Текст книги "Я не боюсь"

2

Когда я проснулся, папа и мама еще спали. Я быстро выпил молоко, проглотил хлеб с мармеладом, вышел из дома и взялся за велосипед.

– Ты куда?

Мария, неодетая, стояла на лестнице и смотрела на меня.

– Проедусь немного.

– Куда?

– Не знаю.

– Я тоже хочу с тобой.

– Нет.

– Я знаю, куда ты собрался… Поедешь на гору?

– Нет. Слишком далеко. Если мама или папа спросят, скажи им, что я сделаю кружок и скоро вернусь.

Еще один раскаленный день.

В восемь утра солнце стояло низко, но уже начало раскалять равнину. Я ехал тем же путем, что и вчера. Я ни о чем не думал, просто крутил педали в пыли и мошкаре и старался добраться до места побыстрее. Иногда из пшеницы выпархивали сороки со своими бело-черными хвостами, летели за мной, переругиваясь между собой противным стрекотом. Неподвижно парил ястреб. Я увидел рыжего длинноухого зайца, стрелой пролетевшего передо мной. Я ехал с трудом, давя на педали, колеса оскальзывались по камням и сухому дерну. И чем явственнее я приближался к дому, чем ближе становился холм, тем сильнее сдавливало мне грудь, затрудняя дыхание.

А если там сидят ведьмы или людоед?

Я слышал, что ведьмы собираются по ночам в покинутых домах и устраивают праздники и если ты примешь в них участие, то сойдешь с ума, и что людоеды пожирают детей.

Я должен быть осторожен. Если меня схватит людоед, то тоже бросит в яму, а после съест по частям. Сначала руку, потом ногу и так далее. И никто об этом не узнает. Мои родители будут безутешно плакать. А соседи будут говорить: «Какая жалость, Микеле был таким хорошим мальчиком». Приедут мои дядья и кузина Эуджения на синей «джульетте». Череп плакать не будет, это уж точно, и Барбара тоже. Моя сестра и Сальваторе – эти да.

Я не хотел умирать. Хоть я и был бы не прочь взглянуть на свои похороны.

Значит, я не должен подходить к дому. Я что, с ума сошел, что ли?

Я развернул велосипед и поехал обратно. Но метров через сто тормознул.

Как бы поступил Тайгер Джек на моем месте?

Он не повернул бы назад, даже если б ему это приказал сам Маниту.

Тайгер Джек!

Это была сильная личность. Тайгер Джек, друг-индеец Текса Уиллера [3]3
  Текс Уиллер – главный герой одноименного итальянского комикса про Дикий Запад, выходившего в 1940–1970-е годы; Тайгер (“Тигр”) Джек – один из его персонажей.


[Закрыть].

Тайгер Джек поднялся бы на холм, даже если б там собрались ведьмы, бандиты и людоеды со всего света, потому что он был индейцем навахо, отважным, невидимым и бесшумным, словно пума, и умел проникать куда надо и ждать сколько надо, прежде чем вонзить во врага нож.

Я – Тайгер Джек; или нет – я итальянский сын Тайгера, сказал я себе.

Жалко только, что у меня нет ножа, лука или винчестера.

Я спрятал велосипед, как это сделал бы Тайгер со своим конем, я опустился в пшеницу и пополз на четвереньках, пока не почувствовал, что у меня задеревенели ноги и руки. Тогда я начал прыгать как фазан, озираясь по сторонам.

Добравшись до края поляны, я, прижавшись к стволу дерева, несколько минут стоял, восстанавливая дыхание. Затем стал перебегать от одного дерева к другому, с ушами, навостренными на любой подозрительный шорох или голос. Но я слышал только шум крови в ушах.

Прокравшись к дому, я присел за куст и осмотрелся.

Из дома не доносилось ни звука. Казалось, ничего не изменилось. Если здесь и побывали ведьмы, то они все расставили по своим местам.

Я протиснулся между развалинами и оказался во дворике.

Скрытая под листом и матрасом, меня ждала яма.

Мне было плохо его видно. Было темно, полно мух и ужасно воняло.

Я встал на колени на краю ямы.

– Эй! Ты живой?

Тишина.

– Ты жив? Слышишь меня?

Я подождал, потом взял камень и бросил в него. Попал по ноге. По тонкой и худой ноге с грязными пальцами. По ноге, которая не сдвинулась ни на миллиметр.

Он был мертв. И восстанет отсюда, если только Иисус лично прикажет ему это.

