего страшного.

– В чем? – не понял смысла услышанного Нечаев, больше обдумывая тот факт, что Иван Михайлович не всю жизнь провел здесь, а имел удовольствие посмотреть и другие места.

– Да в том, что уехать отовсюду можно. Знаете, как у нас порядочно дела шли, там, в Закарпатье. Но уехали мы прочь. Оставили. Хорошо жилось, привольно и сытно. А вы говорите нынче. Да вам оставить все это разом ничего не стоит.

– А что же вы тогда сами не оставите? Легко же это, говорите.

– А мне уже все равно, Алексей Сергеевич. В моем возрасте путешествие только в один конец, и это на тот свет. Вы молоды еще, вам двигаться можно, жить. Не держитесь за все это.

«Не держитесь за все это» – проговорил про себя Нечаев, когда как всегда вечером сидел у себя в комнате и думал, что слова Ольхина не лишены смысла, но не касаемо своей персоны. Не мог он заставить себя пошевелиться, так просто взять и уехать. В никуда. Как бы скверным не оставался быт, а мысль о том, что нужно вот прямо сейчас сесть на поезд и убраться куда-то отталкивала и даже пугала. В Петрограде тяжко, но разве хорошо еще где-то, разве в ином месте лучше, ежели ты сам едешь туда со своими страхами, со своей слабостью и тоской? И что же, в самом деле, ему терять? Смерти он боится, но здесь, в этом городе, где она ходит по улицам, он менее всего боится ее увидеть или встретить. Да и как наивно можно думать, что где-то в России горе не коснется тебя, покуда погибель уже пошла. А думать про эмиграцию он и не собирался вовсе.

В странных раздумьях он провел несколько бесполезных часов, напрягая разум и душу. Не имея возможности ничем помочь городу, он все же терзался мыслью, что должен помочь опытом хотя бы двоим. Полеевым. Алексей Сергеевич смотрел на одинокую пару, что, как и многие, прибыла сюда искать нечто, с уважением и немножко их жалел. Он уважал их бедность, их стремление и силу духа. Но все это ничто, город сломает их, сотрет. Толпа смешает однажды их либо с пылью, либо сравняет с собой. Это смерть или обезличивание, так видел Нечаев толпы, как куклы, над которыми не верховодит никто, (а может и есть некто) и все эти маски бредут ровной толпой, и на их белых лицах лишь оскал и кровавые очи. И что среди всего этого люди к городу даже не привыкшие, не жившие здесь, не знавшие ни обычаев, ни масштабов, ни людей? Город сам по себе зол и враждебен, неприветлив и неуважителен. А что есть город? Дома его, улицы, учреждения, история? Город – это люди всего лишь, а вот городским камням ни до чего дела нет. А с людьми очень сложно.

Он поднялся к мансардам, и осторожно постучал в дверь Полеевых. И к удивлению, в первом часу ночи они не спали и открыли дверь, хотя в ладони у Федора Федоровича крепкой хваткой зажат молоток, должно быть где-то украденный. Откуда, в конце концов, у него молоток? Глядя в лицо Федору, и с любопытством посматривая на крепкий хват ладони, Нечаев подумал: «Не смотри, что улыбаются и делают вид, что так запросто гуляют и живут. Осторожничают тоже, боятся».

– А что это вы с молотком? – любезно осведомился Нечаев, как будто даже невзначай, но с тонкой издевкой.

– А что это вы стучите ночью? – в той же шуточной манере ответил Полеев, хотя и понял, что выдал себя, развеяв долго сохраняемый образ спокойствия и легкости.

Нечаев извинительно положил руку на плечо Полееву и просил войти.

– Не держитесь за все это, – подвел итог длинной речи Нечаев, когда объяснил молодежи свою позицию на все происходящее. – Вы не видели город другим. То, что с ним теперь – это болезнь, это не его состояние. Не для того воздвигали столицу. Вам лучше не знать этого, вам лучше сбежать.

Полеевы с удивлением смотрели и слушали. Нет, они не глупы, все видели и слышали, но удивлялись, почему взрослый человек приходит с таким очевидным, и даже повседневным, советом. Зачем он учит их, как быть? Они сами видят, слышат и знают, но пока не хотят уезжать.

