Текст книги "Наследие противоречий. Истоки русского экономического характера"

Чаяновские заветы

Из вышесказанного следует ряд весьма и весьма ценных для современной, подчеркну, русской, теоретической и практической экономики выводов.

Во-первых, извечный русский патернализм как система отношений, при которой власти удовлетворяют определенные потребности граждан, а те в обмен позволяют диктовать им модели поведения, оказывается, имеет вполне понятную экономическую специфику. Крестьяне всегда стремились встать под крыло сильного, однако имущие, по крестьянским представлениям, не должны покушаться на то, что жизненно необходимо крестьянской семье, – иными словами, сильные обязаны корректировать свою деятельность в соответствии с базовыми материальными и социальными потребностями людей. Регулярная плата натурой (барщина или работа на хозяина, в экстремуме – на государство) и деньгами (оброк, ныне налоги) подразумевает, по мнению русских, моральные обязанности сильных поддерживать слабых при наступлении “экстремальных обстоятельств”. Моральная экономика имела и имеет локационные территориальные и социальные границы, будь то деревня, городское образование (особенно моногорода) или страна; община, каста или нация в целом.

Во-вторых, русский человек, прежде всего крестьянин, всегда стремился стать собственником, причем не столько средств производства, сколько того минимума активов, что позволял ему и его семье обеспечивать удовлетворение жизненных потребностей. К числу таких активов, в частности, относится жилище, то есть крыша над головой. В этом нет ничего экстраординарного, ровно такое же желание есть, по-видимому, у других народов. Разница в том, что в той же Европе городское население вынуждено арендовать жилые помещения, у нас же все силы крестьян были направлены на возведение собственных стен.

Отношение к собственности у русских специфическое, завязанное на результаты вложенного в этот актив собственного труда. Известен случай, описанный философом Федором Гиренком: “Крестьянин нарубил лес, погрузил его на телегу и повез к себе в деревню. Его остановили и стали укорять за кражу господского леса. Когда крестьянина назвали вором, он пришел в ярость, уверяя, что никогда в жизни ничего не украл чужого. Тогда ему указали на лес. Ну, это другое дело. Ведь лес же он ничей. Он божий. Его никто не сажал, за ним никто не ухаживал. Поэтому лес для всех, как воздух. А вот если бы к нему был приложен труд, тогда другое дело”¹⁴. Если власть не видит формальных причин для предъявления претензий к тем, кто не вполне законно завладел не принадлежащей им собственностью, то это не значит, что неформальная, общественная реакция будет такой же, как бы людей ни убеждали в обратном. Впрочем, это вполне объяснимо ментальными отличиями между крестьянскими семьями и квазисемьями элит. Разница в том, что крестьянских семей существенно больше, отсюда – общественное неприятие.

Здесь мы подходим к констатации плохо скрываемого раздражения русских по отношению к предпринимателям, в первую очередь к торговцам-купцам, преумножающим свои богатства, как полагают люди, в том числе при помощи обмана. И, конечно, к откровенному неприятию итогов многочисленных приватизаций: от дарования Петром III дворянам освобождения от обязательной 25-летней государевой службы (разгосударствление дворянства), когда крестьяне, прежде считавшие своим жизненным предназначением отдавать всего себя за Помазанника Божия и его подданных, оказались закабаленными непонятно кем (мина, заложенная в 1762 г. и рванувшая в 1917-м), до приватизации активов в 1990-е (закладка, ждущая своего часа).

В-третьих, резервы роста российской экономики находятся не только в плоскости повышения производительности труда посредством использования достижений технического прогресса, максимального использования действующих мощностей, повышения образовательного уровня работников или достижения большей эффективности организации производства, и даже не в приросте инвестиций. Огромное значение, как показывают исследования Чаянова, имеет мотивационная составляющая, вычислить которую для современной России можно исходя из структуры домохозяйств. Об этом выводе мы поговорим подробнее в заключительной главе.

