Текст книги "Гармония волны. История серфера"

Глава 7
ЭД-20

* * *

Нужно ли говорить, что на следующее утро все было склеено аккуратно и намертво? А когда я, облаченный в старые джинсы и выцветшую куртку от спецовки, начал предварительную обточку днища, и без того едва заметный шов забился опилками и исчез!

Моя работа, конечно же, сопровождалась комментариями и указаниями, сыпавшимися со всех сторон.

Рыжий, еще окончательно не проснувшийся после смены в пожарке, рассказывал мне, как он будет точить свою доску, с чертежом которой он бродил среди работающих; потом, отвлекшись, он углубился в воспоминания, пустившись в рассказ о том, как они с Мачухом подкинули Коле Косяку в матричный гляйдер плоскогубцы и заклеили их там. И как там эти плоскогубцы грохотали, когда Косяк шел на крутых курсах.

Тренер объяснял мне, как следует точить, меняя направления, чтобы не наделать ям, а присутствующий при этом Серега Яценко одобрительно хмыкал. Появился Пионер, таинственный и печальный, как отвергнутый пророк, и неожиданно изрек, прищурившись на свет:

– Правый борт ты завалил.

Однако Алексеич, выразив свое одобрение, одарил меня высшей формой похвалы, буркнув:

– Ну ты скотина…

В итоге мой бодиборд обтачивали все в течение нескольких дней. Советовались, ругались, спорили, а иногда, забывшись в пылу дебатов, спрашивали мнения у меня по поводу формы или какого-то таинственного «крутящего момента». Алексеич, все время норовивший вулканизировать драненькие камеры с колес своего велосипеда не на воздухе, а в помещении, воспользовавшись общим гвалтом, успел даже насмерть закоптить Пионеру доску, только что окрашенную и ожидавшую трафаретов на стеллаже, аккурат над верстаком! Вообще у них с Пионером, несмотря на давнее знакомство, наблюдалась легкая конфронтация, но закоптил дед доску Пионеру без задней мысли, хотя, наверное, про себя подумал: «Бог шельму метит…»

Алексеич, перемещаясь по мастерской, не уставал повторять:

– Все должно быть по совести и по чести!.. Понимаешь!

Потом он останавливался, делал губами «пху…» и добавлял:

– А то я ни р-р-разу!..

О причинах конфронтации я узнал позже, все увидев воочию. Алексеич как-то поутру решил поковыряться на своем верстаке в каких-то железках, раскидав их повсюду в красивом и удобном для себя рабочем порядке. Он долго что-то измерял, бормотал, курил «кизяки», как Тренер называл его крепчайшие сигареты без фильтра, а потом полез в свою тумбочку за ножовкой по металлу, но ее там не обнаружил. Методично исследовав нашу захламленную мастерскую и все-таки не найдя ножовку, спросил в пространство:

– Где Пионер?

Пространство ответило:

– На вахте…

– У-у, паскуда! – бросил Алексеич. И все. Вышел.

– А, Пионинка долбан! Я ведь тебе говорил? – заметил Тренер, обращаясь ко мне.

Почему «Пионинка долбан», я тогда так и не понял; все стало ясно через неделю.

Где-то после обеда, надышавшись морем, набросавшись с Рыжим камней кто дальше, я зашел в мастерскую пощупать, как там мой рым, встает или нет? Рым почти встал, то есть, говоря человеческим языком, отклеенная мною деталь полимеризовалась в нормальном режиме. Вместе со мной придирчиво осматривать рым взялся только что приехавший из Севастополя Пионер.

Алексеич следил из своего угла за нашими действиями, как из засады, скрытый дымом своей кошмарной сигареты. Дождавшись, когда Пионер со всеми перездоровается, он встал, погремел железяками и, сделав вид, что никого не замечает, вдруг спросил как уронил:

– Ножовку по металлу кто видел?! Где Пионер?!