– Но вы не понимаете, вы погибнете! Ваша молодая семья исчезнет, город перемелет. Вы же ходили по улицам и площадям, вы же видели людей. И после вы различаете здесь какие-то надежды? – просто негодовал Нечаев.

– Всем теперь нелегко, но столько людей живет, справляется, даже место радости находят, – серьезно ответил Федор Федорович и слегка обернулся назад, к жене.

– Люди по привычке живут. Они, видите ли, родились здесь, им проще. Так почему вы мучаете себя нахождением здесь, в очаге? – тоже глянул куда-то за спину Федору Полееву Нечаев.

– Но мы и не страдаем. Мы пробуем жить, – собеседник противился словам Нечаева.

– Пробуете? У вас есть другое место, там ведь, наверняка, лучше, спокойнее.

– Спокойнее, может быть, но не лучше.

– Но спокойнее, – упирал на этот аргумент Алексей Сергеевич.

– Но не лучше. От чего же все теперь едут в столицу, или Москву? Оттого что жизнь другая. Вы не бывали в Орловской губернии?

– Я, знаете, нигде особенно не бывал. В Гельсингфорсе бывал и в Шлиссельбурге, и еще…, – ударился в воспоминания Нечаев, да только в голову ничего не шло.

– Вот потому так и говорите. Потому все сюда и приезжают.

– Но теперь едут назад, – поймал на слове «приезжают» Нечаев.

– Если придет наше время, уедем и мы, – тихо и неуверенно вступила в разговор Анастасия Полеева.

– Слишком поздно может быть!

– Алексей Сергеевич, чего же вы от нас хотите? – искренне негодовал муж.

– Чтобы вы спаслись, глупые люди, от других людей, – как истину глупцам проговорил эту фразу Нечаев.

– Кругом последствия революции, и у нас в отчих краях тоже, не сомневаюсь. Вся страна теперь одно целое. Мы не уедем, прошу, не терзайте нас речами, самим нам решать, самим, – откровенно просил Полеев желая закончить скорее этот разговор, и то и дело глядел на поникшую жену.

– Да что же вы такие… – сказал Нечаев и махнул рукой и поднялся с неудобного старого стула.

Нечаев вышел огорченным. В самом деле, он сохранял искреннюю уверенность, что своим ораторством сможет направить этих птенцов, что бурей прибило к неспокойному острову, но ничего не вышло, и к себе он возвращался точно с поражением, сам не понимая, что с ним. Что собой представляет страна в других ее краях, он смутно догадывался. Никогда не бывая дальше Пскова, Нечаев во все годы жизни не сильно стремился узнать, что там дальше. Он читал лишь о Сибири, несколько интересуясь таким далеким, неизведанным местом с немногочисленными городами, а вот центральная часть оставалась для него загадкой, как и вообще вопросы земли и крестьян. Образы большинства населения рисовались для него исключительно Петроградскими представлениями. Нечаев хорошо представлял массы рабочих с заводов, фабрик, всяческих предприятий. Толпы тружеников в городе из камня и железа и служили для него образом населения, а вот тот момент, что где-то дальше существуют наиболее обширная крестьянская часть, совсем выпадал из соображений, и, выгоняя обратно Полеевых, он даже не представлял, куда они вернуться. Орловская губерния вызывала у него лишь смутные ассоциации с Тургеневым, которого он, к слову, весьма любил, читал, но, похоже, до конца не понимал. А вот земля… что это, и какое значение имеет, об этом Алексей Сергеевич знал очень мало.

А молодая семья, конечно же, не стала бы спешить выносить скрытые мысли на чужой обзор. Даже если Алексей Сергеевич пришел с самыми популярными идеями, угадал детально содержание разговора супругов пятиминутной давности, вполне возможно, что они с ним не стали бы делиться и откровенничать. И может быть потому, что не всякий вопрос хочется обсуждать с малознакомыми людьми, а может потому, что не во все хочется верить, даже в очевидное, и всякому мгновению нужно дать шанс, не позволяя посторонним даже промелькнуть рядом. Когда Нечаев оставил их, они лишь переглядывались, но между собой не решались продолжить разговор, такой уж нежелательной выдалась беседа с Алексеем Сергеевич и после обсуждать и без того актуальные проблемы не оставалось сил.

