Текст книги "1793. История одного убийства"

Никлас Натт-о-Даг
1793

Коварство порождает коварство, насилие порождает насилие.

Тумас Турильд, 1793

Карта Стокгольма

Часть первая
Призрак дома Индебету

Осень 1793

Большой страх пришел. Тысяча слухов множатся, один другого нелепее, и разобраться возможности нет. Рассказчикам несть числа, но мнится мне, все они отчасти поэты. Если верить упомянутым россказням, свирепость злодейства превосходит все, доселе нами ведомое.

Карл Густаф аф Леопольд, 1793

Микель Кардель лежал на доске в ледяной воде. Юхан Йельм не шевелился, в углах рта скопилась розовая пена. И Кардель упустил Юхана – волна вырвала скользкий от крови и соленой воды воротник из его руки, и Йельм пошел ко дну. Микель закричал, но из глотки вырвался только слабый стон. Он опустил голову в воду, проследил путь друга в бездну, и ему показалось, что там, в глубине, где бессильно зрение, угадывается иной, недоступный человеку мир. Искалеченные тела моряков медленно опускаются к вратам преисподней, ангелы смерти принимают их под черные крылья, а черепа их щелкают челюстями в припадке издевательского хохота.

1

– Микель! Микель Кардель! Пальты!11
  Пальты – род полиции нравов, в чью обязанность входило не допускать открытой проституции на улицах Стокгольма. Другое название – сепарат-стража. – Здесь и далее примеч. пер.


[Закрыть]

Сначала тихо, потом все громче, громче… Его имя точно всплыло из глубины, взбаламутив омут сознания. Он сделал попытку разлепить глаза. Левый открылся сразу, а правое веко пришлось поднимать усилием брови, подпертой указательным пальцем. Боль в отсутствующей руке обязательно даст о себе знать. Но не сразу. Вместо левой руки – выточенное искусным столяром деревянное подобие, буковый протез. Даже пальцы есть. Культя покоится в выдолбленном по размеру углублении и удерживается на локте кожаными ремнями. Сколько раз зарекался – развязать или хотя бы ослабить ремни перед выпивкой, тогда бы не натерло культю до крови.

Первое, что он увидел, – грязные, в жирных пятнах доски стола. Попытался поднять голову и удивился: голова не поднималась. Щека прилипла к столешнице. С усилием выпрямился, лишившись при этом парика. Выругался, отодрал парик от липкой жижи, вытер им лицо и сунул за пазуху. Шляпа валяется на полу, тулья сплющена – видно, кто-то наступил. Микель поднял шляпу, выправил тычком кулака и натянул по самые уши.

Постепенно начали связываться обрывки памяти. Ну да, трактир «Гамбург». Напился до бесчувствия и так и уснул за столом. Преодолевая головную боль, огляделся – остальные не лучше. Хозяин не выбросил их в канаву только потому, что сохранил кое-какую надежду: а вдруг расплатятся за выпитое? Валяются на полу и на лавках, дожидаются утра, когда можно будет двинуться домой и принять на себя град упреков и ругательств.

Карделю все равно. Он калека, живет один и располагает своим временем, как захочет.

– Микель, ты должен пойти с нами! Там утопленник! Там, в Фатбурене22
  Фатбурен – в Средние века – озеро в центре Сёдермальма, впоследствии осушено.


[Закрыть], утопленник!

Двое. Беспризорники. Физиономии знакомые, только имена вспомнить не может. У них за спиной – Багген, жирный хозяйкин кавалер. Краснорожий и заспанный. Встал между детьми и главным сокровищем погребка, собранием гравированных стеклянных кружек, хранимом под замком в синем шкафу. Кроме замка, есть еще и засов.

Здесь, в кабачке «Гамбург», по пути к виселице в Скан-стуле, осужденным на смерть позволяют выпить в последний раз в жизни. После чего на кружке алмазом процарапывают имя висельника и отправляют в синий шкаф.

Посетители могут выпить из такой кружки, но за отдельную плату и под наблюдением. Плата зависит от известности преступника. Почему-то считается, что это приносит счастье. Кардель никогда не мог понять, почему.

*

Он протер глаза – как песком засыпаны. И в ту же секунду понял: он все еще пьян.

