Текст книги "Хождение в Похъёлу"

– Бывали и вовсе чудные случаи. Медведь похищал ребёнка, уносил его в лес и там оставлял. А после, отыскав малыша, люди долго гадали, почему же зверь не убил его. Всякое думали. Я сам слышал такие истории. Кто-то говорил, что, должно быть, медведь был просто сыт. Кое-кто не верил вовсе. Мне трудно судить. Меня там не было. Такое бывает. Ты хочешь знать, что я думаю?..

Голос старичка окреп. Он отбросил палую ветку, которую, сам того не замечая, крутил между пальцев. Потом уставился на Пойкко.

– Я и раньше, слушая подобные рассказы, долго думал, почему так происходит. Ответа не находил. Но сегодня, когда ты попросил моего совета, я кое-что понял. Не знаю, так ли всё на самом деле, но иного объяснения у меня нет.

Он облизнул пересохшие губы и перевёл взгляд на Каукиварри.

– Иной раз некоторых людей отмечает Изначальная сила. И те, кто сам является сосудом, вмещающим Тайко, чувствуют это. Л’ёкко, юхти, Таапо и иные существа сами наделены немалой толикой Тайко. И они чувствуют её присутствие.

Он умолк. Каукиварри настороженно повернулся к внуку и с удивлением посмотрел на него.

– Да, это всего лишь догадка, но иного я не могу представить. Тайко вездесуща, но в разных существах её присутствие неодинаково: в одних её больше, в других – меньше. В людях её немного, но всё же в некоторых, видимо, больше, чем в остальных. – Тыйхи был непривычно серьёзен, голос его был сухим и вкрадчивым. – Сам человек может и не подозревать, что в нём скопились излишки Тайко. Но духи, хозяева и всякая нечисть чуют это. От того и случаются иногда странные вещи…

– От того медведь не трогает человека, – перебил его Каукиварри.

– Да. Потому и не трогает, – подытожил Тыйхи, вновь просветлев лицом. – Но зверь не распознает Силу.

– Нет, не распознает, – кивнул по привычке исавори, отворачиваясь от внука.

– Только те, в ком пребывает Тайко, видят её в других.

Пойкко обдало холодом, а затем окунуло в жар.

– То был не медведь, – торжественно провозгласил Тыйхи, привставая с земли.

– А сам Таапо, – закончил за него Каукиварри, опуская затуманенный взор к трепещущим в сгущающейся темноте уголькам.

Ночью приходили юхти. Они бродили вдоль кромки непроглядной чащи, выли, трещали валежником, фыркали и сопели. Но никто из них так и не решился ступить на тропинку, ведущую через болотину к обнесённому полусгнившей городьбой святилищу.

Влажный ветер подвывал в глубоких распадках, колыхал косматые рощи низкорослых кряжистых ёлок, стелил на угоре белёсые стебли прошлогодних трав. Высокое лазурное небо, испещрённое разводами облачного невесомого пуха, приглушало яркость свечения весеннего солнца и веяло на просыпающуюся землю тихой печалью. Над плавной линией отрогов, расходящихся на север и юг, парили, купаясь в струях бодрящего ветра, и перекликались печальными голосами птицы света – коршуны, не так давно принёсшие на своих крыльях долгожданное тепло.

Вёёниемин отдыхал, вытянув ноги и облокотившись на торчащий из каменистого пологого склона еловый пень с отставшей и осыпающейся корой. Подставив ветру загрубелое после зимы лицо, он оглядывал громоздящиеся слева отроги и вслушивался в отдалённый клёкот коршунов. Время от времени он подносил к губам зажатый в руке ломоть вяленого мяса и, впиваясь в него крепкими зубами, отхватывал изрядный кусок, а потом медленно жевал его.

Горы уходили в даль, теряли охристо-бурый окрас, наливаясь синевою, и таяли у горизонта. Он оглядывал громоздящиеся, подпирающие друг друга хребты, и сердце его не покидала печаль. Эти горы, эти островки елового леса, разбросанные тут и там на склонах и в лощинах, заросли тальника вдоль громкоголосых ручьёв, всё это было его домом – владениями его рода. И вот теперь он прощается с этой землёй, покидает её и, кто знает, увидит ли когда-нибудь впредь. Ведь вслед за ним пойдут остальные, снявшись с насиженных, веками обживавшихся поколениями предков, земель.

