Текст книги "Я не боюсь"

Никколо Амманити
Я не боюсь

Благодарю Кьяру Беллити за всю ту помощь, которую она мне оказала, и за сердце, которое она вложила в эту книгу

Эта книга посвящается моей сестре Луизе, которая следовала за мной в Черноте со своей серебряной звездочкой, приколотой к куртке

Это он еще понял. Рухнул во тьму. И в миг, когда осознал это, сознание оборвалось.

Джек Лондон [1]1
  “Мартин Иден”. Перевод Р. Облонской. (Здесь и далее – прим. пер.)


[Закрыть]

1

Я уже почти обогнал Сальваторе, как вдруг услышал крик моей сестры. Я обернулся и успел заметить, как ее поглотила пшеница, покрывавшая холм.

Не стоило мне тащить ее с собой, мама еще выдаст мне за это по полной программе.

Я остановился. Пот лил ручьем. Я перевел дыхание и позвал:

– Мария! Мария!!

– Микеле!.. – прохныкала она в ответ.

– Ты что, ушиблась?

– Да… Подойди ко мне!

– Где тебе больно?

– В ноге.

Она притворяется, устала просто. «Иди вперед!» – сказал я себе. А если с ней вправду что-то случилось?

Где остальные?

Я видел в пшенице следы их продвижения. Они медленно, параллельно друг другу, словно пальцы руки, тянулись к вершине холма, оставляя за собой дорожки сломанных стеблей.

Пшеница в этом году уродилась высоченной. В конце весны лило как из ведра, и к середине июня стебли были крупными, как никогда. Готовые к уборке, они стояли, густо налитые зерном.

Вокруг была одна пшеница. По холмам и низинам она переливалась золочеными океанскими волнами. До самого горизонта только пшеница, небо, цикады, солнце и жара.

Я не знал, сколько было на градуснике – в девять лет не очень-то разбираются в шкале термометра, но я понимал, что жара ненормальная.

Это проклятое лето 1978 года вошло в историю как самое жаркое в столетии. Жар раскалял камни, иссушал землю, губил растения, убивал животных и поджигал дома. Собираешь помидоры с грядки – а они сморщенные, берешь кабачки – а они маленькие и твердые как камень. Солнце не давало дышать, лишало сил, желания двигаться, жить. И ночь мало чем отличалась от дня.

Взрослые жители нашего местечка – Акуа-Траверсе [2]2
  Aqua Traverse буквально значит “Запруда”.


[Закрыть] – никогда не покидали домов раньше шести вечера. Укрывались внутри за опущенными жалюзи. Только дети отваживались выходить на раскаленную безлюдную улицу.

Моя сестра Мария была младше меня на пять лет и бегала за мной повсюду, как дворняжка, выгнанная из конуры.

«Я хочу с тобой!» – постоянно повторяла она. И мама была на ее стороне: «Ты ей старший брат или кто?» И мне приходилось везде таскать ее с собой.

Никто не остановился ей помочь.

Оно и понятно – мы же соревновались.

– Вперед, на вершину. Идти только прямо. След в след запрещается. Останавливаться нельзя. Кто приходит последним, тому штраф, – объявил Череп. Но сделал мне уступку: – Ладно, твоя сестра не считается. Маленькая слишком.

– Я не слишком маленькая! – запротестовала Мария. – Я тоже хочу участвовать!

А потом упала.

Жаль. Я ведь шел третьим.

Первым, как всегда, шел Антонио Натале по прозвищу Череп. Почему его так прозвали, я уже и не помню. Может, потому, что он однажды наклеил на руку изображение черепа, одну из тех картинок, что продавались в табачных лавках и наклеивались, если их смочить водой. Череп был самый старший в нашей компании. Ему было двенадцать. И он верховодил. Ему нравилось командовать, и он злился, если ему не подчинялись. Командир из него – так себе, но он был крупный, сильный и наглый. Вот и сейчас он пер по склону, словно бульдозер.

Вторым шел Сальваторе.

Сальваторе Скардаччоне было девять, как и мне. Мы ходили в один класс, и он был моим самым лучшим другом. Сальваторе был выше меня ростом. Он был замкнутым мальчишкой. Иногда участвовал в наших играх, но чаще занимался своими делами. Он был побойчее Черепа и легко мог бы скинуть его из вожаков, но ему это было ни к чему. Его отец, адвокат Эмилио Скардаччоне, считался важной шишкой в Риме. И имел кучу денег в Швейцарии. По слухам.