– Какого черта?! – хотел спросить Микель, но вышло что-то вроде «ова чёта». Голос не слушался, язык словно прилип к наждачному нёбу.

Ребята переглянулись. Ответила девочка. Наверняка старшая сестра – очень уж похожи. Только и разницы, что у мальчишки заячья губа. Мальчугана окатила волна перегара, он сморщил нос и спрятался за спиной сестры.

– Там мертвец в воде, прямо у берега…

В ее ломком голосе – странная смесь страха и возбуждения.

Малейшее усилие привести в порядок мысли – и Микелю показалось, что у него сейчас лопнут вены на лбу. Сердце колотится так, что, наверное, на улице слышно.

– А мне-то какое дело?

– Ну пожалуйста, Микель, там нет никого, а мы же знали, где тебя искать.

Кардель, спотыкаясь, спустился с крыльца «Гамбурга» и пошел за детьми, вполуха слушая рассказ про одичавшего вола, собравшегося было напиться из Фатбурена, но испугавшегося и убежавшего в сторону Танто.

– Он его мордой, пошевелил, мордой…

– Утопленника… – вставил мальчик.

– Ну да… А тот как начал вертеться!

– Утопленник, значит…

Ближе к озеру мостовая закончилась, и они зашагали по раскисшей глине. Кардель давно не был в этих краях. Ничего не изменилось. Уже много лет городские власти собирались очистить берег, построить причалы и мостки, но все планы словно уходили в песок. Даже не в песок, а в эту мокрую, скользкую, вечную глину. Удивляться нечему – и город, и все королевство балансировало на грани катастрофы. Кому и знать, как не ему. Кардель, как и многие другие, постоянно искал приработки, брался за любую работу – мизерного годового жалованья даже на жратву не хватит.

На месте немногочисленных усадеб по берегам появились мануфактуры. Отходы, недолго думая, сваливали прямо в озеро – предназначенная для мусора выгородка, обнесенная дощатым забором, давным-давно переполнена.

Нога поехала по скользкой глине, оставив за собой широкий след. Он нелепо взмахнул единственной рукой, пытаясь удержать равновесие, смачно выругался, но все же устоял.

– Небось протухшей подружки испугался, вол-то ваш. Или свиного хребта. Мясники, сволочи, все в озеро валят. Нечего было будить.

– Мы лицо видели в воде, – наперебой закричали дети. – Он у самого берега лежал! Человеческое!

У кромки воды бледно светилась неопрятная пена. Дети правы – что-то там плавает в нескольких метрах от берега. Что-то темное. Вряд ли человек – слишком маленький.

– Я же говорил – с бойни.

– Он у самого берега лежал, отнесло, наверное… Лицо было видно!

Девочка продолжала настаивать, а мальчик молча кивал чуть не на каждое ее слово.

Кардель фыркнул:

– Я пьян. Поняли? В соплю пьян. В зюзю. Лучше вспомните, какую взбучку получили от того сепарата, которого вы заманили искупаться в Фатбурене…

Он, чертыхаясь, долго снимал одной рукой кафтан. Забытый за пазухой парик упал в грязь. Ну и черт с ним. Купил эту дрянь за несколько рундстюкке33
  Рундстюкке – мелкая медная монета.


[Закрыть]. Мода на парики уже отходила, и носил он его, только чтобы выглядеть подостойнее, – больше шансов, что кто-то пригласит ветерана войны на стаканчик-другой.

Кардель поднял голову – над Орста-фьордом все небо усеяно серебряными гвоздиками звезд. Наверное, дело идет к полуночи. Он закрыл глаза, чтобы не потерять внезапно посетившее ощущение красоты мира, шагнул в воду – и погрузился в жидкий ил чуть не по колено. В сапог хлынула ледяная осенняя вода. С усилием выдернул ногу, чтобы не упасть, и двинулся вперед. Сапог остался на дне.

Вода тяжелая, дурно пахнет, вокруг плавает полно какой-то дряни, которую выбрасывают даже обитатели сёдермальмских трущоб, а им-то вроде бы и выбрасывать нечего – нищие как церковные мыши.