Утром Нечаев пошел на работу, как обычно по Садовой улице. Он еще прежде обещал Ивану Михайловичу пройти мимо аптеки немцев Майеров, но бессовестно забывал об этом, а потом немножко лгал, что мол, проходил, все спокойно. В самом деле, если лавку разгромили и ограбили, то узнав об этом днем раньше или днем позже, Ольхин ничего уже не изменит, да и не узнает. Но это, без сомнения, слишком страшный, по его надеждам, невероятный сценарий. Нечаев хоть и беспокоился за судьбу аптеки и ее хозяина с хозяйкой, но сохранял твердую уверенность, что ничего с ними не должно случиться. В действительности, он вообще не одобрял панических опасений, что с Майером непременно что-то произойдет. Во-первых, с самого февраля к нему и попыток не предпринималось грубым образом вломиться и что-то злое совершить, во-вторых, хозяина многие лично знали и не только люди состоятельные, а вполне простые граждане, кто мог позволить себе брать лекарства в аптеке.

Вышагивая по улице, Алексей Сергеевич несколько дрожал от холода. Сыро, и вроде бы без особого ветра, но сильный туман, казалось, капли висят в воздухе как рассеянные по огромной серой паутине, заволакивающей весь город, и сквозь них изредка проглядывает свет окон, да навстречу выныривают люди и вновь исчезают в пелене. Сама по себе видимость оставалась не такой слабой, но еще не успело должным образом расцвести, и потому казалось, что туман поглотил все вокруг. Но что для жителя Петрограда туман? Он помнит каждый камень в городе, чувствует его и идет по памяти, будь кругом даже полная темнота.

Местами на улицах оказывалось даже пустынно, несколько непривычно. Как прежде помнил сам Нечаев, случалось время, особенно в начале года, когда активно поползли слухи о дефиците хлеба, кругом полно народа, стояли очереди, напряжение царило, и даже в морозы на улицы шли все те, кто в иной период оставался бы дома. Те времена ассоциировались с массовой активностью, которая теперь, по наблюдениям Нечаева, несколько стихла. По крайней мере, если брать горожан, то они в некоторой мере охладели ко всему происходящему и уже бы не сильно возражали вернуться к чему-то былому, привычному, но, такое ощущение, что этому уже никогда не бывать.

Да и все, что имеем теперь, все, к чему пришли, всего этого тоже могло не бывать, а если и суждено случиться, то верно, что к результатам можно прийти и иным образом. Да, именно, к любому итогу можно подойти бесчисленными путями, и существовали, должно быть, пути и лучше. Прежде никто и не подумал бы о таком повороте, но если кто и помышлял, может, видел переход мягким, естественным, но разве бывает так с нашим народом? Все так, все непросто и всегда одно и то же. И то, о чем горячо кричали, чего желали, бесчисленные революционные идеи уже как будто больше никого не интересуют. Пока совершенно неясно, кто от этого однозначно выиграл. Люди пресытились свободой, и кое-кто не отказался бы уже и от пастыря, да нет его, а кругом лишь вырвавшиеся на свободу пороки и страхи, что каждый хочет спрятать далеко-далеко под самым крепким замком.

Вопреки опасениям и пугливым фантазиям, перед аптекой Майеров даже чище, чем в ином месте, не говоря уже о следах бесчинств. Ни следа разбоя или даже посягательств разглядеть не представляется возможным. Ни царапин, ни битых стекол, хоть каких бы зацепок или причин встревожиться. Да и сам немец всегда скрупулезно относился к пространству вокруг своей аптеки и по совместительству дома, и эта особенность никуда не исчезла, даже когда почти исчезли дворники. Оказавшись здесь, могло на секунду показаться, что все по-старому и на душе становилось очень тепло. Постояв пару секунд перед входом, Нечаев шагнул внутрь как обычный незнакомый покупатель.