Потребительское смятение

Чаяновские “потребительские запросы” и “удовлетворение потребностей” подводят нас к, пожалуй, одной из самых трудных тем в разделе. Речь – о потребительстве (консюмеризме), которым в начале XXI в. заразилось российское общество. И если в США, говоря словами Джеффри Сакса, “неумолчный бой барабанов консюмеризма, раздающийся во всех уголках жизни американцев, привел к крайней близорукости, пагубным потребительским привычкам и ослаблению способности к состраданию”¹⁵, то в России последствия были много хуже. Наш народ с еще неокрепшей после полуголодных 1990-х социальной психикой (а иначе чем объяснить непроходящую ментальную привычку бесцельно затовариваться в продовольственных супермаркетах с непременной последующей утилизацией несъеденного) в короткий период получил возможность удовлетворять практически все свои потребности. Однако не за счет увеличения трудового напряжения, что было логичным в чаяновские времена, но посредством трат незаработанных или будущих, отнюдь не предопределенных, доходов, полученных что в результате головокружительного взлета цен на углеводородное сырье, что – в ходе разухабистого насаждения потребительского кредитования.

В наши дни по-прежнему актуальной видится мысль Торстейна Веблена, высказанная им еще в 1899 г., о распространении вируса потребительства во всех социальных группах: “Любое демонстративное потребление, ставшее обычаем, не остается без внимания ни в каких слоях общества, даже самых обнищавших. От последних предметов этой статьи потребления отказываются разве что под давлением жесточайшей нужды. Люди будут выносить крайнюю нищету и неудобства, прежде чем расстанутся с последней претензией на денежную благопристойность, с последней безделушкой”¹⁶. Абстрагируясь от рассуждений о закредитованности российского населения, о том, что в современном российском социуме немало индивидуумов берут новые потребительские кредиты ради рефинансирования старых, впору говорить об обеспечении мягкой посадки не столько всей российской экономики, сколько потребительского поведения[9]9
  Потребительское поведение – это стремление к обладанию вещью с целью демонстрации имущественного, социального и личного статуса.


[Закрыть] россиян. В “тучные” годы потребительство, вещизм власть не волновали, поскольку, с одной стороны, людям нужно было дать возможность дышать после всех либеральных ужасов 1990-х, а с другой стороны, в околовластных экономических кругах росло, крепло и передавалось руководителям страны убеждение, что “деревья будут расти бесконечно”. Конечно, абстрактную финансовую грамотность населения повышать необходимо, но что можно было противопоставить агрессивному распространению банковского потребительского кредитования, когда потворствовать самым смелым потребительским мечтам (чтобы соответствовать своему “семейному” субобществу) можно было не отходя от кассы? Апофеозом потребительского культа выступает роскошь, которая завтра, по уверению классика либерализма Людвига фон Мизеса, должна стать предметом первой необходимости: “Любое новшество появляется на свет в виде роскоши для небольшого количества богатых людей, с тем чтобы спустя какое-то время стать предметом первой необходимости, всеми принимаемым как должное”¹⁷. Впрочем, приписывать Мизесу авторство данной мысли не вполне корректно – по всей вероятности, Мизес “позаимствовал” (расширил, обработал) идею у Смита: “Дома, обстановка и утварь, одежда богатых людей спустя короткое время используются низшими и средними слоями народа. Эти последние оказываются в состоянии приобретать их, когда эти предметы надоедают выше их стоящим классам; таким образом, постепенно улучшается общая обстановка жизни всего народа, когда такой способ расходования своих средств становится общераспространенным у богатых людей”¹⁸. Конечно, конечно – антиквариат, яхты, частные острова в скором времени станут таким же атрибутом повседневной жизни “низших и средних слоев народа”, как зубная щетка. И еще. Как-то странно читать у Смита в одном месте “Богатства народов” о естественной передаче предметов роскоши в “низшие и средние слои народа”, а в другом находить мысль, созвучную “моральной экономике”: “Роскошь, может быть, порождает в прекрасном поле страсть к наслаждениям, но, по-видимому, всегда ослабляет и часто совершенно уничтожает способность к деторождению”¹⁹.