Дно ушло из-под ног. Резкая боль внизу живота – судорога холода и паники. Эта лужа глубже, чем он рассчитывал. Судорога паники… и едва ли не более болезненная судорога памяти. Второе Роченсальмское сражение, разгромленный шведский флот, неотвратимый ужас смертельных водоворотов, гибнущие друзья…

Кардель обхватил тело, как спасательный буй. Поначалу показалось, что он был прав, – это не человек. Видно, помощники мясника потихоньку выбросили протухшую тушу в озеро, а скопившиеся гнилостные газы вытолкнули ее на поверхность. Но он перевернул тело и оказался лицом к лицу с утопленником.

Черты хорошо различимы, хотя глаза налиты мутным студнем, словно повернуты внутрь. Разбитые губы, ни одного зуба. Волосы… ночь и грязная вода Фатбурена сделали все, чтобы изменить их цвет, но несомненно светлые. Густые.

Кардель судорожно вдохнул и захлебнулся.

Откашлявшись, лег на спину и полежал немного, держась за жуткий поплавок и вглядываясь в изуродованное лицо утопленника. Потом оттолкнулся ногами и двинулся к берегу.

Дети молча ждали. Даже отступили на несколько шагов, словно опасались, что их постигнет та же участь.

Вытащить тело на берег оказалось не так легко. Кардель ухватился за остатки куртки и, упираясь ногами, выволок труп на берег. Дети даже не думали помогать – наоборот, отошли подальше и зажали носы.

Кардель долго отплевывался – вода в Фатбурене тошнотворная.

– Бегите на Слюссен за сосисками!44
  Сосиска – прозвище полицейских.


[Закрыть]

Ребята стояли как вкопаные, не в силах отвести взгляд от мрачного улова.

Кардель набрал полную горсть грязи и швырнул в детей.

– Бегите, сучьи дети… кому сказано! Там ночная стража… хоть одного пальта приведите, черт бы их всех подрал!

Он проводил взглядом мелькающие ножки, посмотрел на утопленника, и его вырвало.

Над озером повисла давящая тишина. Пронзило чувство одиночества, словно гигантская ледяная рука стиснула грудь. Он несколько раз глубоко вдохнул, но воздуха все равно не хватало. Тяжелые, все ускоряющиеся удары пульса отдавались в шее. Ему стало очень страшно. Он знал, что за этим последует. Появится, словно соткавшись из мрака, отсутствующая рука. Она у него есть, вернулась и болит, словно ее грызет свирепый зверь с железными челюстями, и отчаянный рев этой боли заглушает живые звуки мира.

Он лихорадочно сдирает ремни, швыряет деревянную руку в грязь. Сжимает культю правой рукой, мнет уродливый обрубок – не может она так болеть, эта рука! Ее у меня нет! И раны давно зажили…

И как всегда – приступ короток, не более минуты. Несколько судорожных вдохов, дыхание постепенно восстанавливается, страх тает, мир обретает очертания.

Эти припадки преследуют его уже давно. Три года – с тех пор как его списали на сушу. Он потерял руку и друга. Казалось, средство избавиться от кошмаров найдено. Перегонное вино и драки… Но, оказывается, и этого мало.

Кардель огляделся – никого. Только он и изуродованный труп.

Прижал обрубок к груди и сидел, раскачиваясь из стороны в сторону, словно оплакивал покойного младенца.

Он не знал, сколько прошло времени. Одежда намокла, но Микель не замечал холода – согревал еще не выветрившийся спирт.

Наконец явились стражники. Двое. В таких же, как у него, синих камзолах и белых лосинах; мушкеты с примкнутыми штыками. Судя по походке, оба пьяны – дело обычное, хоть и наказуемое. С одним Микель не раз встречался и знал по имени. Полунищая стража охотно, как и он сам, топила горе в вине, а кабаков на Сёдере не так много. К полуночи стражники уже на ногах не держатся.

– А… Микель Кардель! Решил искупаться в городском нужнике на ночь глядя? Или проглотил бриллиант и сблевал в воду ненароком? А может, какая шлюха тут заблудилась? – Стражник демонстративно зажал нос.

– Заткнись, Сольберг. От меня, может, и воняет, но не меньше, чем от тебя. Я сивуху не пью. Посмотри сам… и прополощи рот, прежде чем будить капрала.