Внутреннее убранство осталось таким же неизменным, как со времен открытия. И вид, и запахи, и даже предметы – все очень похожие. Посетителя без каких-либо эмоций приветствовал сам хозяин, что находился на тот момент в одиночестве, в своем тихом месте на карте шумного Петрограда. Со стула осторожно поднялся пожилой немец Иоганн Готфрид Майер, потомственный аптекарь из Гамбурга. Родился в Бергедорфе, в семье небогатого аптекаря, вскоре перебрался в Гамбург, где прожил до девятнадцати лет, после чего женился, вернулся в Бергедорф с женой Генриеттой Майер, что жила там с семьей, но, не выдержав быта провинции, вновь вернулся в Гамбург, и через два года, в 1883, прибыл в Петербург с женой и отцом, что организовал здесь дело, скоро полностью перешедшее к сыну. Иоганн и Генриетта Майеры жили здесь все эти годы, вырастили сына, но тот, прожив долго в Петербурге, уехал в Германию, а они остались.

По внешнему виду господина Майера легко читалось, что юность его прошла буйно – шрамы на лице, вероятнее всего от драк, а то и дуэлей. Мешки под глазами, может, и от старости, но представлялось, немец прежде был не прочь выпить, однако, при всех пороках всегда оставался культурен, вежлив, а главное дело свое вел честно. Жена ни на мгновение не оставляла аптеку без надзора, и возможно во многом благодаря ней помещение содержалось в столь приятном виде. Об этом месте знали в городе, вероятно, не все, но многие, и народ ходил сюда с давних пор.

Иоганн Майер немного знал Нечаева, но скорее как жильца Ольхина и не питал к нему особых чувств, но, все же, считал приятным собеседником и не отказывался перекинуться парой слов. Тем более он всегда имел в виду, что тот заходит к нему либо принести новости от совсем осевшего дома «струсившего» Ивана, как с издевкой его звал немец, либо наоборот, набраться новостей. С Иваном Михайловичем они знакомы издавна и в далекие времена совместно обильно и регулярно кутили. Случилось даже такое, что пять лет они оставались неразлучными и проводили немало ночей в загулах и празднествах. Ольхин всегда был немного тише, его образ всегда сохранялся романтичным и легким, а немец наоборот – вздорный, активный и неугомонный. Выпивал он всегда больше, но умело, в то время как Ивана Михайловича домой временами приносили. Но шли годы, возраст брал свое, а вместе с тем и времена менялись. Так совпало, что как раз после 1905 года вся их радость сходила на «нет», и вот уже больше десяти лет они оба ведут жизнь тихую и почтенную, а что до Ольхина, так после Февраля жизнь его и вовсе затворническая.

– Как здоровье у нашего дорого Ивана Михайловича? – почти военным, чеканным тоном спросил немец.

– Умеренно, чувствует себя недурно, – тихим, и напротив, повседневным тоном доложил Нечаев.

– А я уже имел предположение, что вы зашли за лекарствами ему.

– Нет, все проще, – не стал лукавить Нечаев. – Очень просил осведомиться, все ли тихо у вас. После вестей с фронта.

– Наслышан… досталось. И к нам заходили. Обыскивали молодцы, кое-что забрали, но не тронули нас.

– Невероятно! К вам, как я знаю, никогда не смели заглядывать. Что же ищут?

– Капиталы, пулеметы, спирт. Что угодно. Немец, – говорят, – враг теперь.

– Не страшно вам? Каждый день рискуете.

– Ничего, пока ничего. Люди болеют. А теперь разруха. Заведений в этом порядке нет, все поменялось. К нам за спасением ходят. После 3-го июля ходили, и теперь ходят.

– Теперь ведь меньше стреляют.

– Травятся много. За качество продуктов теперь сложно ручаться, ведь видели вы, как пыльно? Предупредите Ивана Михайловича, чтобы осторожнее обходился с пищей. С самого мая еще от пыли не продохнуть, а по улицам тем же, торговцы продают рыбу, грибы, ягоды, мясо… что угодно. Оно ведь и прежде такое допускалось, да только теперь улицы полны пыли, грязи, все это оседает на еду. Знаете, какие беды несут? С желудком надобно быть внимательным, что попало не следует есть. Но что делать? Ситуация тяжкая нынче, едят все равно. Знать, не убудет у меня посетителей.

– Но вы же не рады? Такие деньги нельзя ценить, – пытался поймать Нечаева немца на аморальности.

– Я могу прекратить работать, думаете, лучше станет?