Моя кожа покрылась мурашками.

Мертвые кошки или собаки никогда не производили на меня такого впечатления. Шерсть скрывает смерть. Этот же труп, такой белый, с руками, сложенными в одну сторону, с головой, прижатой к стенке, вызывал озноб. Ни кровинки, ничего. Только безжизненное тело в забытой Богом яме.

И ничего в нем человеческого.

Я должен посмотреть ему в лицо. Лицо – самая важная вещь. По лицу можно понять все.

Спуститься в яму я боялся. Может, повернуть его палкой. Для этого нужна была очень длинная палка. Я вошел в конюшню, нашел там одну, но она была коротка. Я вернулся назад. Во двор выходила дверца, закрытая на замок. Я попытался толкнуть ее, но она, хотя и выглядела дряхлой, не поддалась. Над дверцей было маленькое оконце. Я ухватился за косяк, подтянулся и пролез в него. Будь у меня на пару килограммов больше или зад, как у Барбары, ни за что бы не протиснулся.

Я очутился в той самой комнате, которую видел, когда проходил по мостику. Повсюду валялись пакеты из-под макарон, банки из-под помидорного соуса, пустые пивные бутылки. Следы огня. Газеты. Матрас. Бидон, полный воды. Корзина. И как накануне, у меня создалось впечатление, что здесь кто-то недавно побывал. Комната не казалась заброшенной, как другие в доме.

Под короткой коричневой доской я увидел коробку. В ней я нашел моток веревки с крючком на конце.

С этим я могу спуститься в яму, подумал я.

Я выбросил веревку в оконце и выбрался сам.

На земле валялась ржавая стрела от лебедки. Я привязал к ней веревку. А вдруг она развяжется, и я останусь в яме вместе с мертвецом? Я сделал три узла, как делал папа, крепя тент грузовика. Затянул их со всех сил, проверяя крепость, и бросил веревку в яму.

– Я ничего не боюсь, – сказал я громко, чтобы придать себе смелости, но ноги меня не держали, а голос в мозгу кричал: «Не делай этого!»

– Мертвые ничего тебе не сделают, – сказал я себе. Перекрестился и спустился в яму.

Внизу было прохладно.

Кожа у мертвеца была серая, покрытая коркой грязи и дерьма. Он был голый. Ростом с меня, но более худой. Кожа да кости. Ребра выпирали. Должно быть, одного со мной возраста.

Я слегка пнул его. Никаких признаков жизни. Я поднял тряпку, прикрывавшую его ноги. На правой лодыжке была толстая цепь, замкнутая на замок. Кожа под ней была содрана, из раны на ржавые звенья цепи, прикрепленной к вбитому в землю кольцу, стекала прозрачная жидкость.

Я хотел увидеть его лицо, но боялся дотронуться до головы.

Наконец, сделав усилие, я протянул руку и поднял пальцами краешек покрывала, пытаясь стащить его с лица, и тут мертвец согнул ногу.

Я сжал кулаки, широко раскрыл рот, ужас ледяной рукой сковал мне плечи.

Затем мертвец распрямил грудь, словно живой, и не открывая глаз протянул ко мне руку.

Волосы у меня стали дыбом, я заорал, отскочил к стенке, попав ногой в ведро с дерьмом, разбрызгав его во все стороны.

Мертвец тоже закричал.

Я топтался в дерьме, пока наконец, ухватившись за веревку, одним отчаянным рывком не выскочил из этой ямы, словно ошалевшая блоха.

Давя на педали, я мчался по колдобинам, рискуя в любой момент вылететь в кювет и сломать себе шею, но не тормозил. Сердце готово было разорваться, легкие горели. Кончилось тем, что я взлетел в воздух и грохнулся в канаву на обочине дороги. Поднялся, с дрожащими ногами, и оглядел себя. Колено было расцарапано до крови, вся майка в дерьме, у сандалии оторвалась перемычка.

Дыши, сказал я себе.

Я дышал и чувствовал, как успокаивается сердце, восстанавливается дыхание, и внезапно меня страшно потянуло в сон. Я растянулся на земле и закрыл глаза. Под веками все было красным. Страх еще не прошел, отдаваясь на дне желудка. Солнце грело заледеневшие руки. Цикады стрекотали у самых ушей. Дергало разбитое колено.

Когда я вновь открыл глаза, по мне сновали огромные муравьи.

Сколько я спал? Пять минут или два часа?