Кардель с трудом поднялся, расправил затекшую спину и показал на утопленника.

Калле Сольберг подошел поближе и отшатнулся.

– О дьявол…

– Вот именно. Один пусть останется здесь, а другой чешет к дворцу и волочет сюда констебля.

Кардель снял куртку и завернул в нее деревянный протез. Собрался было уходить – и тут же вспомнил про сапог на дне озера. Положил сверток, чертыхнулся и на подкашивающихся ногах двинулся по собственным следам в озеро. Не торопясь, стараясь сохранять достоинство. Сапог нашелся быстро. Он с трудом выдернул его из ледяной, злобно чавкнувшей жижи.

Стражники кинули жребий. Повезло Сольбергу – тот уже карабкался по склону. Бежать до королевского дворца не близко, но все же лучше, чем сидеть на пустынном берегу и караулить полусгнивший труп. До утра еще далеко.

А Кардель отправился к своему кузену – у того был колодец. Можно отмыться, а если тот не спит, не грех и пропустить стаканчик.

2

На секретере – аккуратно расчерченный на клетки лист бумаги. Сесил Винге положил рядом карманные часы, снял цепочку и пододвинул восковую свечу. Отвертки, пинцет, щипчики – все на месте. Растопырил пальцы – никаких признаков дрожи.

Очень осторожно, пинцетом вытащил удерживающий стрелки шплинт, снял и положил каждую в свою клеточку на бумаге: часовую – справа, минутную – слева. Снял циферблат, посмотрел на внутренности… ответственный момент. Иногда бывает очень трудно вытащить хитрый механизм из гнезда. Минимальное усилие. Медленно, одну за другой, снял шестеренки и положил каждую в свою клетку. Вынул пружину – освободившись из плена, она рывком распрямилась и легла в стороне безвольной спиралью, будто и не приводила только что в действие весь искусный механизм. В клетке пружина не уместилась, пришлось пристроить рядом.

Остался анкерный механизм. Отвертка, не толще швейной иглы, постепенно выманила крошечные винтики из их убежищ.

Часы разобраны, но о неумолимом ходе времени напоминают церковные колокола. Большой колокол в церкви Святой Элеоноры бьет каждые полчаса, а с холма на балтийском берегу доносится слабое эхо колоколов Святой Катарины.

Теперь все то же самое, только в обратном порядке. Десятки крошечных деталей, и у каждой свое место. Только не торопиться… Тонкие пальцы то и дело сводит судорога. Приходится прерываться, сжимать и разжимать кулак, потирать руки. Сидит он неудобно, боль в тазобедренном суставе то и дело стреляет в позвоночник.

Наконец, стрелки на месте. Он закрепляет их на оси крошечным шплинтиком и заводит часы. Поворот ключа – и они тут же начинают исправно тикать. И та же мысль, наверное, в сотый раз с прошлого лета: именно так должен быть устроен мир. Рационально и умно. У каждого зубчатого колесика свое место, и результат их совместного движения ярок и понятен: часы показывают время.

Чувство умиротворения покидает его, как только часы заведены. Мир обретает форму, и форма эта не приносит ему утешения. Он кладет пальцы на левое запястье и считает пульс, глядя, как секундная стрелка завершает оборот на циферблате с именем мастера: Бюрлинг, Стокгольм. Сто сорок ударов в минуту. Отверточки и щипчики сложены в футляры, но его одолевает искушение повторить все с самого начала: разобрать и собрать. Но нет. В доме пахнет едой, и служанка скребется в дверь – пора к столу.

На столе – большая супница с синим узором. Хозяин, канатных дел мастер Улуф Роселиус, склоняет голову, быстро бормочет молитву, берется за крышку супницы – и с руганью отпускает. Трясет обожженными пальцами.

Служанка бросается к нему с полотенцем и чашей холодной воды. Запах пареной репы и вареного мяса постепенно разглаживает морщины недовольства на лбу хозяина.

Сесил Винге делает вид, что не заметил происшествия, смотрит на колеблющееся пламя восковых свечей, вдумчиво изучает игру теней на потемневшей от времени дубовой столешнице.