Грусть, словно черви гнилушку, подъедала сердце. Люди все как один так долго ждали весну, надеясь, что вместе с новым солнцем позабудутся тревоги и горести длинной зимы. Но надежды рухнули, растаяли вместе со снегом. Опустела, осиротела родная земля. Ох, Вёёни, оскуделая, умирающая Вёёни!

Он дожевал мясо, хлебнул из бурдюка остатки родниковой воды. Пора было отправляться дальше. Долг звал его вперёд. Вёёниемин повернул голову вправо, туда, где увалы резко обрывались и начиналась бескрайняя Таасан – Великая равнина. Бурая поверхность её была испещрена бесчисленными озерцами талой воды и сочно-зелёными пятнами пробивающейся травы. Наискось плоское пространство перечеркнула узкая линия отражающей небо реки, которая уносила ледяные воды, рождённые в недрах Срединного хребта, куда-то к северу. Туда, в далёкую Страну мрака и холода, ему и предстояло идти.

Взвалив на плечи походный мешок, лук, колчан и подобрав копьё, Вёёниемин ещё раз взглянул на горы, ощущая, как что-то заныло глубоко внутри, круто развернулся и под звуки тоскливой песни коршунов, которую наносил ветер, начал быстро спускаться по склону.

Спустившись к подошве бугра, он остановился, встал на одно колено и потрогал прорастающие из земли нежные побеги первых трав, улыбнулся, словно только сейчас осознав, что зима со всеми её тяготами и горестями осталась позади. Неплохо уже хотя бы то, что пережили её, пусть и не все, но пережили. Род не погиб, а это главное. Пусть предстоят перемены, новые испытания, пусть будет нелегко – всё можно пережить. А вот вторую зиму, которая будет уже не просто скудной, но голодной, пережить удастся ли?

Он ещё раз оглянулся на горы, вдохнул слетавший с их вершин ветер, мысленно прощаясь с ними. Увидит ли он ещё раз родимую Вёёни? Потом поднялся и, устремив взгляд вперёд, быстро зашагал в открытую степь.

Он решил выйти к берегам реки, намереваясь следовать вдоль её берегов, по крайней мере, покуда ему будет с нею по пути. Ещё никто и никогда из племени не ходил вниз по её течению далее чем на три-четыре дня пути. Зачем человеку без какой-либо весомой причины идти по доброй воле в Страну мрака? А вот ему, гляди ж ты, надо во что бы то ни стало.

Этой весной каждый из пяти родов племени отправил разведчиков искать новые земли, которые могли бы стать новой родиной его народу. Род Ханахеен отправил его, Вёёниемина, навстречу северным ветрам. Сууто послали своего человека к Большой реке, что была дальше на запад, чтобы посмотреть, нет ли там утраченного изобилия. Разведчик Нопиляне пошёл сквозь горы. Два рода вообще, как только сошли снега, снялись с мест и отправились на восток, вознамерясь пересечь Срединный хребет, чтобы попытать счастья там. Народу надлежало разделиться, чтобы пережить трудное время.

Вёёниемин брёл по набухшей земле, обходя стороной залитые водой впадины и озёра. Низкие берега её ничем не выделялись на ровной поверхности Таасан. Лишь далеко на северо-западе, сквозь дымку испарений, темнели островки елового леса, обозначая её течение. До вечера ему нужно было достичь их.

Когда он проходил мимо тронутых рябью мелких озёр, в воздух с тревожными криками подымались стайки пернатой мелюзги, начинавшей кружить над головой. Толко тогда, когда он отходил на порядочное расстояние, успокоившиеся птицы опускались в траву к своим птенцам. На мелких волнах покачивались, держась поодаль, озабоченно покряхтывающие утки. Из-под ног с писком выскакивали мыши и с тихим шелестом исчезали в увядшей траве. Таасан всё ещё была полна жизни, но то было лишь слабым отголоском былого.

Обходя очередную мелководную лужу с торчащими щётками травостоя, которые покачивались над водой, он заметил что-то белёсое, выступающее над её поверхностью. Подойдя ближе, он понял, что это была часть скелета зверя суури[18]18
  Суури – мамонт (от финского suurij – большой).


[Закрыть]. Несколько крупных позвонков, огромные кости ног и куски раздробленного черепа – всё то, что не унесли с собой охотники и не растащили хищники и падальщики. Вёёниемин даже припомнил тот год, когда был добыт этот суури. То было осенью, перед первым снегом – в тот год погибла его Анекеннарра[19]19
  Анекеннара – от финского aanek (громкий) и nauraa (смеяться).