Я вскочил на Бульдозер и помчался к дому. Я крутил педали, а перед глазами стоял мертвый мальчик, который поднимался и тянул ко мне руки. Его землистое лицо, закрытые глаза, распахнутый к крике рот.

Сейчас все казалось мне сном. Потерявшим силу кошмаром.

Он был живым. Он только притворялся мертвым. Почему?

Может, он был болен. Может, он был монстром.

Оборотень, из тех, что по ночам превращаются в волка. И его держали на цепи, потому что он опасен. Я видел по телевизору фильм о человеке, который в полнолуние превращался в волка и нападал на людей. Крестьяне поставили на него ловушку, и волк попал в нее, и один охотник убил его, и волк умер и превратился в человека. И все узнали в нем аптекаря. А охотник был сыном этого аптекаря.

Может быть, и этого мальчика держали под листом на цепи в яме, чтобы изолировать от лунного света.

Оборотней нельзя вылечить. А чтобы убить их, нужна специальная пуля из серебра.

Но оборотней не существует.

«Кончай ты с этими монстрами, Микеле. Монстров не существует. Призраки, оборотни, ведьмы – все это глупости, придуманные специально, чтобы пугать таких наивных, как ты. Надо бояться людей, а не монстров», – сказал мне как-то папа, когда я спросил его, могут ли монстры дышать под водой.

Но если его держат там взаперти, должна быть причина.

Папа мог бы объяснить мне все.

– Папа! Папа… – Я толкнул дверь и вбежал в комнату.. – Папа! Я должен тебе… – Слова застряли у меня в горле.

Он сидел в кресле с газетой в руках и смотрел на меня жабьими глазами. Самыми страшными жабьими глазами, которые мне приходилось видеть до сих пор только однажды, когда я выпил освященную воду из Лурда [4]4
  Лурд – местечко во французских Пиренеях, где, по поверью, раз в год появляется Мадонна и куда ежегодно стекаются толпы верующих.


[Закрыть], приняв ее за обычную газировку. Он вдавил окурок в чашку из-под кофе.

Мама сидела на диване и шила. Она посмотрела на меня и опустила голову.

Папа втянул воздух носом и спросил:

– Где ты шлялся весь день? – Оглядел меня с головы до ног. – Ну ты посмотри на него. Ты где валялся? – Он скривил лицо. – Весь в дерьме. Воняешь как свинья. И сандалии порвал! – Он посмотрел на часы. – Ты знаешь, который сейчас час?

Я молчал.

– Я тебе скажу который: без двадцати четыре. И за обедом я тебя не видел. Никто не знал, где ты. Я искал тебя до самого Лучиньяно. Вчера тебе такое сошло с рук, сегодня нет.

Когда отец был взбешен, он не кричал, а говорил тихим голосом. Это вгоняло меня в трепет. До сих пор не переношу людей, не умеющих выпускать пар своей ярости.

Он указал на дверь:

– Раз ты хочешь делать все, что тебе заблагорассудится, уходи давай. Я не хочу тебя видеть. Проваливай.

– Ну подожди, я хочу сказать тебе одну вещь.

– Ты не должен мне ничего объяснять, ты должен выйти в эту дверь.

Я взмолился:

– Ну папа! Это очень важно…

– Если ты не уйдешь, через три секунды я дам тебе такого пинка, что ты долетишь до самого указателя Акуа-Траверсе. – И неожиданно заорал: – Пошел вон!

Я кивнул. Слезы душили меня, я открыл дверь и спустился по лестнице. Сел на Бульдозер и поехал в сторону пересохшего русла.

Русло было сухим всегда, за исключением зим, когда шли сильные дожди. Оно вилось меж желтыми полями как длинный уж-альбинос. Дно его было полно белых острых камней, берега составляли раскаленные скалы с пучками травы. В одном месте, между двух холмов, русло расширялось, образуя небольшое озерко, которое летом высыхало, превращаясь в грязную черную лужу.

Мы звали ее озером.

В этом озере не было ни рыбы, ни головастиков, только личинки комаров и водомерок. Если сунуть в него ноги, вынимаешь их покрытыми темной вонючей грязью.

Мы ходили сюда из-за дерева.

Оно было огромным, старым, и на него было легко забираться. Мы мечтали построить на нем дом. С дверью, крышей, веревочной лестницей и всем остальным. Но не хватало то гвоздей, то досок, то настроения. Однажды Череп затащил на него сетку от кровати. Но она была очень неудобной. Царапалась и рвала одежду. И если ты начинал вертеться, то рисковал свалиться вместе с ней на землю.