Канатчику за семьдесят, годы выбелили волосы и бороду. Роселиуса знают в городе, он справедливый и щедрый человек. Устроил приют для бедных при церкви Святой Элеоноры. Состояние его когда-то было достаточно велико, позволяло купить усадьбу графа Спенса на краю Ладугордсландета. Но старость Роселиуса отравлена неудачным коммерческим альянсом с соседом Экманом, счетоводом из финансовой коллегии. Покупка лесопилки в Вестерботтене обернулась серьезными финансовыми потерями. Винге догадывался, что Роселиус чувствует себя оскорбленным, – вот что он получил за годы щедрой благотворительности. И сумрачное настроение хозяина передается остальным, будто под потолком висит свинцовая грозовая туча.

Винге неловко: он снимает комнату у Роселиуса. Роселиус вынужден сдавать жилье, чтобы свести концы с концами. Каждый постоялец – невольное напоминание о нелегком положении хозяина, а сегодня Роселиус мрачнее обычного: каждую ложку супа сопровождает горестный вздох. Ест молча и, когда на дне тарелки остается совсем немного, откладывает ложку в сторону и прокашливается.

– Глупо давать советы молодым… никогда не знаешь, на что нарвешься. И все же Сесил… будь так добр и выслушай. Не буду ходить вокруг да около, ты и сам знаешь: я желаю тебе только добра.

Он опять глубоко вздыхает, показывает, как нелегко ему начать этот разговор.

– Это против природы, Сесил. Муж должен быть рядом с женой. Разве не давал ты клятву верности? «В радости и в горе…» Возвращайся к жене, Сесил.

Кровь бросилась в голову – и Винге тут же постарался взять себя в руки. Человек не должен позволять чувствам руководить разумом. Глубокий вдох. Глухие удары крови в ушах, будто где-то выбивают ковер. Но время идет – надо что-то ответить.

Годы нисколько не притупили ум и хватку Роселиуса, хватку, которая когда-то сделала его старейшиной цеха канатных мастеров. Винге едва ли не слышит, как сменяют друг друга мысли за его нахмуренным лбом.

Старик вздохнул, откинулся на стуле и поднял руки с открытыми ладонями – жест примирения.

– Мы немало соли с тобой съели, Сесил. Ты умен, что да, то да. Этого у тебя не отнять. Книги читаешь. Да и не злодей какой-нибудь, уж я-то тебя знаю. Но тебя ослепили все эти новомодные идеи. Думаешь, все можно решить умом? Ну нет. Ошибаешься. Чувства с разумом не идут в одной упряжке. Возвращайся к жене, Сесил. Вам обоим будет лучше. Обидел – попроси прощения, и делу конец.

– Ей так лучше. Я все взвесил и продумал, – сказал Сесил Винге, и сам услышал, как неубедительно прозвучали его слова. Словно ребенок оправдывается.

– Сесил… чего бы ты ни хотел достичь, результат будет – ровно наоборот.

Винге никак не мог унять дрожь в руках; даже ложку положил на стол, чтобы не привлекать внимания. Голос совершенно не слушался.

– Так сложилось. – Он неожиданно охрип.

Роселиус помолчал, потом заговорил, и тон был почти ласковый:

– Я видел ее сегодня на рыбном рынке. Она ждет ребенка. Живот уже не скрыть.

Сесил поерзал на стуле и в первый раз за все время разговора посмотрел канатчику в глаза:

– Она была одна?

Роселиус кивнул и потянулся рукой – хотел по-отцовски положить ее на предплечье. Сесил отдернул руку – и удивился. Инстинкт опередил мысль.

Он зажмурился. Еще раз – взять себя в руки. Представил себя в своей внутренней библиотеке, где выстроились ряды невидимых книг в ничем не нарушаемом покое. Мысленно снял с полки томик Овидия и прочитал: Omnia mutantum, nihil inherit. Все меняется, ничто не исчезает бесследно. Что еще нужно знать для душевного равновесия?

Сесил открыл глаза. Взгляд спокоен и непроницаем. С усилием унял дрожь в руках, положил ложку в тарелку и встал.

– Благодарю за суп и заботу, но все же ужинать отныне буду в своей комнате.

И пошел к двери, провожаемый горьким напутствием канатных дел мастера:

– Если человек думает одно, а действительность говорит другое, значит, мысль неправильна. Тебе ли это не понять? Тебе, с твоим классическим образованием?

Винге не ответил. Он уже отошел от стола настолько, что можно сделать вид, будто не слышит.

Вышел в прихожую на непослушных ногах и поднялся по лестнице в комнату, которую снимал у канатчика еще с начала лета. Опять одышка – остановился, оперся рукой о косяк и подождал, пока успокоится дыхание.

За окном – двор усадьбы. Солнце уже село. Смутные тени фруктовых деревьев на склоне, за ними угадывается море. Огни на Корабельном острове: моряки торопятся завершить дневную работу. На темном небе – громоздкий силуэт церкви Святой Катарины.

Сесил открыл окно и с наслаждением подставил все еще горящее лицо вечернему бризу. Каждое утро город словно делает глубокий вдох, а к вечеру выдыхает – ветер меняет направление и начинает дуть в сторону моря. Куркан, старинная мельница, медленно и натужно вертит крыльями, словно хочет сбросить ременный шкив, укрощающий ее природную страсть к вращению. А чуть дальше, у горизонта, ее сестры отвечают на том же языке – долой эти узы, дайте нам вертеть нашими крыльями, мы хотим улететь.

Становилось прохладно. Сесил закрыл окно и посмотрел в зеркало. Ему нет еще и тридцати. Черные волосы, схваченные на затылке лентой, странно контрастируют с бледной физиономией. Шея замотана шарфом.

Уже не различить, где кончается горизонт и начинается быстро потемневшее небо. Появились первые звезды. Мир устроен скверно: слишком много мрака и слишком мало света. Краем глаза он различил мгновенный, как моргание, прочерк упавшей звезды. В детстве ему говорили: если успеешь в этот миг загадать желание, оно непременно сбудется. Сесил смеялся над суевериями, но сейчас… кто знает, может, и правда. Только успей загадать…

Винге надолго задумался. Он не знал, сколько времени так просидел – час или два. Сидел, пока боковым зрением не заметил: во дворе что-то происходит.

Фонарь. Кто-то помахивает фонарем на липовой аллее. Винге никого не ждал, да и хозяин, насколько ему известно, тоже. Странно.

Он надел плащ и спустился во двор. Оказывается, двое: служанка Роселиуса с фонарем, а рядом с ней какой-то недоросток. Согнулся, уперся руками в колени и пытается отдышаться.

Служанка сунула фонарь Сесилу.

– К вам, господин. Я бы такого и на порог не пустила.

Повернулась и ушла размашистым шагом, укоризненно качая головой, – мир совсем обезумел.

Винге пригляделся – мальчишка. Сопливый и грязный, лет двенадцать-тринадцать. Голос еще не ломался.

– И что?..

– Это вы и есть Винге, который ходит в Инбетку?

– Полицейское управление размещается не в Инбетке, а в доме Индебету. Что касается меня, то да, я и в самом деле Сесил Винге.

Мальчишка подозрительно посмотрел на него из-под спутанной челки.

– Они там, на Дворцовом взвозе, обещали заплатить, кто добежит быстрее. Так я первый… чуть не помер. В боку колет и во рту как бы кровь. Вспотел весь, а на улице… сами небось знаете, как спать на улице в октябре в мокрой одежке. Дали бы кругляш55
  Кругляш – так в народе называли монету рундстюкке.


[Закрыть] на разживу.

Сказал и замер, будто удивился собственной наглости. Винге посмотрел на него оценивающе.

– Ты же сказал, за тобой другие прибегут. Могу и подождать немного.

Мальчуган скрипнул зубами, проклиная собственную дурость. Винге слегка улыбнулся, открыл кошель, достал монету и покрутил между большим и указательным пальцами.

– Повезло тебе, что на меня нарвался. Я не стану ждать твоих соперников. Терпение не входит в число моих достоинств.

Скороход облегченно засмеялся, показав дырку во рту, оставшуюся от двух выбитых зубов.

– Полицеймейстер хочет вас видеть. Сказал – немедленно. У себя дома, в Кузнечном переулке.

Винге кивнул и протянул ему монету. Мальчишка боязливо, словно ожидая подвоха, подошел, выхватил кругляш и пустился бежать. Одним прыжком перескочил низкий каменный забор, чуть не зацепившись ногой.

– На хлеб, а не на водку! – крикнул Винге вдогонку.

Мальчишка вместо ответа спустил штаны и звонко похлопал себя по голому заду.

– Еще пару таких поручений – и выбирать не надо: хватит и на то, и на другое!

И с победоносным смехом пустился бежать, на ходу натягивая штаны.

Ночь поглотила вестника, а Винге опять почему-то вспомнил про упавшую звезду и никак не мог сообразить: успел он загадать желание или нет?

Уже несколько месяцев полицеймейстеру Юхану Густаву Норлину обещали служебную квартиру, но пока ничего не дали. Он так и жил с семьей в старой квартире, в трех кварталах от биржи.

Винге поднялся по лестнице на третий этаж и остановился отдышаться.

Уже далеко за полночь. Квартира небольшая. Ясно, что ни одному ночному посетителю не удастся поговорить с хозяином, не перебудив при этом все семейство. Не удалось и Винге – едва он позвонил, где-то в соседней комнате заплакал ребенок и послышался голос укачивающей его матери.

Норлин встретил его в прихожей, без парика, в форменном кафтане, надетом на ночную рубаху.

– Сесил… спасибо, что так быстро отозвался.

Винге молча кивнул.

Они прошли в гостиную. Норлин показал на стул у изразцовой печи.

– Катарина поставила кофе, думаю, скоро закипит.

Полицеймейстер сел напротив и прокашлялся. Ему было явно неудобно, что он вытащил Винге из постели в столь поздний час.

– Труп нашли, Сесил. В Фатбурене, на Сёдермальме. Какие-то сорванцы заметили и уговорили пьяного инвалида выволочь его из воды. Состояние тела… Парень, который мне рассказывал, десять лет в страже, много чего насмотрелся. Его не удивишь. Но когда он начал описывать утопленника, согнулся вдвое и еле удержался, чтобы не оставить свой ужин у меня на ковре.

– А может, и не от этого. Насколько я знаю ночную стражу, перегонным они вовсе не брезгуют. Не перепил ли? А может, приснилось?

Норлин даже не улыбнулся. Винге устало потер глаза.

– Юхан Густав, ты обещал, что последнее дело, когда ты просил меня помочь, будет и впрямь последним. Не забыл? Я работал на вас весь год, самое время заняться и своими делами.

Норлин, ни слова не говоря, встал, вышел из комнаты и вернулся с булькающим медным кофейником.

– Моя благодарность не знает границ, – серьезно сказал он. – Я не могу вспомнить ни единого случая, когда твой вклад не превзошел бы все мои ожидания. Благодаря тебе наши показатели с зимы улучшились настолько, что всем ясно – ты оказал нам огромную услугу, и не одну. Но, положа руку на сердце, Сесил: разве я тоже со своей стороны?.. – Он попытался встретиться с Винге взглядом, но попытка не удалась: тот отвел глаза. Норлин вздохнул и поставил кофейник на стол. – Когда-то мы были молодыми, Сесил… Молодыми и нахальными, старались поскорее сделать себе имя в судах. Ты всегда был идеалистом, стоял на своем, чего бы тебе это ни стоило. А я… Жизнь подрезала мне крылья. Я умел идти на компромиссы, поэтому и стал полицеймейстером. А сегодня я тебя спрашиваю: часто ли мы сталкивались с серьезными преступлениями? Неграмотный фальшивомонетчик… еще кто-то жену убил и даже не озаботился молоток отмыть от крови. Пьяные дебоширы. Нет… на этот раз – что-то другое. Мы такого никогда не видели, ни ты, ни я. Если бы был кто-то еще, кому я могу довериться, – но такого нет. Среди нас живет настоящий монстр, Сесил, и он на свободе. Тело перенесли в церковь Святой Марии. Очень прошу тебя: последняя услуга. Больше никогда не буду тебя беспокоить.

Винге наградил Норлина таким пронзительным взглядом, что теперь отводить глаза пришлось полицейскому начальнику.