Потом шел я, Микеле. Микеле Амитрано. Третьим. Я довольно уверенно поднимался, но из-за сестры остановился.

Пока я колебался, идти ли мне дальше или возвращаться, я стал уже четвертым. Недалеко от меня прошмыгнул этот обмылок, Ремо Марцано. И если я не продолжу подниматься, меня обгонит даже Барбара Мýра.

Это уже позор. Дать обогнать себя девчонке. Этой толстухе.

Барбара Мура перла в гору на четвереньках, как дикая свинья. Вся в поту и в земле.

– Ты чего, ты почему не идешь к сестренке? Не слышишь, зовет? Она ушиблась, бедняжка! – прохрипела она довольным голосом. В кои-то веки штраф, похоже, ляжет не на нее.

– Иду, иду… А потом все равно тебя обгоню. – Я не мог дать ей победить меня таким образом.

Я повернулся и начал спускаться, размахивая руками. Кожаные сандалии скользили по колосьям, и пару раз я падал на задницу.

Я не видел сестру.

– Мария! Мария! Ты где?

– Микеле…

Вот она. Маленькая и несчастная. Сидела среди поломанных колосьев, одной рукой терла лодыжку, а другой придерживала очки. Волосики прилипли к влажному лбу, глаза блестели. Увидев меня, она сжала губы и надулась как индюк.

– Микеле…

– Мария, из-за тебя я проиграю! Я же просил тебя не ходить, черт тебя побери! – Я сел рядом. – Что с тобой?

– Я оступилась, и у меня заболела нога… – Она глубоко вздохнула, зажмурилась и заканючила. – Еще очки! Очки сломались!

Я едва удержался, чтобы не дать ей затрещину. С тех пор как начались каникулы, она ломала очки уже третий раз. И всякий раз на кого вешала всех кошек мама?

«Ты должен смотреть за своей сестрой, ты ведь старший брат».

«Мама, но я…»

«Никаких «мама». Ты что, до сих пор не понял, что деньги не растут на грядках? Еще раз сломаете очки, я тебя так взгрею, что…»

Очки сломались ровно посередине, в том месте, где их уже однажды склеивали. Теперь их можно было выбросить.

А сестра продолжала канючить:

– Мама… Она будет ругаться… Что нам делать?

– Что тут сделаешь? Замотаем скотчем. Давай вставай.

– Они будут некрасивыми со скотчем. Страшными. Мне не нравится.

Я сунул очки в карман. Без них Мария не видела ничего, она сильно косила, и врач сказал, что нужно обязательно сделать операцию, пока она не повзрослела.

– Ладно, все будет в порядке. Вставай.

Она прекратила ныть и зашмыгала носом:

– У меня нога болит.

– В каком месте? – Я продолжал думать о других ребятах. Они уже, наверно, давно все взобрались на холм. Я оказался последним. Оставалось надеяться, что Череп не выдумает слишком суровый штраф. Однажды, когда я проиграл соревнование, он заставил меня бегать по крапиве. – Так где у тебя болит?

– Здесь. – Она ткнула пальцем в лодыжку.

– Вывихнула, наверное. Ну ничего. Сейчас пройдет.

Я расшнуровал ей башмак, осторожно извлек ногу. Как это сделал бы врач.

– Так лучше?

– Немножко. Пойдем домой. Я очень пить хочу. И мама…

Она была права. Мы ушли слишком далеко от дома. И очень давно. Уже прошло время обедать, и мама, должно быть, поджидает нас, сидя у окна.

Ничего хорошего от возвращения домой я не ждал.

Но кто бы мог представить себе это несколькими часами раньше!

Этим утром мы взяли велосипеды.

Обычно мы совершали недалекие прогулки, вокруг домов, до границ полей или до высохшего русла реки и возвращались назад, соревнуясь – кто быстрее.

Я ездил на высоченном старом драндулете с латаным-перелатаным седлом. Мне приходилось сгибаться чуть ли не пополам, чтобы провернуть педали.

Все называли его Бульдозером. Сальваторе утверждал, что это велосипед альпийских стрелков. Но меня он устраивал – ведь он достался мне от отца.

Если мы не гоняли на великах, то играли на улице в футбол, в «укради флаг», в «один-два-три-замри» или просто бездельничали под навесом сеновала.