Проблема не столько в том, что люди тратят все больше денег напоказ, и даже не в том, что они добровольно идут в долговое рабство, сколько в том, что негативный эффект потребительства выражается в атомизации общества: росте животного эгоизма, утрате чувства общественного сострадания, готовности пожертвовать истинными приоритетами ради сиюминутных ценностей. К приоритетам, если исходить из информации данного раздела, нужно отнести восстановление ценности семьи, материнства и, само собой, труда.

Как это сделать? Гуру современной науки о пропаганде Эдвард Бернейс ответил на этот вопрос так: “Сознательное и умелое манипулирование упорядоченными привычками и вкусами масс является важной составляющей демократического общества… Нами правят, наше сознание программируют, наши вкусы предопределяют, наши идеи нам предлагают – и все это делают в основном люди, о которых мы никогда и не слыхивали… Именно такое взаимодействие необходимо для мирного сосуществования людей в эффективно функционирующем обществе”²⁰. В противовес этому беспросветное социальное неравенство порождает черную зависть и, как следствие, ненависть. А к чему приводит глубокое социальное расслоение, мы знаем. К тому же свобода в экономике (в отличие от свободы в политике) означает неизбежное социальное неравенство. Впрочем, как ни парадоксально это прозвучит, но возвращение из дармового рая к привычной бедности (или мягче – к жизни по средствам) побочно приведет к восстановлению утерянной было общинности. Общинности, что воссоздаст ощущение внутренней свободы, снимет подспудные материальные страхи (почти все вокруг вновь станут имущественно схожими), вернет чувство ответственности и за свою судьбу, и за судьбы родных и близких. Нет, роскошь, излишества, сверхпотребление, конечно, останутся, но это будут, скорее, точечные экстремумы, чем былой привычный образ жизни.

Поживем – увидим, насколько верны это предположения. И если они окажутся правдивы, на пропаганду точно не придется тратиться. В мире существуют, пожалуй, лишь три настоящих вида роскоши: интеллект (компетенции), память и время. Роскошь личного (социального) общения не упомянута специально – если о ней вспомнили, то не все еще потеряно.

Наконец, последнее в этой главе. Чаяновская моральная экономика отнюдь не противоречит утверждению, что экономика, так же как весь мир, движима энергией первопроходцев-пассионариев. Чаянов делал слепок с русского общества в целом, наверняка отдавая себе отчет в том, что в каждом поколении отыщутся самородки, расширяющие границы как познания, так и национального хозяйства, имена которых пройдут сквозь века. Таких людей должно находить и всячески поддерживать. В то же время Россия всегда была сильна общинным менталитетом. Изучить его основные черты, понять русскую общину – задача следующей главы.

* * *

¹ Кожинов В.В. Россия. Век XX (1901–1939). – М., 1999. – С. 27.

² См.: Маслоу А. Мотивация и личность / Пер. с англ. А.М. Татлыбаевой. – СПб.: Евразия, 1999.

³ Макклоски Д. Риторика экономической науки / Пер. с англ. О. Якименко; Науч. ред. перевода Д. Расков. – 2-е изд. – М.; СПб., 2015. – С. 40.

⁴ Поланьи К. Великая трансформация: политические и экономические истоки нашего времени. – СПб., 2014. – С. 58.

⁵ Здесь и далее цит. по: Чаянов А.В. Крестьянское хозяйство: избранные труды / Редкол. сер. Л.И. Абалкин (пред.) и др. – М., 1989. – С. 238–380.

⁶ Хайек Ф.А. Индивидуализм и экономический порядок: Пер. с англ. О.А. Дмитриевой / Под ред. Р.И. Капелюшникова. – Челябинск, 2011. – С. 71–72.

⁷ Новая постиндустриальная волна на Западе. Антология / Под ред. В.Л. Иноземцева. – М., 1999. – С. 178.

⁸ См.: Джидарьян И.А. Представление о счастье в российском менталитете. – СПб., 2001. – С. 61.

⁹ См.: Крестьянское хозяйство в России. Извлечение из описаний хозяйств, удостоенных премий в память трехсотлетия Царствования Дома Романовых / Сост. П.В. Халютин. – Пг., 1915.

¹⁰ О причинах русской революции / Отв. ред. Л.Е. Гринин, А.В. Коротаев, С.Ю. Малков. – Изд. стереотип. – М., 2014. – С. 117.