Андрюха, застигнутый врасплох, не говоря ни слова, круто, как ужаленный, развернулся, выскочил к своей тумбочке в предбанник, погремел там ключами и принес дедову ножовку со словами:

– Я… Она тут лежала, и я убрал, чтоб не поломали…

Алексеич на это произнес свое «угрххх», повернулся к нам спиной и выдул максимальное количество дыма из своей цигарки. Тренер лишь многозначительно обвел всех взглядом…

Между тем наступила весна. Сырые и плотные ветра с моря сдули белые лепестки с алычи, оголили ее обильную завязь, и деревья, будто устыдившись своей плодовитости, за одну ночь скрыли крохотные свои ягоды в клейкой и робкой листве. Вечера стали длиннее, ветки, дома и фонари бросали длинные тени на бронзовые закатные тротуары, и пожилые пары прогуливались по набережным, посматривая на лиловеющий новорожденной темнотой горизонт. Стало тепло. Воздух можно было набирать в кулек, свернутый фантиком, он был вкусный, плотный, синий, его было много.

В такие вечера население «Рапаны» любило провожать Тренера и Пионера домой, на улицу Просвещения, которая по прихоти товарища, планировавшего наш поселок, оказалась на «краю географии», в степи, в километре от моря! (Для сравнения замечу, что Рыжий жил на третьем этаже дома, удаленного от берега на пятьдесят метров, а я живу в доме, находящемся от моря метрах в двухстах по прямой.)

Большинство шло пешком, кто-то ехал на тренеровском велосипеде, Пионер свой предпочитал пилотировать сам; все говорили о поклейках, рассуждали о плавниках и смоле. Когда мы добирались до жилища Тренера, нас встречала Инна, его супруга, которой следует поставить памятник в два человеческих роста с надписями и вензелями за то, что в ее доме с утра до вечера, конечно, если сам Тренер не пребывал в «Рапане», толкались толпы молодых людей, слушая хардец и бесконечно просматривая кассеты с виндсерфвидео, когда по телевизору шла какая-нибудь интересная передача.

В один из таких вечеров, когда я находился при исполнении – охранял участок пляжа от разных злоумышленников, – Пио с Тренером решили затеять вакуумировку. Другими словами, к «таблетке» – доске, выточенной из мягкого легкого шарикового пенопласта – приклеить пластины из более жесткого пенопласта под вакуумным давлением с помощью огромного полиэтиленового пакета и компрессора, пущенного наоборот. У нас это называлось «приклеить сэндвич». Процесс, требующий внимания, кропотливости и терпения, занимал практически всю ночь, потому что нужно было дождаться, когда эпоксидка даст нормальный отлип, в смысле начнет держать склеенное – полимеризоваться, а это происходило часов через шесть-семь.

Естественно, никакой нормальный организм шесть часов ночного бдения над пыхтящим вакуумным насосом выдержать не мог, и потому перед процессом приобретались пол-литра и плавленые сырки с сосиской для приведения организма в экстремальное состояние.

В тот вечер Тренер с Пиониной, видимо, переоценили важность предстоящей вакуумировки и купили два пол-литра. И когда глубокой ночью смола наконец дала отлип, поклейщики были в состоянии более чем «вечернем». Так в клубе по сей день называется одна из степеней алкогольного опьянения.

В итоге Тренер справедливо решил, что до дому ему не добраться, и Пионер потопал до хаты один.

Утром, едва соседские приличия позволили, рассерженная и встревоженная Инна растормошила Пио:

– Андрей, Андрей, где Олег?! Что случилось?! Где он?!

В ответ Пионер, продрав замутненные очи, воззрился на нее и, немного сфокусировав взгляд, лаконично изрек:

– Дома.

– Нет его дома, нет! – трагически вскрикнула Инна, прижимая руки к груди.

– Что значит нет? Я с ним всю дорогу разговаривал.

– Нет его, нет!

Тогда Пионер подумал немного и поинтересовался:

– Ты хорошо смотрела? – и вырубился. В конце концов Тренер вернулся домой, и тогда Инна довела до его сведения все, что она думает о виндсерфинге, вакуумировке и прочих подобных вещах!

Вместе с теплыми ветрами для меня наступило время обклейки, наступил этот священный день. Естественно, оклеивался я вместе с Тренером, его же шпателями, вернее, приспособленными под них ленточными ножами для нарезки табака с феодосийской табачной фабрики.