[Закрыть]. Погибла нелепо и неожиданно. Да разве по иному бывает? Тогда они вместе с семьёй старшего брата ушли к самым высоким вершинам, увенчанным снеговыми шапками, заготавливать сарану[20]20
  Сарана (саранка) – растение, чьи луковицы-корневища идут в пишу.


[Закрыть]. Анекеннарра, жена брата и их с Атхо младшая сестра с утра ушли вверх по лощине на солнечные луга вместе с детьми. А они с братом отправились поохотиться на круторогих баранов, стадо которых заприметили за день до того.

Охота была удачной: добыли двух самок, жирных, покрытых великолепной шерстью. Вернулись в лагерь и занялись разделкой добычи, поджидая женщин и детей, которые скоро должны были вернуться. И вскоре действительно увидели бегущую по пышной высокой траве Каарви. Она бежала не разбирая дороги, спотыкаясь о глыбы, проваливаясь в рытвины, подскальзываясь на жирных стеблях вызревшей пучки, падая и вновь подымаясь. Встревоженные охотники, побросав разделочные ножи и скребки вышли ей навстречу. А она ещё издали начала что-то кричать, махать руками.

Дрожащий голос её то и дело срывался, тонул в схлипах. Вёёниемин до сих пор помнил, как похолодело тогда его сердце, будто кто сыпанул на него пригоршню снега. Он как будто уже предчувствовал случившееся. Сестра буквально врезалась в них, тут же заголосила во весь голос. Словно во сне Вёёниемин слушал её сбивчивые объяснения, и до него с трудом доходило, что сестра рассказывает про его Анекеннарру. Из рассказа он вынес лишь то, что с его женой случилось несчастье.

Наперегонки кинулись они по узкой тропе, идущей вдоль пенистого стремительного потока, прыгающего между камней. Прошли вдоль выступающей скалы, взобрались на уступ, с которого белой лентой спадал ручей, продрались через ольховник, поднялись ещё на один уступ и…

Там, у подножия следующего уступа, совсем невысокого – человеку едва по грудь будет – сидели, склонившись над недвижимым телом жена Атхо, их дочь и сынишка. Рядом, на постланной на влажную землю шкуре, лежала, тихо похныкивая крошка Явке. Личико её была выпачкано грязью, на губах виднелись свежие ссадины. Вёёниемин, как оглушённый, ткнулся коленями в спину женщины Атхо, та покорно отстранилась, пропуская его. На земле лежала Анекеннарра, с аккуратно уложенными вдоль тела руками и вытянутыми ногами. Волосы её слиплись от крови, всё ещё обильно изливавшейся из раны. Одного взгляда хватило Вёёниемину, чтобы понять, что здесь произошло.

Каарви потом всё подтвердила.

Нагруженные мешками и полными сумками, они возвращались к стоянке. Анекеннарра, держа Явке на руках, шла первой. Она распевала детскую песенку и улыбалась малой дочурке, которой не было ещё и года. Уже много раз женщины вместе с детьми ходили по этой тропе, и потому никто не предвидел худого. К тому же и никаких дурных знаков не было. В общем, Анекеннарра поскользнулась на скользком камне и с дочкой на руках упала с уступа. Упала и ударилась головой о выступающий камень. Хвала предкам, Явке не сильно ушиблась: вырвавшись из рук матери, внезапно потерявшей опору, она отлетела далеко в кусты, где гибкие ветви сдержали её падение. А вот Анекеннарре повезло меньше. Даже не вскрикнула: упала и умерла. Когда через пару мгновений Каарви склонилась над ней, то не услышала ни дыхания, ни стука в её груди. Анекеннарра была мертва.

Вот так, не вовремя, умерла его прекрасная Анекеннарра, оставив его одного с совсем ещё маленькой дочкой.

А в начале зимы, уже после охоты на того суури, несчастье пришло во второй раз. Его маленькая дочь, с которой теперь нянчилась Каарви, вдруг занемогла. Плакала, кричала в горячечном бреду. Никакие настои из трав и кореньев не помогали. Ноий тоже оказался бессилен, хотя не отходил от ребёнка до самого конца. Так и ушла она в Мир теней, не получив второго имени. Схоронили её в каменной осыпи, навалив на могильную лунку большие глыбы.

С тех пор прошло долгих четыре года. Он так и не связал свою жизнь с другой женщиной.

Вёёниемин пошевелил концом своего пэйги большой позвонок суури, постоял немного, вспоминая подробности той охоты, и пошёл далее.