¹¹ Вебер М. Избранное: протестантская этика и дух капитализма. – 3-е изд., доп. и испр. – М., СПб., 2013. – С. 34.

¹² Мизес Л. Либерализм. – М., 2011. – С. 16–17.

¹³ Чаянов А.В. Методы безденежного учета хозяйственных предприятий. – М., 1921. – С. 13, 21.

¹⁴ Гиренок Ф.И. Моральная экономика: третий путь // Философия хозяйства. – 1999. – № 1. – С. 47–49.

¹⁵ Сакс Д. Цена цивилизации: Пер. с англ. А. Калинина / Под ред. В.Ю. Григорьевой. – М., 2012. – С. 215.

¹⁶ Веблен Т. Теория праздного класса. – М., 2011. – С. 120–121.

¹⁷ Мизес Л. Указ. соч. – С. 69.

¹⁸ Смит А. Исследование о природе и причинах богатства народов. – М., 1962. – С. 256.

¹⁹ Там же. – С. 73.

²⁰ Бернейс Э. Пропаганда / Пер. с англ. И. Ющенко. – М., 2010. – С. 1.

Глава 3. Один в поле не воин

Общинные черты русского экономического характера в современной российской экономической теории то ли считаются незаслуживающим внимания фантомом, то ли до них у исследователей еще не дошли руки. Известных работ по этой тематике практически не существует, социально-экономические решения нынче принимаются исходя из пролиберальной максимы homo economicus, то есть человека, представляющего собой молниеносного вычислителя выгод и удовольствий, а население в это время никак не может взять в толк, почему власть его не понимает. В этой главе мы поговорим о семейно-родовых чертах возникновения общины, не обойдем стороной роль варягов в русской истории, остановимся на общинной специфике прав собственности, посмотрим на общину как на демократический институт, а также обсудим русский социальный капитал.

Общинный, коллективистский образ мышления русского человека является общепризнанным фактом, но все же нуждается в некоторых пояснениях, вносящих дополнительную рельефность в экономическую мотивацию современного социума. Действительно, как можно строить планы, составлять прогнозы, разрабатывать стратегии без осознания ментальных факторов, движущих людьми? По словам Фрэнсиса Фукуямы, это хорошо понимал еще Адам Смит: “Экономическая жизнь глубоко укоренена в социальной жизни и ее невозможно понять отдельно от обычаев, нравов и устоев конкретного исследуемого общества – одним словом, отдельно от его культуры”¹.

На протяжении столетий Россия была преимущественно аграрной страной, где ключевым общественным институтом выступала крестьянская община. Общинный менталитет твердо впечатался в наше общественное сознание. Отвечая на вопрос, каковы наши общинные корни, нам не обойтись без краткого исследования процессов происхождения и развития русской общины как институционального феномена, а также причин, порождающих историческую устойчивость общинного менталитета. Важно это в связи с тем, что “социальные институты не только сами есть результат процесса отбора и приспособления, формирующие преобладающие или господствующие типы отношений и духовную позицию; они в то же время являются особыми способами существования общества, которые образуют особую систему общественных отношений и, следовательно, в свою очередь выступают действенным фактором отбора”². Иными словами, “неэффективный”, по мнению приверженцев индивидуализма, общинный менталитет не только выстоял в процессе естественного отбора (время от времени показывая поистине выдающиеся результаты в самых разных сферах), но и по-прежнему, как я полагаю, в значительной мере формирует господствующий тип общественных отношений в России.

Родня

Большинство историков XIX–ХХ вв. склонялись к тому, что община имеет ярко выраженные родовые корни. Вот что писал о началах русской общины Кулишер: “Исходную точку в области аграрного строя древней Руси составляет, по-видимому, то же групповое (общинное), а не индивидуальное землевладение, которое мы находим в наиболее раннюю эпоху хозяйственной жизни и других народов… Такой родовой характер землевладения соответствует и свойствам первобытной обработки земли – выжигание и выкорчевывание лесов являлось делом настолько тяжелым, что его могла осилить лишь группа людей, лишь “большая семья”, но никак не семья в современном смысле”³.