Предварительно я наносил воды для мытья рук, нагрел ее в выварке с вделанным внутрь здоровенным кипятильником, разложил на стульях два куска стеклосетки, вырезанных под размер и достаточных для днища, и приготовил посудку – банку из-под масла «Рама», подобранную на мусорнике и тщательно отмытую. Все было под рукой, и вот в мастерскую вступил Тренер, на секунду замер на фоне колышущихся в предбаннике парусов и подошел к столу, где стояла слегка подогревшаяся на солнышке смола.

ЭД-20 всегда мне напоминала мед, вызывая какие-то сладкие ассоциации, но тут с ее помощью кусок буроватой, провеянной ветрами забытой пены обретал незыблемую форму – ту, которую ей придал я! Нет ничего слаще, чище и выше творчества!

Правда, ни Тренер, ни, разумеется, я не учли, сколько смолы возьмет в себя рыхлая и пористая пена. И в итоге после обклейки днища и палубы мой бодиборд, по мнению умудренных опытом строителей досок, весил, мягко говоря, чуть больше положенного. Но все равно он был прекрасен!

Потом я шпаклевал его все той же эпоксидной смолой, смешанной с зольной микросферой, и долго, несколько дней шкурил с водой неподатливый пластик.

Но это только так говорится и пишется – «шпаклевал той же смолой», на самом деле, пока я научился подбирать правильно пропорцию, даже на весах, у меня ее «перекипело», наверное, с литр!

Очень модным считалось в «Рапане» красить доски с переходом одного цвета в другой. На своем готовящемся к летнему приему отдыхающих охраняемом объекте я потихоньку взял, или, проще говоря, упер грамм по двести краски двух цветов – нежного фисташкового и оттенка утреннего неба над горизонтом. Я притащил из дому наш пылесос «Ракета», и с помощью тренерского пульверизатора и самого Тренера на палубе и днище был задут переход в приятном глазу цветовом сочетании.

Бодиборд был подвешен за рым на какой-то крюк на потолке, я же отправился домой, а утром двинул на работу, где целые сутки предавался мечтам и размышлениям на тему того, каким замечательным дизайном я украшу мою доску завтра.

Неосознанно мотивировал себя на катание, исключая все прочее…

Во время одной из прогулок вдоль пустынного берега поздней осенью, когда кроме песка, чаек и горизонта вокруг нет ничего, мне вдруг невообразимо сильно захотелось запеть. Сначала я промычал какой-то мотивчик, но этого оказалось мало, и я, озираясь по сторонам, вдруг в полной неожиданности для себя негромко, но вполне внятно выдал какую-то смесь горловых звуков и вскриков.

Что со мной происходило, я не понимал, но останавливаться мне не хотелось, напротив! Во мне с каждым новым издаваемым звуком росла волна энергии, и я начал как-то совершенно непроизвольно в такт своей песне делать то прерывистые, то глубокие вдохи и выдохи, то выбрасывая из себя воздух резкими сокращениями брюшной полости, то, напротив, расслабляясь, решительно впускал в себя воздух так, что он заполнял меня всего, до кончиков пальцев, напитывая тишиной, чистотой и морем, именно морем, потому что его тогда было больше, чем чего бы то ни было другого. Море доминировало над всем остальным! При этом мышцы и рук, и ног, и спины, и шеи сами сокращались или расслаблялись в такт пению и дыханию, и в конце концов я затанцевал на берегу.

Сколько по времени это продолжалось, не скажу, время было вне меня, или я был вне его, не думая ни о чем. Но закончилось все так же, как и началось, – само собой, я просто почувствовал не усталость, а, наоборот, такой прилив энергии, такое количество энергии в себе, что продолжайся все это дальше, я бы просто лопнул от ее избытка и она бы из меня вытекла, как воздух из слишком сильно надутого шарика.

Мне захотелось двигаться, пальцы не мерзли, ветер не обжигал ушей, и я побежал по песку, иногда выделывая такие прыжки и кульбиты, которых от себя не ожидал, несмотря на всю свою тренированность. Я домчался до спортплощадки и в несколько подходов подтянулся раз, наверное, сто. Оказавшись дома, абсолютно не отдавая себе отчета в том, что делаю, я сел и нарисовал единой линией то, что мне не давало покоя уже несколько месяцев, – прогиб своей будущей доски для серфинга.