Дойдя до берега неширокой речушки, он повернул вниз по течению и, следуя узкой тропинкой, пробитой в земле поколениями сайгаков, лошадей и бизонов, направился к дрожащей во влажном мареве тёмной полоске ельника.

Огороженная куванпылами стоянка располагалась на опушке ельника. Тропа, ведущая к реке, тоже была защищена парой безликих идолов и вытесанными на деревьях намо. Вёёниемин прошёл к кувасам, сбросил поклажу и осмотрелся.

Пять маленьких хижин образовывали круг, в центре которого находился очаг. Всё это было ему хорошо знакомо, так как на этой стоянке он бывал не раз. Теперь, после зимы, лагерь выглядел запустелым и потрёпанным. Повсюду виднелись следы пребывания непрошеных гостей. Вот лисы грызли старые брошенные кости, что-то откапывали на пороге одного из кувасов. Вот медведь, должно быть по осени, разворотил с одного края выложенный камнями очаг (медвежья шерсть клочьями свисала с низких колючих ветвей обступавших стоянку деревьев). Вот птицы скинули с одной из хижин куски коры, отчего в образовавшуюся дыру всю осень падал дождь, а зимой заносило снег. Теперь в кувасе стояла вода, залившая берестяную подстилку. Да ещё какие-то перья, заячий пух…

Вёёниемин первым делом поправил очаг, вернув вывороченные камни обратно в яму. От прикрытой корьём кучи промеж кувасов подтащил дров. Затем взял бурдюк, выплеснул из него остатки воды и пошёл к речке.

Неощутимый под прикрытием ельника, здесь вовсю гулял пронизывающий ветер с ледовых шапок, что возлежали на самых высоких вершинах в сердце Срединного хребта. Там зима ещё крепко держалась, вцепившись ледяными когтями в скалы, не желая уступать напору безоговорочно побеждающей весны. Там, в глубине гор, лежали вечные льды и снежники, туда не дотягивались горячие языки летних ветров. Там выжидала своего часа, затаившись в холодном поднебесье, зима и все её злые спутники – лютый мороз, вьюга, глад и всевозможные моры, что вместе с зимой спускаются на землю.

Охотник ступил на зашуршавшую под ногами мелкую гальку, прошёл к воде, присел на корточки, и всмотрелся в бликующее отражение. На него глядело молодое решительное лицо, чуть тронутое худобой, с обветренными впалыми щеками. Светлые, цвета льда глаза настороженно посверкивали из глазных впадин. Негустая русая борода и жиденькая полоска усов над верхней губой выглядели незавершённо, несколько молодя своего хозяина. Взлохмаченные, давно не мытые волосы патлами свисали из-под видавшей виды маленькой круглой шапочки, надвинутой на самые брови. Оленья замша повышаркалась, а кожаное шнуровое плетение орнамента местами порвалось и пообтрепалось. Поверх глухой замшевой куртки, свисающей ниже пояса, была надёта распашная безрукавка, скроенная из козлячьей чёрной шкуры мехом наружу. На шее висела связка ожерелий из зелёного камня.

Вёёниемин заглянул через плечо своего отражения – там всё так же колыхались на ветру скошенные на одну сторону макушки деревьев. Мир-отражение жил той же жизнью. Или, попросту, копировал то, что происходит здесь? Хитроты Тайко не избыть никому, разве что юммала[21]21
  Юммала (от финского слова jumala) – бог, боги.


[Закрыть] знают ответы.

Вёёниемин закинул бурдюк в воду и, наполнив его, поднялся на ноги. Он никогда толком не понимал всего того, что касалось Тайко, юммала, юхти, духов и душ. Он был охотником, немного резал по дереву (правда, до брата Атхо ему в этом деле было не угнаться), мог слагать песни. Пускай тайны мира останутся ноиям да старшему брату.

Он вернулся на стоянку, наскоро перекусил и занялся наведением порядка. Начал с починки кровли залитого водой куваса. Собрал всё валяющееся вокруг корьё, уложил его на заголённые шесты. Пара пластов при падении раскрошилась на мелкие куски, и их нужно было чем-то заменить. В ход пошла береста, которой был выстлан пол жилища. Вёёниемин вытащил её из воды, кремневым резаком отделил третью часть полотна и пристроил его в проран, сверху прижав палками. Удовлетворившись результатом, куском коры стал выгонять воду из куваса. Когда с этим было покончено, закинул внутрь остатки бересты и прошёлся по лагерю, подбирая раскиданный сор. Все эти щепки, куски негодной коры, катышки подгнившей молельной бересты, перья и шерсть он отнёс подальше от стоянки и запихнул в удачно найденную сусличью нору, разрытую медведем. Жечь весь этот сор в огне значило оскорбить дух очага.