“Из Днепровского бассейна к северу и востоку за Волгу и Оку[10]10
  Здесь точно подмечен постепенный исход русских с берегов Днепра на северо-восток. Вот как позднее описывал русское запустение итальянец Джованни Плано Карпини, проезжая в 1246 г. через Киев на Волгу в Монгольскую империю: “Руси здесь осталось очень мало: большая часть ее либо перебита, либо уведена в плен татарами. На всем пройденном им пространстве южной Руси в Киевской и Переяславской земле… встречал по пути лишь бесчисленное множество человеческих костей и черепов, разбросанных по полям” (Ключевский В.О. Курс русской истории. Т. I. – М., 1904. – С. 356).


[Закрыть], – продолжал Кулишер, – подвигалось население и здесь, в окско-волжском междуречье, поглотив туземцев-финнов, оно образовало плотную массу и завязало народнохозяйственный узел. Посреди непроходимых лесов и болот поселенцы отыскивали сухие места, открытые пригорки, оазисы плодородной земли, здесь они ставили починки, выжигали леса, выкорчевывали пни, поднимали целину”⁴. Очевидно, что осуществлять хозяйственные перемещения было удобнее группами, связанными не только общими целями, но и родственными узами.

Историк Сергей Соловьев также указывал на подвижный, кочевой характер русской жизни как на отличительную черту древнерусской нации, правда, причины кочевания были далеки от склонности к бродяжничеству: “…движимого так мало, что легко вынести с собою, построить новый дом ничего не стоит по дешевизне материала, – отсюда с такою легкостью старинный русский человек покидал свой дом, свой родной город или село; уходил от Татарина, от Литвы, уходил от тяжкой подати, от дурного воеводы или подьячего…”⁵. От татаро-монгольского нашествия, от литовских захватчиков, от непомерных налогов, от самодура-начальника шел русский человек вглубь Руси, “проваливаясь” в территориальную пустоту, слыша лишь шум девственного леса или степного ветра.

Были ли русские колонистами в привычном понимании колониализма как системы порабощения менее развитых государств и народностей? Нет. “Россия никогда не была “колониальной державой” в общепринятом смысле и тем качественно отличалась от западноевропейских империй. У нее никогда не было метрополии как таковой: исторический центр был, а метрополии не было. Российская территориальная экспансия (позднее. – Н.К.) носила главным образом стратегический характер, диктовалась потребностями военной и государственной безопасности”⁶.

Здесь же процитируем современного ученого Александра Неклессу, высказавшегося о России как о стране экстремального пути, так: “Сотни лет мы шли навстречу вьюгам с юга вдаль, на северо-восток” – в строчках Максимилиана Волошина зафиксированы два существенных тезиса. Во-первых, Россия опознана как страна пути, а во-вторых, отмечена экстремальность ее маршрута. Русь, затем Россия была соорганизована посредством пути, путепроводов речных и сухопутных”⁷.

Очевидно, что ветер странствий, перемен, через терпеливость, выносливость, неприхотливость, недоверчивость, подозрительность, готовность к отражению природной или человеческой агрессии и другие качества, свойственные путешественнику поневоле, внесли свой отпечаток в русский экономический характер. Также, впрочем, как и выработанная за долгие годы стратегия преобладания краткосрочных собственных интересов, причем часто – хищнических (“После нас – хоть потоп”). Вот, к примеру, одно из впечатлений афроамериканского рабочего из США Роберта Робинсона, оказавшегося в России в начале 1930-х: “Для русского человека выживание важнее благопристойности”⁸.

Но вернемся к общине. Вот что писал об общинно-родовой природе землепользования историк Борис Чичерин: “Само разделение русских славян на племена указывает на господство естественной, кровной связи между людьми. Где народное единство основывается на союзе племенном, там все гражданские отношения вытекают из отношений естественных, патриархальных. С племенем неразлучен и род; это меньшая его единица. А где есть род, там есть и родовая собственность… наша сельская община имела свою историю и развивалась по тем же началам, по каким развивался и весь общественный и государственный быт России. Из родовой она сделалась владельческой, а из владельческой государственной”⁹. Ниже мы будем придерживаться “чичеринских” этапов трансформации крестьянской общины.