Спустя какое-то время я, анализируя произошедшее, в том числе и с помощью литературы по культуре и верованиям примитивных народов, пришел к выводу, что подобное мое состояние было закономерно. В тот день я шел и думал только о катании на доске, я размышлял о том, как мог бы это проделывать, и смотрел на море, представляя на нем волны и себя на волнах. И в конце концов какая-то часть меня, не физическая, а тонкая материя души, уже прокатилась на доске столько раз, что физическая составляющая поневоле должна была ответить на тот экстатический восторг, который моя тонкая половинка испытывала в это время. И это вылилось в песню, танец и особый, никому более не присущий тип дыхания, да и все, что я проделывал тогда, в сущности, было моим танцем, соответствующим времени, месту и настроению. То есть я тогда шел и неосознанно мотивировал себя на катание, исключая все прочее: сожаления о том, что еще месяцев восемь я не смогу войти в воду, обиды на то, что на стройке, где я тогда работал, платят всего полтора доллара в день, зависть к жителям стран, где есть океаны и доски доступны, как велосипед. И, когда мотивация достигла критической точки, физическое тело ответило, само вобрав в себя то количество чистой энергии, которое способно было вместить. И физически, и морально я в тот момент был готов идти на волну, вступить на путь вдоль ее гребня, для того чтобы, отдавая физическую энергию, замещать ее той силой, которую бы мне давала волна, и, преобразовывая ее в чистейшие эмоции, бороться с демонами страха.

Огромная удача, что тогда произошедшее со мной на волне не осталось незамеченным, а вызвало интерес. Читая специальную литературу, я пришел к выводу, что сходные практики существовали во многих культурах – в обеих Америках, Африке и Азии, но в Полинезии это носило характер очень похожий на то, что произошло со мной. Народ воинов маори пользовался подобными методами для достижения состояния «воинского духа», коллективно танцуя Ха Ку, после чего смело вступал в бой, имея в руках только дубинку «таиаха», которая на Таити и на некоторых других островах полинезийского архипелага превратилась в гибрид весла, дубинки и меча, поскольку в длинную кромку этого орудия помещались акульи зубы, придававшие ей режущие свойства. Сказители Тохунга, разыгрывавшие в лицах предания и мифы для того, чтобы ощутить себя тем, кого они изображали, очищались от личных «человеческих» эмоций танцем, посредством которого доходили до экстатического состояния, и могли принять в себя те силы и стихии, олицетворением которых является полинезийский пантеон. И у меня получилось раскрыться, я знал теперь, как это делается, установил последовательность действий и прекрасно осознал, что каждому времени, месту, каждой волне будет соответствовать своя песня-танец. Я, кстати, уже потом, спустя некоторое время экспериментировал с этим состоянием. Сидя в море в ожидании волны, я читал вслух стихи, которые помнил наизусть, и должен сказать, что это тоже имеет определенный эффект, но не такой мощный, как тот первобытный, который мне удалось вызвать в себе совершенно неожиданно.

На шаг, а может, и на два я приблизился не просто к катанию на волне, а к творчеству. В техническом отношении я находился на уровне, соответствующем моему пониманию серфинга: это не просто атлетика. Я совершенно точно вынес для себя, что во время катания на волне необходимо совершать все элементы, входящие в арсенал серфинга, только тогда, когда этого требуют время и место.

Глава 8
Quiksilver

* * *

Утром, позавтракав, вместе с первыми солнечными лучами я, воодушевленный, ворвался в «Рапану», ввалился в кают-компанию, чтобы переодеться, и застал там Тренера и флегматично покуривающего Рыжего.

– Я купил оракал[22]22
  Оракал – марка самоклеящейся пленки ORACAL производства немецкой фирмы ORAFOL, применяется, в частности, для изготовления трафаретов.


[Закрыть]! – радостно сообщил я.