Мы могли делать все, что нам нравилось. Машины здесь не ездили, поэтому опасаться было нечего. А взрослые прятались по домам будто жабы, пережидая жару.

Время тянулось медленно. К концу лета мы с нетерпением ждали дня, когда начнется школа.

Этим утром мы принялись обсуждать свиней Меликетти.

Мы частенько разговаривали об этих свиньях. Ходили слухи, что старый Меликетти выдрессировал их жрать кур, а иногда даже кроликов и кошек, которых он подбирал на дороге.

Череп длинно сплюнул.

– Я вам еще про это не рассказывал. Потому что не имел права. Но сейчас скажу: эти свиньи сожрали таксу младшей Меликетти.

Все хором закричали:

– Не может быть! Это неправда!

– Правда. Клянусь вам сердцем Мадонны. Живьем. Абсолютно живую.

– Это невозможно!

– Что же это за свиньи такие, что жрут породистых собак?

– Запросто. – Череп закивал головой. – Меликетти бросил таксу в загон. Она попыталась сбежать, это хитрая собака, но свиньи у Меликетти еще хитрее. И не дали ей спастись. Разорвали в две секунды. – Потом добавил: – Они хуже диких кабанов.

– А зачем он ее туда бросил? – спросила Барбара.

Череп подумал немного:

– Она ссала в доме. И если тебя бросить к ним, такую толстуху, они и тебя обглодают до косточек.

Мария встала.

– Он что, сумасшедший, этот Меликетти?

Череп опять сплюнул.

– Еще больше, чем его свиньи.

Мы замолчали, размышляя о том, как с таким дурным отцом живет его дочка. Никто из нас не знал ее имени, но известна она была тем, что носила какую-то железную штуку на одной ноге.

– Съездим посмотрим? – вырвалось у меня.

– Экспедиция! – обрадовалась Барбара.

– Далековата она, ферма Меликетти, – буркнул Сальваторе. – Долго ехать.

– Брось ты. Близко, поехали… – Череп вскарабкался на велосипед. Он не упускал случая взять верх над Сальваторе.

– А давайте возьмем курицу из курятника Ремо? – пришла мне в голову еще одна идея. – Когда мы туда приедем, можем бросить ее свиньям в загон и посмотреть, как они ее сожрут.

– Здорово! – одобрил Череп.

– Папа меня убьет, если мы возьмем его курицу, – заныл Ремо.

Но уже ничего нельзя было поделать, очень уж понравилась всем идея.

Мы вошли в курятник, выбрали самую худую и общипанную курицу и сунули ее в мешок. И поехали, всей шестеркой плюс курица, чтобы посмотреть на знаменитых свиней Меликетти. Мы крутили педали среди пшеничных полей, и крутили, и крутили, и взошло солнце, и раскалило все вокруг.

Сальваторе оказался прав, до фермы Меликетти ехать было очень далеко. Когда мы добрались до нее, мозги у нас кипели от жары и мы умирали от жажды.

Меликетти в солнечных очках восседал в ветхом кресле-качалке под дырявым зонтом.

Ферма дышала на ладан, крыша дома была латана жестью и залита гудроном, двор завален рухлядью: тракторные колеса, проржавевшая микролитражка, ободранные стулья, стол без одной ножки. К деревянному столбу, увитому плющом, прибиты коровьи черепа, выбеленные солнцем. И еще один череп, маленький и без рогов. Кто знает, какому животному он принадлежал.

Залаяла огромная собака на цепи, кожа да кости.

В дальнем углу двора возвышались лачуга из листового железа и загон для свиней у самого входа в небольшую расщелину.

Расщелина напоминала длинный каньон, промытый в камне водой. Острые белые обломки скал, словно зубья, торчали из рыжей земли. На его склонах росли искривленные оливы, земляничные деревья и мышиный терн. Обычно в таких расщелинах много пещер, которые пастухи используют как загоны для овец.

Меликетти походил на мумию. Морщинистая кожа висела на нем, как на вешалке, абсолютно безволосая, кроме небольшого белого пучка, росшего посреди груди. Шею поддерживал ортопедический воротник, застегнутый зелеными эластичными липучками. Из одежды на нем были только видавшие виды черные штаны и коричневые стоптанные пластиковые сандалии.