Зарубежные исследователи при изучении происхождения русской общины также придерживались по большей части “родовой” точки зрения. К примеру, прусский историк и экономист XIX в. барон Август фон Гакстгаузен, совершивший в 1843 г. при финансовой и организационной поддержке императора Николая I путешествие по российским провинциям, впоследствии писал, что “слово община, Gemeinde, означает у народов западных собрание лиц, которых сблизил случай, и которых отношения были установлены столько же правительственной и законодательной деятельностью, идущей сверху, сколько нравами и обычаями. Но как отлична от нее община славянская, первоначально бывшая только расширением патриархальной семьи, и представляющая доныне семейство фиктивное, владеющее землей сообща, и в которой глава имеет как бы отеческую власть над другими!”¹⁰.

Как бы отеческая, патриархальная власть! Трудовые, семейные династии вместе с наставничеством, когда профессиональное мастерство и жизненный опыт передавались из поколения в поколение, культивировались не только в царской России, но и в Советском Союзе. Только основы такой субидеологии появились не в ходе “мозговых штурмов” в кремлевских партийных кабинетах, но произрастали из самой соли русского общества. Ныне под воздействием тупикового либерального индивидуализма, насколько упорно, настолько и безуспешно насаждаемого в России, те традиции кажутся утерянными. Но генетическая память – вещь непредсказуемая, предполагающая реинкарнацию семейного и профессионального патриархата в любой самый неожиданный исторический момент времени. Социальные традиции в одночасье не отмирают. В советский период государство интуитивно нащупало не связанный с принадлежностью к власти способ нематериального поощрения, нравственного возвышения отдельных граждан. Прием, так же как почитание ценности социального капитала[11]11
  “Социальный капитал можно определить просто как набор неформальных ценностей и норм, которые разделяются членами группы и которые делают возможным сотрудничество внутри этой группы” (Фукуяма Ф. Великий разрыв / Пер. с англ. под общ. ред. А.В. Александровой. – М., 2008. – С. 30).


[Закрыть] и родственных уз, в значительной мере “заржавевший”, но все же мирно ожидающий воскрешения в арсенале мотивационных методов стимулирования экономического роста.

Оглядываясь назад, можно констатировать, что отчасти лубочное наставничество тех времен разбивалось о советский же (а ныне и российский) непотизм, или покровительство в форме предоставления родственникам, друзьям, близким знакомым самых разных преференций независимо от их профессиональных качеств и общественной пользы – от продвижения по карьерной лестнице и занятия “хлебных” должностей до получения выгодных государственных контрактов и всесторонней поддержки и защиты на самом высоком уровне. Советское наставничество было предназначено для “массового” употребления, а для представителей высшего света действовали совсем другие, неполитические нормы. Диктатура пролетариата во все годы существования советской власти также была социальной ложью – в повседневной жизни наши родители имели дело с диктатурой номенклатуры. Уверен: многие при воскрешении из памяти подзабытого термина “номенклатура”, в советские времена означавшего когорту партийных, государственных и хозяйственных бонз, презрительно сморщатся.

Вот как описывал свои впечатления о России 1920-х немецкий философ и теоретик культуры Вальтер Беньямин: “Россия сегодня – не только классовое, но и кастовое государство. Кастовое государство – это значит, что социальная значимость гражданина определяется не представительной внешней стороной его существования – скажем, одеждой или жилищем, – а лишь исключительно его отношением к власти. Это имеет решающее значение и для всех, кто с ней непосредственно связан. И для них возможность работы открывается тогда, когда они не становятся в демонстративную оппозицию к режиму”¹¹.

Корни же современного российского непотизма – в той самой родовой, владельческой общине, когда наверху волею отваги, доблести или хитрости с подхалимажем часто оказывались случайные люди, проходимцы, карьеристы, общественный жизненный цикл которых ограничивался периодом нахождения у власти “патрона”, причем неважно, как этого “патрона” величали – удельный князь, государь или руководитель министерства. Нужно ли говорить, что с тех древних времен и по сию пору в неписаных законах привилегированной социальной страты мало что изменилось?