– Не уверен.

– Даже в самые напряженные периоды люди живут. Не лечь же нам всем и страдать. Нужно проживать. Но кому-то в это время страдать, а кому-то и помогать. А так, время теперь непростое, чего уж оправдывать.

– А вы не хотели бы вернуться обратно, откуда вы пришли… Бремен?

– Гамбург. Нет, не хочу. Сегодня не хочу.

– Но ведь в Петрограде неспокойно. Сами не скрываете.

– В Европе не лучше. Помните, что война идет не только у вас, точнее у нас с вами. Весь мир в огне. Не думайте, Алексей, что где-то хорошо, а только тут плохо. Но не сомневайтесь, когда будет нужно, я уеду, а нет – останусь здесь до конца дней. За меня не тревожьтесь, я твердо знаю, как жить.

– Я лишь зашел проведать вас. Рад, что все в порядке. Передам почтение от вас Ивану Михайловичу. Прощайте.

– До встречи, Алексей, – точно так же чеканно ответил немец, и вмиг обернулся спиной, занявшись своими делами.

После общения с немцем Нечаев иногда приходил в гнев, но быстро отходил и после уже вспоминал о нем с хорошими чувствами и всегда тайно побаивался, что, проходя мимо лавки, он увидит битые витрины, разгром и кровь на идеально чистом тротуаре. И при всей странной манере немца то грубить, то выражаться надменно или откровенно пренебрежительно, он не вызывал крайних антипатий. Да, сегодня поговорили вполне сносно, без обид даже, а вот завтра зайдешь, он начнет палить остро и неприятно, и уж грешным делом чего зря про Майера надумаешь. Странный человек, и быть может, болезнь какая загадочная так управляет его настроем? О всяких причинах, увы, Алексей Сергеевич ничего не знал.

В конторе «Нового времени» говорили о сильном похолодании в Москве. Погода там испортилась основательно, и город захлестнули продолжительные ливни, очень похолодало, и даже начались ураганы. Град, ко всему прочему, уже несколько раз прошелся по Белокаменной. Эта непогода постепенно подбиралась и к Петрограду, и теперь как температура, так и нагнетающие ветра, дожди готовы окутать столицу. Выходя на промозглый холод, что уже в конце августа постепенно превращался в настоящую напасть, оставалось лишь горько призадуматься о том, что таким образом есть риск вообще однажды ночью околеть. Немало выпало трудностей в ту пору, но проблема обеспечения домов теплом все чаще поднималась в беседах горожан, особняком выделяясь на фоне прочих. Всякое может расстроить, но перспектива померзнуть уж и вовсе не оставляла хоть каких-то надежд пережить зимний период. Про уголь речи и не шло, но тех же дров не хватало, а холодные каменные дома превращались в сырые пещеры. Разговоры о климате Петрограда это отдельное удовольствие и уже традиция многих поколений. Иному человеку бы и надоело, но как не ругать, как не поминать погоду, когда терпеть ее сил нет? Хоть и век живи в этом городе, а все равно не привыкнешь. И, к сожалению, центральным отоплением обеспечены немногие дома, а все больше жителей, как и прежде, топились дровами. Кухонные печи же и подавно все оставались на дровах. Между тем, дрова поступали хуже, они дорожали, и страшно не только замерзнуть где-нибудь в уголке окраинного домишки, но и оказаться на длительное время без необходимой теплой пищи, а это того и гляди, не сегодня, завтра настанет. Ольхин в этом вопросе старался достичь компромисса, будучи человеком исключительно мерзнущим, он всячески пытался решить вопрос отопления, но не в его силах повлиять на ситуацию, и успев немного замерзнуть прежними ночами, Нечаев понимал, что с наступлением осени, от даже такого преждевременного холода, он будет мерзнуть всегда и везде. Так непривычно и мерзко, как он этого не хотел. Закрывая глаза, Алексей Сергеевич представлял теплые океаны на том краю земного шара, но перед очами его пробегала лишь холодная и полноводная Нева. Сам того не замечая, он побрел по улицам, задумавшись, как многие из новых бедолаг, что бродят по улицам, что сошли с ума от этих революционных безумств, Нечаев точно так же поддался забвению и очнулся у набережной, глядя на воду.