С некоторых пор никто на дерево не забирался. Кроме меня: мне нравилось это делать. Я хорошо себя чувствовал там, наверху, в тени листвы. Оттуда был хороший обзор, словно с мачты корабля. Акуа-Траверсе казалась пятнышком, точкой, затерянной в пшенице. И можно было видеть всю дорогу до самого Лучиньяно. С дерева я видел тент грузовика моего отца раньше, чем кто-либо другой.

Я вскарабкался на свое привычное место, на развилке двух толстых ветвей, и решил, что домой я больше не вернусь. Если папа не хочет меня видеть, если он меня так ненавидит, мне наплевать, я останусь здесь. Смогу прожить и без семьи: живут же сироты.

«Я не хочу тебя видеть. Пошел вон!» Ладно, папа, сказал я себе. Даже когда тебе станет очень плохо и ты придешь сюда, под дерево, умолять меня вернуться, я не вернусь, и ты станешь умолять меня, а я не вернусь, и ты поймешь, что совершил ошибку и что твой сын не вернется и останется жить на дереве.

Я снял майку, прислонился спиной к дереву, подпер голову руками и посмотрел на холм с ямой. Он был далеко отсюда, в самом конце равнины, и солнце заходило за него. Оно походило на огромный апельсин, светящийся сквозь облака.

– Микеле, слазь!

Я проснулся и открыл глаза, не соображая, где я. Мне понадобилось некоторое время, чтобы понять, что я на дереве.

– Микеле!

Под деревом на своей «грациелле» сидела Мария.

Я зевнул:

– Чего тебе? – и потянулся, у меня затекла спина.

Она слезла с велосипеда:

– Мама сказала, чтобы ты возвращался домой.

Я натянул майку, становилось прохладно.

– Нет. Я больше не вернусь, так и скажи. Я останусь здесь!

– Мама велела передать, что ужин готов.

Было поздно, еще не темно, но через полчаса станет темнее. Это мне не очень нравилось.

– Скажи ей, что я им больше не сын и что у них осталась только ты одна.

Сестра подняла брови.

– И мне ты тоже теперь не брат?

– Нет.

– Тогда я буду в комнате одна и могу брать твои комиксы?

– Нет. И не думай.

– Мама сказала, если не придешь ты, придет она и тебя накажет.

– Ну и пусть приходит. Она не сможет залезть на дерево.

– Еще как сможет.

Мария села на велосипед:

– Смотри, разозлится.

– А папа где?

– Его нет.

– А где он?

– Уехал. Вернется поздно.

– Куда поехал?

– Не знаю. Ну, ты идешь?

Я ужасно хотел есть.

– А что на ужин?

– Пюре и яйцо, – ответила она, отъезжая.

Пюре и яйцо. Я безумно любил то и другое. Особенно если смешать их вместе, чтобы получилась потрясная каша.

Я спрыгнул с ветки:

– Ладно, иду, только на этот вечер.

За ужином никто не разговаривал.

Казалось, в доме покойник. Мы с сестрой ели, сидя за столом. Мама мыла посуду.

– Когда закончите, бегом в постель, без возражений.

– А телевизор? – спросила Мария.

– Никаких телевизоров. Скоро вернется отец, и, если не увидит вас в кроватях, будет беда.

– Он еще сердится? – спросил я.

– Сердится.

– Что он сказал?

– Сказал, что, если будешь продолжать в таком же духе, он отправит тебя к монахам.

Всякий раз, когда я делал что-нибудь не так, папа грозился отослать меня к монахам.

Сальваторе с матерью часто ездили в монастырь Сан-Бьяджо, где его дядя был настоятелем. Однажды я спросил Сальваторе, как живут монахи.

– Хреново, – ответил он. – Целый день молишься, а вечером тебя запирают в комнатушке, даже поссать нельзя выйти. А еще заставляют ходить в сандалиях, хоть в самую холодрыгу.

Я ненавидел монахов, но знал, что не окажусь у них никогда. Потому что отец ненавидел их еще больше, чем я, и обзывал их толстыми боровами.

Я поставил тарелку в мойку.

– А папа никогда не перестанет сердиться?

Мама ответила:

– Если увидит тебя спящим, может, перестанет.

Мама никогда не садилась за стол с нами.

Накрывала на стол, а сама ела стоя. Из тарелки, стоящей на холодильнике. Мама всегда стояла. Когда готовила. Когда стирала. Когда гладила. Если не стояла, то спала. Телевизор нагонял на нее скуку. Когда она уставала, падала на кровать и спала как убитая.