Тренер без энтузиазма прореагировал на мое беспечное транжирство, поскольку полагал с самого начала, что на бодике можно обойтись трафаретом из обоев и не тратиться на то, что дороже двух гривен. А Рыжий, зевнув во всю свою физиономию, переглянулся с Тренером и проговорил, при этом руками имитируя игру барабанщика, исполняющего Gran funke:

– Поздно. Мы с Олегой вчера, короче говоря, мы тебе там еврейскую звезду набили, очень ровно получилось! И теперь все будут знать, что это твой бодик, никто не возьмет, прикинь?!

– Ну на хрена?! – даже не спросил, а скорее расстроенно воскликнул я.

– Ладно, ладно, лежит твой полуботинок, все нормально, – проворчал Тренер и добавил с радостным сарказмом: – Ай, крас-с-сивый! Идем, поглянем!

Бодик лежал в мастерской на козлах, под него чьей-то заботливой рукой были подложены кусочки пенопласта, чтобы позавчерашняя, еще «живая» покраска не попортилась. Он ждал своего часа.

После прений я, Тренер и слегка окосевший и ставший чуть громче обычного после похода в магаз за чаем Рыжий решили, что нарисовать на бодике следует логотип Quiksilver, фирмы, такой любимой в «Рапане» и такой тогда недоступной, как ветра и волны Гавайев. Тренер помог мне его изобразить на оракале, Алексеич по моей просьбе заточил мне из ножовочного полотна ножичек, и я вырезал свой первый трафарет. И уже через пару часов мой бодиборд загорал на солнышке – великолепный и законченный, ожидающий Волны!

Все на волне должно быть целесообразным, вытекающим одно из другого…

Все на волне должно быть целесообразным, вытекающим одно из другого, и только тогда достижима та гармония, к которой стремятся ставшие на путь по гребню волны, и только тогда скатывание превращается в вальсирование с энергией, а не просто в спорт. Волна вела меня, и я, как чуткий партнер, хотя и несколько неуклюжий, откликался на каждое ее движенье. Прокатившись и перепрыгнув через обрушающийся гребень, отгребая на точку старта, я снова негромко пел и дышал свою песню, движениями танца которой служили гребки. Работала спина, включались грудные мышцы, и каждый гребок был нетороплив, но мощен, как волна он проходил по моему телу от кончиков пальцев ног до пальцев рук, единым импульсом продвигая меня к следующей волне.

Глава 9
Гул и грохот

* * *

Волна пришла нескоро, я коротал время тем, что катался на виндсерфинге, таская, наверное, тот же самый тяжеленный прибор, что и десять лет назад, к воде. Потом, позаимствовав на своем оказавшемся просто неисчерпаемым кладезем сокровищ охраняемом объекте неюзаный мустанговский рангоут[23]23
  Рангоут – здесь: парусное вооружение для виндсерфинга.


[Закрыть], я бродил с тихими ветрами июня по заливу, наблюдая, как томятся под солнцем тополя и маслины.

Но любое ожидание заканчивается – у кого-то разочарованием, а кто-то способен переупрямить время. Я переупрямил! После моего дня рождения море сжалилось. Я проснулся ночью, пищал комар, его я, точно помню, услышал первым, а вслед за ним разобрал гул и грохот! И все!

Все остальные звуки: урчащий на кухне старенький холодильник «Днепр», беседа припозднившейся парочки под окном, ропот шелковичной аллеи – все исчезло; мое сердце, вся та вода, из которой я состою на семьдесят с каплями процентов, настроилась на ту, другую горько-соленую воду, расходящуюся от очерченного луной горизонта могучими белопенными линиями!!! Стадами, табунами мустангов! Единорогов, которых мне предстояло оседлать! Вся вода во мне возмутилась и дрогнула, и пошли волнами мои мысли, и не мог я больше спать! Едва долежал до рассвета на сбитых в ком простынях.

Теперь-то я точно знаю: когда говорят, будто закипает кровь – это неправильно, это вода возмущается в человеке, она – та самая, над которой носился дух Божий в начале времен!

И сейчас в утренних лучах солнца, яростных от простора и ветра, эта вода клокотала и ходила во мне ходуном, я – стоящий на пирсе и плачущий брызгами, солеными как слезы, – я ждал, и я дождался!

На воротах «Рапаны», покрашенных шаровой корабельной краской[24]24
  Шаровая краска – краска, используемая для покраски военных судов, обычно серых оттенков, изготовленная из белил, мела и сажи.