Меж тем, день угасал. Огромный оранжевый шар солнца опускался в охваченные маревом дали. Небо приобрело зеленоватый оттенок. Скользящие по поверхности равнины солнечные лучи уже не грели. Быстро холодало. Охотник развёл огонь, уселся возле него, отвернувшись от ветра, и стал ждать прихода ночи, размышляя о том, что готовит ему дальняя дорога завтра, и через день, и два, и три, и через месяц, и вообще неведомо через сколько времени…

Вода пенилась и клокотала, разбиваясь на мириады сверкающих капель о нагромождённые в узком крутом русле валуны и обломки береговых скал. Ничего, кроме шума воды, слышно не было, грохот её уходил вверх по распадку и терялся в горловине наглухо затянутого кустарником ущелья. Спускающийся с гор поток прохладного воздуха чуть пошевеливал набухшие почками ветви густого ольховника, образующего непроходимые стены по обоим берегам ручья. Над кустами чинно, словно ведя неторопливую беседу, покачивали островерхими маковками одиночные ели. Над потоком проносились мелкие птицы.

Сжимая двумя руками тяжёлое копьё, охотник замер на большой гранитной глыбе, рассекавшей ревущие воды на два рукава. Брызги падали на его одежду и лицо, но он этого не замечал, будучи всецело поглощён азартом. Все мускулы его были напряжены, а глаза впились в светлые струи. В ивовой плетёнке, что лежала рядом, посверкивали блескучей чешуёй несколько уже добытых рыбин. Вдруг дрожь пробежала по лицу охотника: что-то идущее наперекор течению узрел его цепкий глаз в проносящихся водных струях. И сразу резкий удар: копьё на долю мгновения погрузилось во взбитую пену и тут же вышло. На его острие пронзённая насквозь каменным наконечником билась толстоспинная рыба. Охотник повертел копьё в руках, разглядывая улов, затем снял трепещущее холодное тело с наконечника и поместил добычу в плетёнку.

Повертев головой по сторонам, проверяя, нет ли поблизости медведей, которые шибко охочи до рыбы и запросто отнимут чужое, а то и покалечат самого ловца, он покрутил плечами, разминая застоявшуюся кровь, слегка потянулся, подхватил с камня плетёнку и шагнул к краю глыбы. В один прыжок перемахнул отделяющее его от берега бурлящее пространство и, оказавшись на тропе, пошёл вниз по течению. С обрывистого склона тянул свои ветви густой подлесок, и охотнику то и дело приходилось пригибаться или отклонять голову. Вскоре тропа повернула вверх по склону и перевалила через невысокий увал. Густой подлесок исчез, открывая вид на берег заметно раздавшейся реки, в которую чуть ниже впадал тот горный ручей, где он только что ловил рыбу. Сквозь сосново-еловое редколесье хорошо просматривалась абсолютно пустынная равнина.

Вёёниемин, замедлив шаги, обозрел берега реки, широкие просторы Таасан. Не приметив ничего подозрительного, продолжил путь. Теперь тропа спускалась прямиком к реке. Слева проступил выступ скалы, обрамлённый с дальней стороны сбегающим со склона ельником. У подножия утёса неопрятной кочкой торчал кое-как налаженный им вчера кувас. Туда-то и направился охотник.

Со стороны, откуда он шёл, стоянку прикрывал ряд замшелых, местами подгнивших куванпылов. Всего два из них имели тёсаные лики, остальные же представляли собой просто врытые в землю столбы. Проходя мимо них, Вёёниемин невольно опустил глаза, ощущая на себе внимательный взгляд идолов.

Кувас встретил его мышиной вознёй. Охотник слегка постучал по шесту копьём, разгоняя грызунов. Забравшись в хижину, он отыскал в мешке огненные палочки и маленький лук и снова вылез наружу. Старый очаг совсем затянулся дёрном, поэтому вчера он вырыл новую лунку и обложил её камнями. Разведя огонь, он выломал в ближайших кустах несколько прутьев и начал остругивать их. На эти рожны насадил пойманных рыб и воткнул их возле костра так, чтобы рыба поджаривалась в собственном соку, но не подгорала. Потом уселся на собранный на подстилку для куваса лапник и задумался.