В то время, когда случилась эта история, маме было тридцать три. Она была еще красива. У нее были длинные черные волосы, которые доходили ей до середины спины, она носила их распущенными. У нее были темные и большие миндалевидные глаза, широкий рот, крепкие белые зубы и высокий лоб.

Она походила на арабку. Высокая, с большой грудью, тонкой талией, широкими бедрами и такой попой, что всем невольно хотелось до нее дотронуться.

Когда мы ходили с ней по рынку в Лучиньяно, я видел, как мужчины впивались в нее глазами. Видел, как зеленщики ложились животом на прилавки и смотрели на ее зад, когда она проходила мимо, а после вздымали глаза вверх. Я держал ее за руку и прижимался к ее юбке. Она моя, оставьте ее в покое, хотелось крикнуть мне.

– Тереза, ты будишь грешные мысли, – говорил ей Северино, привозивший к нам воду.

Маму это не интересовало. Она просто не замечала ни жадных глаз, открыто скользящих по ней, ни взглядов украдкой в вырез ее платья. От всего этого ей было ни жарко ни холодно.

Она не была кокеткой.

От духоты спирало дыхание. Мы лежали в постелях. В темноте.

– Ты знаешь животное, которое начинается с фрукта? – спросила Мария.

– Что?

– Животное, название которого начинается с фрукта.

Я задумался.

– А ты сама-то знаешь?

– Знаю.

– Кто тебе сказал?

– Барбара.

Мне ничего не приходило в голову.

– Такого не существует.

– Существует, существует.

Я попытался:

– Лимонник.

– Это не животное. Не подходит.

Глова моя была пустой. Я повторял все фрукты, которые знал, и пришпиливал к ним куски животных – ничего не получалось.

– З-яблик?

– Неправильно.

– Мангорил?

– Что ты выдумываешь!

– Тогда не знаю. Сдаюсь. И кто это?

– Не скажу.

– Почему? Так нечестно.

– Ну ладно, скажу. Крокодил.

Я хлопнул себя по лбу:

– Точно! Так просто! Вот кретин… [5]5
  По-итальянски крокодил – coсcodrillo; coсco – кокос.


[Закрыть]

– Спокойной ночи, – ответила Мария.

– Спокойной ночи.

Я попытался заснуть, но спать не хотелось.

Я выглянул в окно. Луна была не такой полной, как вчера, и было много звезд. Этой ночью мальчик не мог обратиться волком. Я посмотрел на холм. И хотя до него было не близко, мне показалось, что на его вершине мерцает слабый огонек.

Кто знает, что происходит сейчас в заброшенном доме.

Может быть, туда слетелись ведьмы, голые и старые, они собрались вокруг ямы и смеются беззубыми ртами, и, может, достают ребенка из ямы и заставляют плясать и показывать пипиську. А может быть, людоеды и цыгане поджаривают его на углях.

Я не пошел бы туда этой ночью за все золото мира. Вот бы если бы я мог превратиться в летучую мышь и полетать над тем домом. Или надеть старинные доспехи, которые отец Сальваторе держит в прихожей, и подняться на холм в них. Тогда никакие ведьмы ничего не смогли бы со мной сделать.

3

Утром я проснулся в хорошем настроении, мне не приснилось ничего плохого. Я некоторое время лежал с закрытыми глазами, слушая птичий щебет. И вдруг мне привиделся мальчик, который поднимался и тянул ко мне руку.

– Помогите! – пробормотал я.

Какой же я идиот! Вот он для чего протягивал руку! Он просил помощи! А я убежал.

Я выскочил из постели и в одних трусах выбежал из комнаты.

Папа возился с кофеваркой. Рядом за столом сидел отец Барбары.

– День добрый, – сказал папа.

Он был в хорошем расположении духа.

– Привет, Микеле, – сказал отец Барбары. – Как дела?

– Хорошо.

Пьетро Мура был низким и коренастым дядькой, с большой квадратной головой и черными усами, закрывавшими рот. На нем был черный в белую полоску пиджак поверх спортивной майки. Много лет он держал парикмахерскую в Лучиньяно, но дела шли все хуже и хуже, а когда там открылся новый салон с маникюром и современными стрижками, то закрыл свою лавочку и снова стал простым крестьянином. Хотя все в Акуа-Траверсе продолжали звать его «Пьетро-парикмахером».