[Закрыть], огромные запасы которой, спертой с завода, до сих пор густеют у Алексеича под верстаком, висел изученный мной до мелочей, огромный, аккуратно смазанный замок! Никогда еще вид запорного устройства не вызывал во мне такой ярости! Я был готов разорвать на клочки Алексеича за то, что он этот замок так заботливо смазывает, Тренера, потому что он каждый вечер его запирает, и Пионера с Рыжим и всей его пожаркой заодно!

Впрочем, метался я перед воротами недолго. Сломя голову я понесся к Тренеру домой, преодолев без малого километровое расстояние без остановки в спринтерском режиме, влетел в тренеровский подъезд и начал жать на кнопки обоих звонков у его двери!

Обоих, потому что их имелось два – один как у обычных людей, круглый с кнопкой, справа от косяка, белый и заметный, и второй, в который звонили только члены клуба – секретный, с особой трелью, ловко замаскированный под гвоздик в стене.

Предательская дверь долго не открывалась, потом за ней послышались какие-то невнятные звуки и, наконец, ее открыла Ульяна – тренеровская дочь. Ей тогда было лет десять-одиннадцать, однако она уже отличалась мудростью и олимпийским спокойствием, замешенными на своеобразном чувстве юмора, частично унаследованном от родителя, частично свойственном ей самой.

Поэтому она, увидев мою покрасневшую перекошенную физиономию, ничуть не удивившись, поинтересовалась:

– А может, ты козявка?

Это фраза, как и мультфильм, из которого она была позаимствована, рассказывающий про муравья, долго и трудно возвращавшегося на свою родную березу, была у нас тогда очень популярна.

– А может, ты? – прохрипел я и с трудом выдавил: – Попить дай.

Ульяна просеменила на кухню, тут дверь спальни отворилась, и заспанный Тренер возник на ее пороге с вопросом:

– Ты че, дурень?! Или, может, ты все-таки козявка?

– Там волны, Олег, пошли скорее, «Рапана» закрыта, пошли! – запричитал я, игнорируя «дурней» и «козявок».

– Да тише ты, не ори, Инна спит, я еще зубья буду чистить. Уля, дай чего-нибудь поесть. А ты иди в комнату, – распорядился Тренер, – телевизор посмотри.

Вконец сломленный этой задержкой, необходимостью смотреть проклятый телевизор, хихикающей над моим горем Улей, я было собрался уже пройти в комнату, как вместе с тучей едкого цигарного дыма в коридор с балкона вплыл Алексеич, который у себя дома был неизменно вежлив, внимателен и гостеприимен. Увидев меня, он поинтересовался:

– О, э! Ну, что там? – и благожелательно чуть склонил голову набок.

Правда, узнать, «что там», Алексеич так и не успел, потому что Ульяна вдруг принялась чихать, и дед юркнул в свою комнату, унося с собой шлейф табачных миазмов.

Пока Тренер вычистил все свои зубы и собрался, начало хмуриться небо. От яркого солнечного утра не осталось и следа, и шторм разыгрался не на шутку.

Пионер нес службу в Севастополе, Рыжий спал в своей пожарке, поэтому свидетелем спуска меня и моего бодиборда на воду помимо Тренера был Женечка Виноградный Столбик, прозванный так за то, что на виндсерфинге в ветер любой силы держался необычайно прямо.

Долго и по всем правилам я облачался в гидрокостюм неограниченного пользования, тщательно перешитый из советского гидрика под названием «Чайка». Впрочем, он сохранил все чудесные свойства «Чайки»: поднять в нем руку или нагнуться было весьма затруднительно, потому что сработан он был из необычайно жесткой резины. Для чего я его надевал летом при температуре воды плюс двадцать два градуса, я сейчас не понимаю, наверное, для антуража и солидности.

В конце концов, когда мы вышли из «Рапаны», море перед нами так и рвалось из берегов, заливая парапет, и Тренер приказал:

– Иди прыгай с пирса и отгребай в сторону «Рапаны», а я пойду вдоль берега и покажу тебе точку старта.