Вчера он дошёл до границы земли Вёёни. Дальше простирались чужие владения. Принадлежать они могли как другому народу, так и различной нечисти. Люди племени не заходили на север дальше этого места, да и сюда добирались лишь изредка. Это была последняя мало-мальски обжитая стоянка людей, окружённая защитной линией куванпылов.

Река, которая текла до этого по раскисшей равнине, здесь вновь подходила к горам, огибая самое их подножие. В этом месте тропа суури тоже приближалась к Срединному хребту, и люди иногда по осени устраивали на них облавы. Но было это давно. Теперь же, когда стада суури год от года становилось всё малочисленнее, охотники сюда не добирались.

Этой весной, едва задули первые тёплые ветры и на равнине появились тёмные проплешины, тощие стада уцелевших суури подались на север. Годом ранее почти полностью пропали бизоны и олени. Изобильная некогда Вёёни обесплодила и усыхала, как стареющая матерь, словно срок её жизни подходил к концу. И как это бывает, стали голодать её дети – народ Маакивак. Голодать и уменьшаться числом. Великая Вёёни истощилась. Не было боле в ней огромных, затмевающих землю стад, что кормили поколения Маакивак. Ушло то время.

Поначалу никто не ведал, что всё так обернётся. А ведь были знаки. Говорят, ещё во времена дедов ледовые шапки Срединного хребта были видны с равнины. В своём детстве Вёёниемин такого уже не помнил. На самых высоких вершинах предгорий лежали, правда невеликие, бельма снежников, от которых теперь уже не осталось и следа. Рассказывали, что в старину и суури, и бизонов с оленями было куда больше на бескрайнем челе Таасан. Но как-то не верилось людям, что зверя может быть больше, чем они привыкли видеть. Однако, новое поколение этого росто не могло знать.

Зимы становились короче, лета – теплей. И люди радовались. Былинные холода, сковывавшие землю и не отпускавшие её даже летом, ушли в небытие. Вёёниемин помнил ещё рассказы деда, что под тонким слоем мягкой земли раньше начиналась мёрзлая толща; люди копали в ней ямы и складывали туда заготовленные рыбу и мясо, и они не портились даже в самую сильную жару. Так было, но теперь давно уже не то. Уползли в самую глубину Срединного хребта языки ледников, истаяли снежники, подались в Страну мрака тучные стада. Люди остались ни с чем.

Человек не может питаться мышами, рыбы в мелких реках немного – до Большой реки далеко, и там живут другие народы, которые не будут рады приходу Маакивак. Зря, ох зря отправили к её берегам своего разведчика Сууто! На юге тоже пусто – дичи нет. На востоке – горы: не пробиться двум другим родам сквозь нагромождения скал и поднебесные перевалы. Да и кто ведает, есть ли за ними хоть что-нибудь? Мудрецы говорят, что на спине Срединного хребта покоится само Небо. Куда ж там идти? Нет, у людей одна дорога – на север. Где-то там, далеко-придалеко, находится Страна мрака и чертоги Туннело. И люди боятся идти туда. Но ведь не просто так подались туда суури, олени и бизоны. Значит, есть там что-то помимо льда и костей. Ну, а если и нет – что ж, значит, весь Мир умирает, и от этого не спастись. Значит, спасения нет.

Он с некоторым содроганием думал о том, как уже завтра отправится в неведомые земли, как оставит позади последнее напоминание о близости человека – вот эту вот маленькую стоянку с покосившимся кувасом и обросшими зеленью и трутовиками идолами. Он покидает свой мир, мир своего народа, мир к которому привязан его дух, где свои не только сородичи и соплеменники, но где юхти и даже свирепые духи гор, гремящие камнепадами в тёмных ущельях, тоже свои. Хоть и кровожадные, но свои. Дальше нет ничего – лишь густеющий лес, остепнённые проплешины, обглоданные древними ледниками округлые горы. Только тонкая на широкой груди Матери – земли нить реки, вдоль которой он шёл, отныне будет связывать его с остающимися позади сородичами. Утешало одно: вскоре по его следу отправятся той же дорогой его родные братья – Атхо и Алмори.

Рыба забористо шкворчала на ивовых рожнях. Ноздри щекотал дразнящий запах. Костёр, постреливая искрами, весело пожирал сухие сучья. Было тихо и хорошо. Исходящий из природы покой, пронизавший всё вокруг, передался и Вёёниемину. Тревога хоть и не покинула его сердце, но отошла в сторону, покинув мысли и освободив разум светлым картинам окружающего мира. И весенние трели птиц расходились в душе волнующими вибрациями.