Он видел, как мы подъезжаем на наших велосипедах, но даже не повернул головы. Должно быть, мы показались ему миражом. На этой дороге уже давно никто не появлялся, разве только иногда проезжал грузовик с сеном.

Страшно воняло мочой. И было полно слепней. Миллионы. Меликетти они не беспокоили. Они сидели у него на голове, ползали по нему вокруг глаз, как по корове. Только когда они заползали ему в рот, он их выдувал.

Череп выступил вперед:

– Здравствуйте. Мы очень хотим пить. Здесь есть где-нибудь вода?

Я держался настороженно: от такого, как Меликетти, можно ждать все, что угодно. Застрелит, скормит тебя свиньям или угостит отравленной водой. Папа мне рассказывал об одном типе из Америки, у которого было озеро, где он разводил крокодилов, и если ты останавливался спросить у него что-нибудь, он приглашал тебя в дом, бил по голове и бросал на съедение крокодилам. И когда приехала полиция, он предпочел броситься в это самое озеро, чтобы не отправляться в тюрьму. Меликетти вполне мог быть из таких.

Старик поднял очки:

– Что вы делаете здесь, ребятишки? Не слишком ли далеко от дома забрались?

– Синьор Меликетти, а правда, что вы скормили свиньям свою таксу? – вдруг спросила Барбара.

У меня душа ушла в пятки. Череп обернулся и испепелил ее взглядом, а Сальваторе пнул по ноге.

Меликетти засмеялся так, что закашлялся, и казалось, вот-вот задохнется. Когда он пришел в себя, спросил:

– Кто тебе рассказал эту глупость, девочка?

Барбара ткнула пальцем в Черепа:

– Он!

Череп налился краской, опустил голову и начал разглядывать свои башмаки.

Я знал, почему Барбара так сказала.

Когда днем раньше мы соревновались, кто дальше бросит камень, Барбара проиграла. В качестве штрафа Череп заставил ее расстегнуть рубашку и показать всем грудь. Барбаре было одиннадцать лет. И грудь у нее была никакая. Так, прыщики, взглянуть не на что. Вот через пару будет – ого-го. Она отказалась.

– Если не сделаешь, забудь о том, чтобы с нами гулять, – пригрозил ей Череп.

По-моему, это было чересчур, такое наказание было несправедливым. Барбара мне не нравилась, всякий раз она пыталась сделать тебе какую-нибудь пакость, но показывать всем грудь – нет, это уж слишком.

Но Череп уперся:

– Или показываешь, или вали отсюда.

И Барбара молча расстегнула рубашку.

Я не смог удержаться, чтобы не взглянуть. Это была первая грудь, которую я видел в жизни, не считая маминой и, может быть, еще раз, моей кузины Эвелины, которая была старше меня на десять лет, когда однажды она пришла ночевать в нашу комнату. В общем, я уже имел представление, какая грудь мне могла бы понравиться, и уж грудь Барбары ничего общего с ней не имела. Ее сисечки казались двумя пухлыми бугорками, не очень-то отличавшимися от жирных складок на животе.

Эту историю Барбара запомнила и сейчас не упустила случая отомстить Черепу.

– Так, значит, это ты рассказываешь всем, что я скормил своего пса свиньям? – Меликетти почесал грудь. – Август, вот как его звали. Как римского императора. Ему было тринадцать лет, когда он помер. Он подавился куриной косточкой. Я похоронил его как христианина, с почестями. – Потом ткнул пальцем в Черепа: – А ты, паренек, похоже, здесь самый старший, так?

Череп не ответил.

– Так вот, ты никогда не должен говорить неправду. И не должен поливать грязью других. Нужно всегда говорить только правду, особенно тем, кто младше тебя. Правду всегда. Перед лицом людей, Бога и перед самим собой, понял?

Он напоминал священника, наставляющего грешника.

– И он не гадил в доме? – настаивала Барбара.

Меликетти попытался отрицательно покачать головой, но ему мешал воротник.

– Нет. Это была воспитанная собака. Прекрасный охотник на мышей. Мир его душе. – И показал на фонтанчик. – Если хотите пить, вода там. Лучшая в окрестностях. И это не вранье.

Мы напились воды столько, что готовы были лопнуть. Она была холодной и вкусной. Затем принялись обливать друг друга и совать головы под трубу.

Череп принялся за свое, сказав, что Меликетти – кусок дерьма. И что точно знает, что этот придурок скормил пса свиньям.