Дело принимало серьезный оборот: прыгать с пирса в шторм человеку, у которого потом был только один выход из воды – через прибой, мимо волнорезов и всяческого железного хлама, набросанного еще в войну немцами по всему берегу, со временем сползшего аккуратно в прибойную полосу… Но разве я думал об этом? Я несся по пирсу, пригибаясь под водяными струями, в которые разлетались волны, ударявшиеся о трехметровую бетонную стену.

Добежав до конца пирса, я натянул ласты, перелез через перила и встал, уже ничем не отделенный от гула и кипения.

Теперь, отгороженный мокрыми, насквозь проржавевшими трубами от надежного берега, от всего того, что придавало мне уверенность в своих силах, я стоял перед бушующим морем и испытывал восторг! Испытывал восхищение перед грядущим его постижением. Мне было страшно, но ужаса не было, я хохотал вместе с ветром, а страх мне хотелось перебороть и преодолеть! И я прыгнул в отходящую волну!

И уже под водой, еще не вынырнув, усиленно стал грести ластами, отплывая прочь от пирса, от его густо поросших мидиями свай, о которые разъярившаяся стихия размозжила бы всякого – дерзкого или неумного.

Наконец я всплыл, подтянул бодик, прикрепленный ко мне шкотиком[25]25
  Шкотик – короткий отрезок нетолстой веревки.


[Закрыть] через манжету, сделанную Тренером, и, усиленно работая ластами, погреб в сторону «Рапаны», забирая немножко выше, мористее, чтобы меня не снесло течением на волнорез.

Тренер уже стоял на крыше клуба, рядом торчал Женечка Виноградный Столбик. Одна задача была решена: я уже видел, где мне нужно находиться, преодолевая течение, чтобы успешно стартовать. Но передо мной стояла еще одна, не менее важная задача: я должен был найти ту высокую относительно берега точку, где волны еще не превратились в пену, но уже имеют достаточный склон, чтобы соскользнуть с него.

Три или четыре выбранные мною волны я не взял, опаздывал, да и сносило меня сильно в хаосе «ветровой каши». Потом я высмотрел водяную спину волны, мало чем отличавшуюся от других, но я понял – моя, и не задумываясь стал грести ей навстречу, забирая немного вбок. Я уже не видел ее, но мне казалось, что между мной и этой волной возникло какое-то единение, появился какой-то контакт, узнавание, потому что мы были созданы друг для друга благодаря сложной причинно-следственной связи событий и явлений в Природе. И неизвестное доселе чувство заставило меня развернуться в сторону берега и, даже не оглядываясь, начать усиленно работать ластами!

Потом все звуки смолкли, и какая-то непреодолимая сила потянула меня назад и вверх. Я оказался на самом гребне, подо мной зияла водяная яма, впереди виднелся берег с глазеющими отдыхающими и голубями над ними. Тут мне показалось, что я парю в вышине, рядом с облаками, стою на плече у неба! А потом я рухнул вниз с этой вершины, превратившись в комочек, в каплю водяной Вселенной, которая меня окружала, почти растворился в ней, стал ее частью! И билась, и бушевала во мне моя вода, отделенная от своей праматери только ничтожной толщиной кожи и не менее тонкой пленкой сознания!

Я, еще не умеющий поворачивать, обогнал волну и приостановился; водяная стена обрушилась сзади, и, накрыв меня пеной, уложила на песок!

Одобрительно свистел Тренер, подскакивал Женечка, отдыхающие, не решавшиеся в тот день даже подходить к воде, посматривали на меня с уважением, а я стянул ласты и опять побежал на пирс.

Снова прыгнул в воду, выпулился на уже знакомую мне точку старта, узрел какого-то огромного водяного монстра и вовсю заработал ластами! И тут меня впервые захлопнула волна, сначала втянула на самый верх, а потом сложила, перевернула и закрутила в своем мощном теле! Бодик отодрало от меня и унесло к берегу, а я остался в самом чреве мутного шторма, в самом чреве волны, тщетно пытаясь вынырнуть! Сначала я потерял ориентацию, пытаясь, как мне казалось, вынырнуть на поверхность, но упирался руками в дно, а потом, когда уже разобрался, где верх, а где низ, не мог всплыть, увлекаемый течением обратно! Но наконец я все же всплыл и, выбравшись на берег, уселся на песке рядом с выловленным Женечкой бодибордом. В ушах немного стучало. Стянув ласты, я взял под мышку свою доску и пошел в «Рапану». Тренер похлопал меня по плечу, а Женечка отобрал у меня ласты и понес их сам.