К нему домой ходили, чтобы подкоротить волосы. Он усаживал тебя в кухне, на солнце, рядом с клеткой со щеглами, открывал ящик и доставал свернутую трубкой накидку, расчески и ножницы, блестящие от смазки.

У Пьетро Муры были короткие и толстые, словно сигары, пальцы, которые едва влезали в ножницы, и, прежде чем начать работу, он раздвигал их и поводил над твоей головой, туда и обратно, как лозоходец. Он объяснял, что так может читать твои мысли, хорошие или плохие.

А я, когда он делал так, всегда старался думать только о хорошем, например о мороженом, о падающих звездах, или о том, как сильно я люблю маму.

Он посмотрел на меня и спросил:

– Что это ты оброс так? Захипповал, что ли?

Я отрицательно покачал головой.

Папа налил кофе в праздничные чашки.

– Вчера ты меня сильно рассердил. Если будешь продолжать в том же духе, отправлю тебя к монахам.

Парикмахер спросил меня:

– Знаешь, как стригут голову монахи?

– С дыркой посередине.

– Молодец. Так что лучше слушайся.

– Ну давай одевайся и садись завтракать, – сказал папа. – Мама оставила тебе хлеба и молока.

– А сама где?

– Ушла в Лучиньяно. На рынок.

– Папа, я хочу сказать тебе одну вещь. Очень-очень важную.

Отец взял пиджак.

– Ты мне ее скажешь вечером, хорошо? Сейчас я ухожу. Разбуди сестру и разогрей ей молоко. – Он с улыбкой допил свой кофе.

Брадобрей выпил свой, и они вышли из дома.

Я приготовил завтрак для Марии и спустился на улицу.

Череп с ребятами играл в футбол под солнцем.

Того, черно-белая дворняга, бегал за мячом, путаясь у всех под ногами.

Того появился в Акуа-Траверсе в начале лета. У него было свое место в амбаре отца Черепа. Все таскали ему объедки, и он жутко растолстел, живот у него раздулся как барабан. Это был добрейший пес, и, когда его начинали ласкать или пускали в дом, он приходил в такой неописуемый восторг, что пускал струю.

– Вставай в ворота! – крикнул мне Сальваторе.

Я встал. Никому не нравилось быть вратарем. А мне нравилось. Может, потому, что руки у меня были более ловкие, чем ноги. Мне нравилось прыгать, падать, вертеться в пыли. Отбивать штрафные.

Другим нравилось только забивать голы.

В это утро я напропускал их множество. Мяч вылетал у меня из рук, или я опаздывал с броском. Я не мог сосредоточиться.

Сальваторе подошел ко мне.

– Микеле, что с тобой?

– А что такое?

– Очень плохо играешь.

Я поплевал на ладони, вытянул руки и ноги и прищурился, как Дзофф [6]6
  Дино Дзофф (р. 1942) – легендарный итальянский вратарь, защищавший ворота итальянской сборной 25 лет (1968–1983).


[Закрыть].

– Готов. Ни одного гола больше.

Череп отобрал мяч у Ремо и сильно пробил. Мяч был легким, из тех, что можно запросто отбить кулаком или же поймать на грудь. Я попытался сделать это, но мяч выскользнул у меня из рук.

– Гол! – заорал Череп и поднял кулак, как будто забил его «Ювентусу».

Меня влек холм. И я мог пойти туда. Отца и мамы не было. Главное, вернуться до обеда.

– Я не хочу играть, – сказал я и пошел к дому.

Сальваторе догнал меня:

– Ты куда?

– Так, пройдусь немного.

– Прокатимся кружок?

– После. Сейчас у меня есть дело.

Я сбежал, оставив все в беспорядке. Лист был сдвинут в сторону вместе с матрасом, яма открыта, и веревка свисала вниз.

Если бы пришли те, кто охранял яму, сразу бы увидели, что их тайна раскрыта, и мне пришлось бы дорого заплатить за это.

А если там уже никого нет?

Я должен набраться храбрости и посмотреть.

Я заглянул.

Он лежал завернутым в покрывало.

Я прочистил горло.

– Привет… привет… здравствуй… Я тот, что был вчера. Который спустился, помнишь?

Никакого ответа.

– Ты себя плохо чувствуешь? Ты жив?

Он согнул руку, потом поднял ее и что-то пробормотал.

– Что? Я не понял.

– Воды.

– Воды? Хочешь пить?

Он протянул руку.

– Подожди.

Где я ему найду воду? Я увидел две банки из-под краски, но они были пусты. В ванне было немного воды, но она была зеленой, вся в комариных личинках.