Потом посмотрел на Барбару и проворчал:

– Ты мне за это заплатишь.

Отошел и уселся на противоположной обочине дороги.

Я, Сальваторе и Ремо принялись ловить головастиков. Моя сестра и Барбара уселись на бортик фонтана, опустив ноги в воду.

Спустя несколько минут вернулся Череп, трясясь от возбуждения.

– Смотрите! Смотрите! Смотрите, какой огромный!

Мы обернулись.

– Ты о чем?

– Вон он!

И показал на холм.

Холм походил на чудовищных размеров кулич, положенный каким-то гигантом посреди равнины. Он возвышался в паре километров от нас. Гигантский кулич, переливавшийся золотом. Пшеница одевала его словно шуба. Не было видно ни одного дерева или растения, нарушавшего совершенство его профиля. Небо вокруг было грязным и текучим. Другие холмы, стоящие за ним, казались карликами по сравнению с этим громадным куполом.

Непонятно, почему до этого момента я не обращал на него внимания. Мы его, конечно, видели, но не видели. Может, потому, что он сливался с пейзажем. Или потому, что мы ехали, внимательно следя за дорогой, а головы были забиты фермой Меликетти.

– Поднимемся на нее, – предложил Череп. – Заберемся на эту гору.

– Может, там, наверху, что-нибудь интересное есть, – поддержал я.

Что-то притягательное было в этом холме, казавшемся невероятным, может быть, обитаемым каким-нибудь странным животным. Так высоко никто из нас еще не забирался.

Сальваторе прикрыл глаза от солнца и посмотрел на вершину:

– Спорим, сверху море видно? Надо туда подняться!

Мы замерли, разглядывая холм.

Это было приключением почище свиней Меликетти.

– А на самой макушке мы поставим наш флаг. Чтобы каждый, кто туда заберется, знал, что раньше его там были мы, – сказал я.

– Какой флаг? У нас нет никакого флага, – заметил Сальваторе.

– А курица?

Череп схватил мешок, где сидела птица и начал размахивать ею в воздухе.

– Точно! Свернем ей шею, воткнем в задницу палку, а второй конец в землю. Я понесу ее наверх.

Курицу на колу могли принять за знак ведьмы.

Но Череп уже командовал:

– Вперед, на вершину. Идти только прямо. След в след идти запрещается. Останавливаться нельзя. Кто приходит последним, тому штраф.

Мы разинули рты.

Соревноваться! Зачем?

Мне было понятно. Он хотел отомстить Барбаре. Он знал, что она точно придет последней и получит сполна.

Я подумал о своей сестре. Я сказал, что она еще слишком мала, чтобы участвовать в таких соревнованиях, и это несправедливо, потому что она обязательно проиграет.

Барбара сделала отрицательный жест пальцем. Она хорошо поняла, какой сюрприз ей приготовил Череп.

– Это не важно. Соревнование есть соревнование. Она пришла с нами. Или участвует, или остается внизу.

Ну уж нет. Я не мог оставить Марию. История с крокодилами не выходила у меня из головы. Меликетти был любезен, но это не значило, что можно ему доверять. Если он ее убьет, что я потом расскажу маме?

– Если моя сестра остается, остаюсь и я.

Тут вступила Мария:

– Я не маленькая! Я тоже хочу соревноваться.

– Закрой рот!

Решение принял Череп: может идти, но не участвовать.

Мы бросили велосипеды за фонтанчиком и двинулись в путь.

Вот так я оказался внизу холма.

Я натянул Марии башмачок:

– Сейчас можешь идти?

– Нет. Очень больно.

– Подожди. – Я пару раз дохнул на ногу. Затем собрал немного сухой земли, плюнул, перемешал и положил на больное место. – Сейчас пройдет. – Я знал, что это не поможет. Земля помогала хорошо от укусов пчел и крапивы, но не при вывихах.

– Так лучше?

Она вытерла нос ладошкой.

– Чуть-чуть.

– Попробуешь идти?

– Да.

Я взял ее за руку:

– Тогда пошли. Давай, а то мы последние.

И мы направились к вершине. Каждые пять минут Мария должна была садиться, чтобы дать отдохнуть ноге. К счастью, поднялся легкий ветерок и идти стало легче. Он шелестел в пшенице, словно чье-то легкое дыхание. Внезапно мне показалось, что совсем рядом с нами мелькнул зверь. Темный, стремительный. Волк? Нет, в наших краях волков не водилось. Может быть, лиса или собака.