Когда мы дошли до «Рапаны» и я там переоделся, повесив с трудом стянутый гидрик сушиться на парус, Тренер произнес:

– Хот, молодчинка! Только че ты, долбан, разве не видел, что она закрывается? Ты шо, мля, козявка?!

А Женечка громко заржал: «Гы-гы-гы!» – и поехал на тренерском велике за бальзамом «Вигор» в аптеку и за плавленым сырком в магазин, потому что бальзам помимо сладости, пользы и множества целебных трав содержал солидный градус, а это требовало серьезного подхода к закуске.

Пока мы подкрепляли себя бальзамом и плавленым сырком, небо очистилось и день сменил настроение, из хмурого сделавшись веселым и яростным! Небо стало синее самого себя, море зеленее, а света стало много, будто ветер и брызги смахнули какую-то сонную пыль со всех красок мира и они, плотные, лежали от края до края, чистые, как свежие мазки на палитре! Гудел и гудел в серебряных маслинах ветер!

Весь остаток этого дня я прокатался на бонах там, где впервые предпринимал попытки оседлать волну, которая стала меньше, чем утром, – ее основательно сдул ветер.

Ночью, несмотря на усталость, спал я опять вполуха, все время прислушивался: не стал ли гул волн слабее? И если вдруг казалось, что волны смолкли, тут же просыпался, но, вычленив их гул из остальных звуков, снова забывался сном, в котором катился с водяного склона, прозрачного, как утро, и огромного, как гора, и почему-то при этом все происходило в воздухе, я летел и серфил одновременно! Подо мной плыли какие-то пароходы и парусники, а брызги из-под моей доски осыпались на их палубы дождем! Я серфил на небесной волне, поднявшейся и идущей через весь небесный океан навстречу рассвету и пробуждению!

Наутро я опять был у «Рапаны», она, к моей радости, была открыта, в ее недрах шевелился Алексеич, вернее, клубился дым его сигареты, а сам Алексеич сидел неподвижный и вечный, как Будда, как паруса, как море – медный в косом луче, с серебряной бородой, между живыми пластами голубого дыма.

Я поздоровался с ним и, стягивая майку, стал рассказывать, как вчера катался, он меня слушал, изредка бросая: «Ну ты скотина!» – что в его устах было едва ли не высшей похвалой!

Потом я схватил ласты и бодик и помчался на берег, где впервые выгреб на волну от «Рапаны».

Волна была ровная. Ветер практически зачах, по всему зеленому заливу ходили безукоризненные шеренги волн; гладкие, без морщинки, они падали в пену пластами, и, несмотря на то что они были высокими, преодолел я их без особого труда. На Черном море подобное явление называется накат, спустя несколько лет я узнал, что серферы всего мира называют его свеллом.

Незаметно для меня на берегу, на склоне, ведущем от «Рапаны» к морю, образовалась компания наблюдателей: первым выбрался под ласковое утреннее солнышко Алексеич, потом к нему присоединился Рыжий, всегда возвращавшийся домой со смены в пожарке через клуб.

Алексеич стоял, засунув руки в карманы, а Рыжий, сначала наблюдавший за мной с легким оттенком превосходства, понемногу увлекся и начал жестами предупреждать меня о появлении подходящей, на его взгляд, волны. Потом появился Рома Романов, похожий на крепенького небольшого жука, за что был прозван Тараканчиком, он тоже долго смотрел и, судя по всему, переживал. После того как я выбрался на берег, он подбежал ко мне и попросил разрешения попробовать, и я, отцепив с запястья манжету, снял ласты и передал ему бодик. Тараканчик сунул мне в руки свою майку и плюхнулся с нашего крошечного причала, по таинственным причинам называемого Иван-баба, в море. Я же надел его шлепанцы и побрел наверх к остальным.