Я вспомнил, что, когда входил в конюшню, чтобы взять веревку, видел бидон, полный воды.

– Сейчас принесу, – сказал я ему и полез в оконце над дверью.

Бидон был налит наполовину, вода была чистой и не пахла.

В темном углу на деревянной полке стояли банки, свечные огарки, кастрюля и пустые бутылки. Я взял одну, сделал пару шагов и остановился. Вернулся назад и взял в руки кастрюлю.

Это была маленькая эмалированная кастрюлька со стенками, расписанными красными яблоками, она очень походила на ту, что была у нас дома. Нашу мама купила на рынке в Лучиньяно, Мария выбрала ее из множества кастрюль на прилавке, потому что ей нравились яблоки.

Эта казалась постарше. Была плохо вымыта, ко дну прилипли остатки еды. Я провел по ней пальцем и понюхал.

Помидорный соус.

Я поставил кастрюльку на место, взял ведро и вылез на улицу.

Привязал веревку к ведру и поставил в него бутылку.

– Спускаю, – крикнул я. – Бери.

Не снимая покрывала, ощупью он поискал бутылку в ведре, схватил и вылил в кастрюльку, не дав пролиться ни одной капле, потом вернул ее обратно в ведро и дернул веревку.

Как будто делал так всегда, каждый день.

Так как я не поднимал, он дернул еще раз и что-то раздраженно проворчал.

Едва я вытащил ведро, он наклонил голову и не поднимая кастрюльки, начал лакать воду, стоя на четвереньках, словно собака. Когда закончил, отвалился к стене и замер.

Было уже поздно.

– Тогда… пока.

Я накрыл яму и ушел.

Пока я катил в сторону Акуа-Траверсе, я все время думал о кастрюле, которую нашел в коровнике.

Мне казалось странным, что она так похожа на нашу. Не знаю, может, потому, что Мария выбрала именно такую из множества других. Как будто специально расписанную яблоками и самую красивую из всех.

Я вернулся домой точно к обеду.

– Скорее иди мой руки, – сказал папа.

Он сидел за столом рядом с сестрой.

Они ждали, когда мама сольет воду с макарон.

Я сбегал в ванную, вымыл руки с мылом и уселся за стол именно в тот момент, когда мама раскладывала макароны по тарелкам.

Кастрюля с макаронами была без яблок. Я посмотрел на посуду, сохнущую в мойке, но и там ее не увидел. Должно быть, стоит в буфете.

– Через пару дней к нам приедет один человек, – сказал папа с полным ртом. – Вы должны вести себя хорошо. Никаких капризов и криков. Не выставляйте меня на посмешище.

Я спросил:

– Кто этот человек?

Он налил себе вина.

– Мой друг.

– Как его зовут?

– Серджо.

– Серджо! – воскликнула Мария. – Какое смешное имя.

Впервые кто-то собирался к нам приехать.

Иногда на Рождество приезжали дяди и тети, но никогда не оставались на ночь. Негде было. Я спросил:

– Надолго он приедет?

Папа вновь наполнил стакан:

– Не очень.

Мама поставила передо мной тарелку с куском мяса.

Была среда – день, когда готовили мясо.

У меня и моей сестры оно вызывало отвращение. Я, прилагая огромные усилия, проглатывал твердые и пресные, как подошва, куски, а моя сестра никак не могла. Мария жевала часами, пока мясо не превращалось в белый волокнистый окатыш, раздувавший щеку. И когда оно достигало такого состояния, она приклеивала его снизу стола. Там оно и тухло. Мама недоумевала:

– Откуда идет эта вонь? Что это пахнет?

До тех пор пока однажды не выдвинула ящик с вилками и ложками и не обнаружила эти ужасные лепешки.

Так фокус и открылся.

Мария начала жаловаться:

– Я не хочу мяса! Мне не нравится!

Мама рассердилась:

– Мария, ешь!

– Не могу. У меня разболелась голова, – сказала моя сестра, словно ей предложили яду.

Мама дала ей подзатыльник, и та захныкала.

Сейчас погонит ее в постель, подумал я.

Но папа, взял тарелку и, глядя маме в глаза, сказал:

– Оставь ее в покое, Тереза. Не будет и не надо. Успокойся. Убери.

После обеда мои родители легли отдохнуть. Дом был раскален, словно печка, но им все равно удалось уснуть.