Подъем был крутой и никак не заканчивался. Прямо перед глазами только пшеница, и, когда глаза увидели кусочек неба, я понял, что осталось всего ничего, что вершина вот она рядом, что мы почти пришли.

И не увидели ничего особенного. Все покрыто пшеницей, как и остальная земля вокруг. Под ногами такая же рыжая и прожаренная почва. Над головой то же раскаленное солнце.

Я посмотрел на горизонт. Его заволакивала молочная дымка. Моря не было видно. Только другие холмы, пониже, ферма Меликетти с загонами для свиней и расщелиной, а также белая дорога, разрезавшая поля. Длинная дорога, по которой мы проехали на велосипедах, чтобы добраться сюда. Были видны также маленькие-маленькие строения, где жили мы. Акуа-Траверсе. Четыре домика и старинная вилла, затерявшиеся в пшенице. Лучиньяно, самый близкий к нам городок, был скрыт облаками.

– Я тоже хочу посмотреть, – сказала сестра. – Покажи мне.

Я посадил ее себе на плечи, хотя ноги меня еле держали. От усталости. Интересно, что она могла видеть без очков?

– А где остальные?

Там, где они прошли, был беспорядок, многие стебли согнуты, а некоторые поломаны. Мы пошли по этим следам, ведшим к противоположному склону холма.

Мария сжала мне руку, вцепившись ногтями в кожу:

– Какая гадость!

Я повернулся.

Они все-таки это сделали. Посадили курицу на кол. Она торчала на самом острие камышовой трости. Свисающие ноги и широко расставленные крылья. Испачканная кровью голова свешивалась набок, наводя ужас. Из сжатого клюва капали тяжелые красные капли. Рой мух с блестящими брюшками вился вокруг, налипая на глаза, на кровь.

Ледяная дрожь прошла у меня по спине.

Мы пошли дальше, перевалили через хребет и стали спускаться.

Куда, черт побери, они потопали? Почему спустились по этой стороне?

Пройдя еще метров двадцать, я понял куда.

Холм не был круглым. С противоположной стороны он терял свою безукоризненность и перетекал в подобие бугра, который, выгибаясь, плавно снижался до самой равнины. Посреди бугра находилась узкая впадина, которую можно было разглядеть, наверное, только сверху или с самолета.

Легко было бы вылепить этот холм из глины. Сначала скатать шар. Затем разрезать его надвое. Одну часть положить на стол. Из другой половинки сделать сосиску, нечто вроде толстого червяка, прикрепить к первой, выдавив посредине небольшое углубление.

Самым удивительным было то, что в этой спрятанной от глаз впадине росли деревья. Укрытая от ветра и солнца, стояла самая настоящая дубовая роща. А посреди нее – одинокое строение.

Заброшенный дом с провалившейся крышей из коричневой черепицы и темными балками просвечивал сквозь листву.

Мы спустились вниз по тропинке и вышли к дому.

Здесь было все, чего я сейчас желал больше всего на свете: деревья, тень и прохлада.

Цикад не было слышно, только щебетанье птиц. Кругом полно лиловых цикламенов. И ковер зеленой травы. И замечательный запах. Мне ужасно захотелось поскорее найти местечко у какого-нибудь дерева и завалиться поспать.

Сальваторе появился неожиданно, как призрак.

– Ты видел? Здорово, да?

– Еще как! – ответил я, оглядываясь по сторонам. Должен же здесь быть ручей, где можно попить.

– Чего тебя так долго не было? Я уж подумал, что ты вернулся вниз.

– Нет, просто сестра ногу подвернула, поэтому… Пить хочется. Где здесь вода?

Сальваторе достал из сумки бутылку.

– Тут осталось немного.

Я разделил воду с Марией по-братски. Хватило как раз смочить губы.

– Кто выиграл? – Меня беспокоил штраф. Я чувствовал, что смертельно устал. Надеялся, что Череп в виде исключения простит меня или отложит его на другой день.

– Череп.

– А ты?

– Пришел вторым. За мной Ремо.

– А Барбара?

– Последняя. Как обычно.

– А штраф кому?

– Череп говорит, что Барбаре. А Барбара говорит, что это должен быть ты, потому что пришел последним.

– И что?

– Не знаю, я ушел пройтись. Достали меня уже эти его «штрафы».

И мы зашагали к домику.

Дом держался на честном слове. Он возвышался посреди небольшой поляны, заваленной дубовыми ветками. Глубокие трещины рассекали стены от крыши до фундамента. От оконных рам остались только воспоминания. Кривое фиговое деревце выросло на лестнице, ведущей на балкон. Его корни раскрошили камень ступеней и обрушили парапет. Лестница вела к старой, окрашенной синей краской двери, рассохшейся от солнца и изъеденной жучками. В глубине дома виднелась высокая арка, за ней зал со сводчатым потолком. Конюшня, наверно. Проржавевшие трубы и деревянные лаги подпирали потолок, обвалившийся в нескольких местах. На полу лежал засохший навоз, зола, груды кирпичных обломков и строительного мусора. Большая часть штукатурки обвалилась со стен, обнажив каменную кладку, уложенную всухую.

Череп сидел на баке с водой и бросал камни в ржавый бидон.

– Забито, – сказал он и уточнил: – Это место принадлежит мне.

– Что значит – тебе?

– А то. Я первым его увидел. Кто первый находит что-нибудь, тому то и принадлежит.

Вдруг кто-то толкнул меня в спину так, что я едва не грохнулся лицом в землю. Я обернулся.

Барбара. Вся красная, в грязной майке, с всклоченными волосами, готовая наброситься на меня с кулаками:

– Ты пришел последним. Ты проиграл!

Я выставил вперед кулаки.

– Я возвращался. Если б не это, то пришел бы третьим. Ты сама видела.

– Не колебёт! Ты проиграл!

– Кому штраф? – спросил я Черепа. – Мне или ей?

Тот некоторое время подумал, затем указал на Барбару.

– Видела? Видела? – Сейчас я любил Черепа.

Барбара начала колотить кулаком пыль.

– Это несправедливо! Несправедливо! Всегда я! Почему всегда я?

Я этого не знал. Но знал, что всегда есть кто-то, кто притягивает несчастья. Среди нас это была Барбара Мура, толстуха, она была жертвенным агнцем.

Мне неловко признаваться, но я был счастлив, что это не я на ее месте.

Барбара крутилась между нами словно носорог.

– Тогда устроим голосование! Не может решать только он один.

Прошло двадцать два года с тех пор, но я так и не понял, как она решилась на такое. Должно быть, из-за страха остаться одной.

– Ладно. Давайте голосовать, – согласился Череп. – Я говорю – тебе.

– Я тоже, – сказал я.

– Я тоже, – как попугай сказала Мария.

Мы посмотрели на Сальваторе. Никто не должен был воздерживаться, когда мы голосовали. Такой уговор.

– Я тоже, – произнес чуть слышно Сальваторе.

– Видала? Пять против одного. Ты проиграла. Тебе исполнять, – заключил Череп.

Барбара сжала губы и кулаки и, казалось, сглатывает теннисный мячик. Она склонила голову, но не плакала.

Она вызывала уважение.

– Что… что я должна сделать? – прошептала она.

Череп почесал шею. Его ублюдочный мозг напряженно заработал.

Затем, поколебавшись немного, сказал:

– Ты должна… показать нам. Ты должна всем показать это.

Барбара вздрогнула.

– Что я должна вам показать?

– В прошлый раз ты показала нам сиськи. – И повернулся к нам. – А теперь покажешь пипиську. С волосиками. Ты снимешь трусы и всем все покажешь. – И заржал, ожидая, что мы все присоединимся.

Но все молчали, оледенев, словно ветер с Северного полюса внезапно залетел в эту долину.

Это было уж чересчур. Никто из нас не горел желанием увидеть, что там у Барбары между ног. Это было наказанием также и для нас. У меня сжало желудок. Мне захотелось оказаться далеко отсюда. Было что-то грязное во всем этом, что-то… Не знаю что… Мерзкое, вот что. И меня напрягало, что и моя сестра присутствует при этом.

– И не думай даже, – покачала головой Барбара. – Хоть дерись.

Череп поднялся и пошел к ней, не вынимая рук из карманов. В зубах у него был стебель пшеницы.

Остановился напротив. Нагнул шею. Не потому, что был намного выше Барбары. И даже не потому, что был сильнее ее. Я бы зуб не дал, что Череп легко одолеет Барбару, дойди дело до драки. Если бы Барабаре удалось свалить его с ног и оказаться наверху, она смогла бы его придушить.

– Ты проиграла. И снимай штаны. Будет тебе уроком, дура.

– Нет!

Череп влепил ей оплеуху.

Барбара зашлепала губами, как форель, и стала тереть щеку. Но так и не заплакала. Потом повернулась к нам.

– Молчите? – всхлипнула она. – Вы такие же, как он!

Мы молчали.

– Ладно. Но вы больше меня никогда не увидите. Клянусь головой моей матери.

– Ты что, плачешь? – Череп откровенно кайфовал.

– Нет, не плачу, – ответила та, давясь рыданиями.

На ней были льняные штаны из секонд-хенда, зеленые с коричневыми заплатками на коленях. Они были ей тесны, жир свисал над ремнем. Она расстегнула застежку и начала расстегивать пуговицы.

Я увидел белые трусики в желтый цветочек.

– Стой! Я пришел последним, – услышал я собственный голос.

Все повернулись в мою сторону.

– Да! – Я сглотнул. – Я готов.

– Что? – опешил Череп.

– Штраф.

– Не-е. Штраф ей, а не тебе, – обжег меня взглядом Череп. – И заткнись.

– Нет, мне. Я пришел последним. И должен отвечать.

– Нет. Здесь решаю я. – Череп пошел мне навстречу.

У меня тряслись коленки, но я надеялся, что никто этого не видит.

– Проголосуем снова.

Сальваторе встал между мной и Черепом.

– Так можно делать.

Наш уговор предусматривал и такое.

Я поднял руку:

– Штраф мне.

Сальваторе поднял руку:

– Штраф Микеле.

Барбара застегнула застежку и всхлипнула:

– Штраф ему. Это справедливо.

Череп от неожиданности растерялся. Поглядел сумасшедшими глазами на Ремо.

– А ты?

Ремо вздохнул.

– Барбаре.

– Что мне делать? – спросила Мария.

Я головой показал ей – да.

– Штраф моему брату.

Сальваторе сказал:

– Четыре против двух. Победил Микеле. Штраф ему.

Добраться до верхнего этажа было не просто.

Лестницы больше не существовало. Ступени превратились в кучу битого камня. Мне удалось подняться, цепляясь за ветки фиги. Ее шипы расцарапали мне руки и ноги. Один ободрал левую щеку.

О том, чтобы пройти по парапету, не могло быть и речи. Если бы он не выдержал, я свалился бы вниз, в заросли крапивы и диких роз.

Это было наказание, которое выпало мне, чтобы показать свой героизм.

– Ты должен подняться на второй этаж. Войти в дом. Пересечь его весь. В конце из окна перепрыгнуть на дерево и спуститься вниз.

Я боялся, что Череп заставит меня показать всем свою фитюльку или воткнуть себе палку в зад, но он выбрал задание реально опасное, где я вообще-то мог сломать себе что-нибудь.

Но это все же лучше.

Я сжал зубы и, не возражая, поднялся с места.

Остальные уселись под дубом наслаждаться спектаклем, как Микеле Амитрано обломает себе рога.

Каждую секунду кто-нибудь подавал совет:

– Лучше туда.

– Надо идти прямо. Там больше колючек.

– Съешь ягодку, легче будет.

Я старался их не слышать.

Я уже забрался на терраску. Здесь была небольшая узкая щель между кучей обломков и стеной. Сквозь нее я протиснулся к двери. Она была закрыта на щеколду, но висящий замок, съеденный ржавчиной, разомкнут. Я толкнул створку, и дверь со скрежетом распахнулась. Громкий шум крыльев. Полетели перья. Ураган вспорхнувших голубей, исчезнувших в дыре крыши.

– Что это? Как там? – услышал я голос Черепа.

Я не стал отвечать. Вошел в комнату, внимательно выбирая, куда ступать.

Это была большая комната. Черепица над ней кое-где осыпалась, в центре свисала балка. В углу находился небольшой камин со сводом в виде пирамиды, покрытой сажей. В другом углу валялись обломки мебели. Проржавевшая и разбитая древняя кухня. Бутылки. Битая посуда. Черепица. Дырявое сито. Все в голубином помете. И жуткая вонь, кислый смрад, забивавший нос и глотку. На каменном растрескавшемся полу выросли кусты и сорняки. В конце комнаты покрашенная красной краской закрытая дверь, которая, видимо, вела в другие комнаты.