Это был удачный момент для поиска кастрюли. Я открыл буфет и стал перебирать посуду. Кастрюлька отсутствовала. Я посмотрел в ящике, где хранились вещи, которые давно не употреблялись. И там ее не было. Я вышел на улицу и заглянул за дом, где находилась большая мойка, огород и веревки с сохнущими тряпками. Иногда мама мыла посуду здесь и оставляла ее сохнуть на солнце.

Никаких следов кастрюли в яблоках. Испарилась.

Мы сидели под перголой и в ожидании, когда солнце опустится пониже и можно будет играть в футбол, соревновались, кто дальше плюнет, когда я увидел отца, спускающегося по лестнице в выходных брюках и чистой рубашке. В руках у него была синяя сумка, какую я до этого никогда не видел.

Мы с Марией вскочили и догнали его у самого грузовика.

– Папа, папа, ты куда? Уезжаешь? – спросил я, ухватившись за дверцу.

– Возьми нас с собой! – заканючила сестра.

Нам очень хотелось прокатиться на грузовике. Мы хорошо помнили, как он возил нас поесть пирожки с острой начинкой и макароны.

Он включил мотор:

– Извините, ребята, но сегодня – нет.

Я попытался втиснуться в кабину:

– Но ты же обещал, что больше не уедешь, что останешься дома…

– Я скоро вернусь. Завтра или послезавтра. Все, спускайся, давай, давай. – Он очень спешил. И не хотел спорить с нами.

Моя сестра еще пыталась настаивать. Я – нет, не было смысла.

Мы смотрели, как он удаляется в пыли за рулем своей огромной зеленой фуры.

Я проснулся среди ночи.

Не потому что выспался. От шума.

Я лежал не открывая глаз и прислушивался.

Мне казалось, что шумит море. Очень похоже. Только море это было железным, целый океан из болтов, винтов, гвоздей, которые набегали на пляж. Медленные металлические волны скручивались в тяжелые буруны, наступавшие и отступавшие от берега.

К этим звукам добавлялись тявканье, отчаянный лай и скулеж собачьей стаи, жуткий и не заглушающий, а, напротив, усиливающий шум железа.

Я выглянул в окно. По самой кромке холма, залитого лунным светом, лязгая, двигался комбайн. Он походил на гигантскую металлическую саранчу с двумя маленькими круглыми светящимися глазками и широкой зубастой пастью. Механическое насекомое, пожирающее пшеницу и какающее соломой. Он работал по ночам из-за невыносимой дневной жары. И это он производил шум, напоминающий море.

Я также знал, откуда идет лай и скулеж.

Из собачника отца Черепа. Итало Натале построил за домом барак из металлических листов и держал там взаперти свору охотничьих собак. Они всегда находились в нем, за металлической сеткой, и зимой, и летом. Когда по утрам отец Черепа приходил их кормить, они начинали лаять.

Я посмотрел в сторону моего холма.

Папа был там. Он отвез мясо, не съеденное моей сестрой, мальчишке и для этого притворился, что уезжает, для этого взял сумку – чтобы спрятать в ней мясо.

Перед ужином я открыл холодильник, мяса не было.

– Мама, а где мясо? – спросил я.

Она с удивлением посмотрела на меня:

– Тебе что, оно вдруг понравилось?

– Да.

– Его больше нет. Его съел папа.

Это была неправда. Папа взял его для мальчишки.

Потому что мальчишка был моим братом.

Как Нунцио Скардаччоне, старший брат Сальваторе. Нунцио не был уж так ужасен в своем сумасшествии, но я не мог заставить себя смотреть на него. Я боялся, что он втянет меня в свое безумие. Нунцио вырывал волосы на голове и запихивал в рот. Вся голова у него была в язвах и коростах и гноилась. Его мать надевала на него шапку и перчатки, чтобы он не трогал волосы, но кончилось тем, что он искусал себе руки в кровь. В конце концов его отвезли в дурдом. Я был счастлив.

Ведь могло случиться так, что мальчик в яме – мой брат, и родился сумасшедшим, как Нунцио, и папа его спрятал там, чтобы не пугать меня и сестру. Чтоб не пугать детей в Акуа-Траверсе.

Может, я и он были близнецами. Ведь мы были одного роста и одного возраста.

Когда мы родились, мама взяла нас обоих из колыбели, села на стул и дала каждому по груди, чтобы покормить молоком. Я начал сосать грудь, а он, наоборот, укусил ее за сосок, она пыталась оторвать его, кровь и молоко текли по груди, и мама кричала на весь дом: