Текст книги "1795"

22

Свет режет глаза.

Надо поднять руку, защититься от света, хотя эта сторона улицы в тени, это Кардель прекрасно понимает. Потом изменяет слух. Городской нестройный шум взлетает к небесам, и уже будто там, в недоступной выси, скрипят несмазанные колесные оси, грохочет свалившееся с повозки кровельное железо… мерно цокают копыта по булыжнику, кричит женщина – то ли кончает, то ли кончается – и взывает о помощи. Он пытается защититься от этих звуков, но не может; дергается, ни с того ни с сего отскакивает в сторону – прохожие оглядываются и смотрят, как на пьяного или помешанного. С ним никогда такого не бывало. Кардель пустился бежать: надо поскорее добраться до своей комнаты.

Прихватил по пути кувшин с водой, сел на край откидной койки и, неуклюже придерживая подбородком, засучил рукав. Пора наконец заняться раной. Уже несколько дней прошло.

Не особенно красивая, но это как смотреть: среди других вполне может считаться красивой. Невелика и неглубока. Если вспомнить все доставшиеся на его долю синяки и порезы, можно считать царапиной. Хотя, конечно, далеко не царапина. Розовая припухшая полоска с уже образовавшейся корочкой. Мог бы прикрыть ладонью другой руки, если б она у него была. Не гноится, никакого запаха, края если и отечны, то совсем немного – было бы странно, если бы отека вовсе не было. И уж антонова огня точно нет, этого-то он навидался.

Но что-то не так. Далекая утренняя гроза наползает на Стокгольм, и чем дольше длится день, тем хуже. Далекое поутру ворчание грома теперь уже не ворчание, а взрывы пороховых бочек, и ему слышатся в них грозные голоса, словно сам Тур катит по небу в колеснице в сопровождении обитателей Вальхаллы.

Попытка проспаться ни к чему не привела. Кардель вскоре проснулся и обнаружил, что ему трудно открыть рот, челюсти сводит судорога. Он всадил пальцы в сведенные мышцы и насильно разжал зубы. О еде даже мечтать не приходится – едва начинает жевать, намертво сводит челюсти. Воду удается проглотить, но с трудом.

На следующий день стало хуже. Приступы судорог участились, теперь сводит не только челюсти, но и мышцы лица и шеи. Рот растягивается сам по себе в жутковатой, обнажающей зубы усмешке – и так может продолжаться несколько минут. Несколько раз попробовал дать себе пощечину – пару раз помогло, но чаще нет.

Карделю очень хочется унять ненасытный аппетит месяца, но как его уймешь… с каждой ночью поганец становится все толще. Скоро полнолуние, а лучше ему не становится. Все чаще он просыпается от боли в правой, здоровой руке – мышцы напряжены, как якорный трос, кисть неестественно изогнута, пальцы сжаты в кулак с такой силой, что костяшки совершенно белые. Да и отрезанная рука не отстает. Оказывается, и в том призрачном мире, где она находится, судороги тоже не редкость.

Пришел Эмиль Винге – спасибо, в момент передышки. Судороги отпустили, сухожилия, всего лишь четверть часа назад натянутые, как струны арфы, немного отмякли. Кардель сполоснул лицо и отодвинул дверь, которую после взлома так и не заставил себя повесить на петли – впрочем, даже если б и захотел, вряд ли справился бы с задачей.

– Начинается, Жан Мишель.

– Нашли труп?

– Сегодня ночью, в Королевском саду.

– Сетон?

– Думаю, да. Не то, что я ждал, но, признаюсь, в глубине души догадывался: он попытается превзойти самого себя. Мне нужна ваша помощь, Кардель.

Кардель глубоко вдохнул и отвел глаза.

– Вы же помните, Эмиль. У меня завтра важная встреча. С послезавтрашнего дня я ваш.

Винге промолчал, но от его пристального взгляда у Карделя по коже побежали мурашки.

– С чего же начать?

– С рутины, Кардель. Спрашивать, спрашивать и переспрашивать. Труп подброшен, место, где произошло убийство, неизвестно, и чем быстрее мы его установим, тем лучше. И еще вот это…

Он достал из кармана носовой платок, развернул и выложил содержимое на ладонь. По стене запрыгали солнечные зайчики.

– Это еще что такое?

– Осколки зеркала.

23

Неумолимо приближается ночь. Круглая восковая рожа луны уже ухмыляется с быстро темнеющего неба. Колокола звонят не смолкая… нет, это обман чувств. Но идти он может, в ногах судорог нет. Хуже всего лицо. Сначала возникает эта издевательская, с оскаленными зубами, ухмылка, за ней следуют шея и плечи, будто их стягивают ремнем в тугой узел. Затем выгибается спина – так, что позвонки хрустят, мышцы бедер делаются каменными. Предсказать невозможно, никакой регулярности. Он послушал колокола на башне Святого Никласа и досчитал до тысячи, прежде чем малый колокол пробил первую четверть и начался очередной приступ.

Конечно, исход драки может быть решен одним ударом, особенно если удастся нанести его левой, деревянной рукой. Но удача, так же как и измучившие его судороги, непредсказуема. Удастся, не удастся – дело его величества случая. Петтер Петтерссон наверняка готовился. Днем он насчитал целых полчаса без судорог, в другой раз они начинают распинать его каждые пять минут.

Кардель не стал ждать, пока окончательно стемнеет, вышел заранее. Решил, что прогулка по ночному городу пойдет ему на пользу. После дождя воздух свеж и чист. Солнце давно зашло за горизонт и утащило за собой дневной жар, как пуховое одеяло. Около холма Ансгара остановился и переждал очередной мучительный приступ судорог – успел досчитать до восьмисот. И даже одобрил: лучше сейчас, чем потом. Впрочем, на то и надежда: после нескольких припадков судорог болезнь уступит и даст ему хоть час передышки.

На этот раз досчитал всего до двухсот. Двести… скверно.

Он пришел первым. Место и время выбрано – лучше не придумаешь. Пустынный ровный берег, ни ям, ни колдобин. И никого. Ветра почти нет, но вода в заливе почему-то неспокойна, волны бьются о берег, будто хотят во что бы то ни стало стряхнуть отражение опротивевшего звездного неба. Круглая луна бродит среди туч. Уже не бледная, как час назад, – налилась таинственным светом, для которого и слова-то не подберешь. Скажи только «лунный свет», и сразу понятно, о чем речь. Ярко светит, даже тени отбрасывает.

Внезапно заметил людей. Идут в том же направлении. Неужели Петтерссон нарушил условие и пригласил публику? Или просто-напросто проговорился?

Затянул ремни на культе – туго, но не слишком. Ровно настолько, чтобы не ограничить подвижность. Обернулся на звук за спиной – конечно, вот он, его противник. С плетью под мышкой.

Кардель был совершенно уверен, что выиграет этот бой, – в любой день, но не в этот.

Опять свело мышцы лица. Опять этот идиотский сардонический оскал.

Петтерссон остановился как вкопанный.

– Черт тебя подрал, Кардель… Ты и в самом деле так рад меня видеть?

Часть вторая
Маскарад Тихо Сетона
Весна и лето 1795

Маскарад Тихо Сетона

 
На пороге ночи длинной,
От дневных устав утех,
Часто мать пугает сына,
Как опасен людям грех.
Грех – он рядом, грех – он близок,
Знает все дела твои,
Гнусен, бледен, словно призрак,
Ядовитее змеи.
Сыну страшно, сыну странно,
Так и хочется сказать:
Вся в белилах и румянах
Ты сама греху под стать!
 

Анна Мария Леннгрен, 1795

1

Гордый город… как он по нему тосковал! Когда-то у него было почетное место на трибуне на гладиаторских боях, город был его другом и любовником, но, как все любовники, изменил в первую же трудную минуту и теперь с трудом выносит его присутствие. Он загнан в лабиринт страха, то и дело слышит поступь однорукого и неутомимого минотавра. Тихо Сетон почти не выходит в город, всегда в шляпе с широкими свисающими полями и в шарфе, намотанном на отросшую за зиму бороду. Чужое, видно отданное кем-то в залог пальто с замахрившимися полами чуть не до пола, воротник поднят. Пригибаясь, идет он крысиными тропами от квартала к кварталу, заглядывая за угол, чтобы увидеть, кто там движется навстречу. Неудачное столкновение – и все кончено. Он уже выучил приливы и отливы города и решается высунуть нос, либо смешавшись с толпой, либо на вовсе пустых улицах с погашенными фонарями. Хуже всего субботы: надо идти от Слюссена через весь Сёдермальм к Хаммарбю, на Висельный холм. Но противостоять этой тяге он не может. Не может и не хочет: не хлебом единым жив человек.

Иногда по вечерам он поднимает голову и смотрит на освещенные окна богатых домов. Именно там происходит то, что заслуживает называться жизнью. Жизнью, которой он жил и сам, а теперь лишен. Скоро длинные пиршественные столы уберут и начнутся танцы. Город, с которым Тихо Сетон возобновил знакомство, тот же самый, но и совершенно иной, потому что теперь он видит его под иным углом зрения. Тот, прежний, знакомый ему город – город роскоши и изобилия. Дворцы и усадьбы в сверкающих кварталах, полы, по которым можно ходить в башмаках на атласных подметках, залы и спальни с высокими потолками, где в намалеванном небе с облаками парят голенькие купидоны. Драгоценные ткани, переливающиеся в свете люстр и канделябров золотом и киноварью.

А Стокгольм, в который он провалился, совсем иной. Город крыс и вшей. Потолки такие низкие, что рискуешь набить шишку, если неосторожно выпрямишься во весь рост. Сальные свечи и фонари с конопляным маслом на улицах вряд ли выполняют свое предназначение: чтобы за производимым ими чадом разглядеть источник света, нужна привычка и снисходительное расположение духа. Постоянный полумрак фильтрует все цвета, кроме серого; серые дома, серые улицы и переулки, серые тени людей, о чьих намерениях можно только догадываться. Природа более законопослушна, чем люди; уж она-то исправно выполняет закон о запрете на роскошь: какая-нибудь яркая лента в волосах уличной девчонки тут же блекнет в сером скучном тумане.

Нечистоты на улицах, которые приходится обходить за сажень – приглашение на танец, но танец особого рода. Так танцует медведь на цепи – злобно и неохотно. А если подует со стороны Мушиного парламента и Кожевенного залива… И что? Даже это соревнование в зловонии не многим хуже, чем спертый воздух в его каморке.

Хуже всего оказалась весна, когда обнажились милосердно скрытые снегом нечистоты. Он прижимается к грубо оштукатуренным стенам домов в Жженной Пустоши, пропускает почтовые дилижансы и смотрит, как из них высыпают прибывшие в надежде на лучшую жизнь провинциалы. Как уличные мальчишки, стараясь заработать лишний рундстюкке, помогают разгружать тяжелые сундуки. Мало того – успевают кланяться и улыбаться приезжим, как давно ожидаемым дорогим гостям. Услужливость заведомо притворная – Тихо Сетон с удовольствием смотрит, как добровольным помощникам удается прихватить что-то и, хохоча, пуститься наутек. Сорванцы прекрасно знают: в паутине переулочков и проходных дворов их не догнать.

Нынешнюю весну теплой не назовешь: то и дело принимается дождь, словно высшие силы решили смыть с улиц Стокгольма всю накопившуюся за зиму грязь. Дождю наплевать на установленный порядок, он связывает часы и сутки, начинается днем и продолжается ночь напролет, а когда прекращается, то лучше бы не прекращался. От дождя можно спрятаться, а от тяжелой влаги, насыщающей воздух до помутнения, спрятаться невозможно. Разве что устроиться у пылающего очага и ждать, пока высохнет одежда.

Под карнизами сидят молчаливые, нахохлившиеся голуби. Лишь иногда, подгоняемые голодом, снимаются все сразу, и в тесном переулке от стены к стене мечется фырчащее эхо шума десятков, а может, и сотен крыльев. Дневной путь солнца проследить невозможно, оно скрыто за низкими тучами. Скучное небо нехотя пропускает свет; в его сите оседают не только солнечные лучи, но и большая часть тепла. В канавах на Большой площади журчат никогда не иссякающие ручьи грязной воды. Если из канавы не вычищена прошлогодняя листва, тут же образуются запруды. Вода заливает всю площадь, и найти проход между огромными лужами совсем не просто. Каждая лужа, каждый ручеек, каждая капля дождя словно издевается над ним, усмехается и шепчет: ты – никто.

И ко всему этому страх. Его постоянный спутник. Исчезает и постоянно возвращается. Может быть, уже нечего бояться? Наверняка след давно остыл. Охотничьи псы либо утомились, либо занялись другим, более неотложным делом. Но так ли это? Кто может с уверенностью утверждать: да, след остыл. Может, и остыл, но он постоянно ловит на себе чьи-то подозрительные взгляды, поднимает воротник, надвигает шляпу на глаза. Борода, парик, длинное пальто – узнать его, конечно, трудно, но как унизителен весь этот маскарад! Когда-то он, не стесняясь изуродованного лица, посещал самые изысканные салоны города. Некоторые, конечно, отводили глаза, но… протестовать? Ни один человек. И подумать никто не мог.

А теперь… Стокгольм – неверный любовник. Город не заметил его исчезновения. И возвращения тоже не заметил.

Он старается услышать все разговоры, узнать все сплетни. Все, что пропустил, сидя в своем убежище. Что-то он и так знал, кое-что в новость. Многое меняется, и, как всегда в такие времена, вода льется на все мельницы – и те, что крутят справа налево, и те, что слева направо. Зависит, с какой стороны поток. Неуверенность в будущем дает пищу для любой точки зрения. Все сходятся только в одном: при такой весне на юге грядет неурожай. Жди голода.

Регентство доживает последний год, но на то, что юному королю после коронации достанется хоть что-то, чем можно управлять, надежды мало. Господа у власти с каждым месяцем демонстрируют все большую мелочность и нервозность. Иронический хохот, с которым раньше встречали каждый новый указ, сменился тяжкими вздохами; фарс оказался вовсе не смешным, а омерзительным и опасным. И главное, конца ему не видно.

С удивлением обнаружил, что празднует народ по-прежнему, если не усерднее. Перегонное, кровь города, течет рекой. Неуверенность в завтрашнем дне никак не умеряет жажду, скорее наоборот: предчувствие катастрофы ее только разжигает. Дурацкие рассуждения о причинах и следствиях выведены из дискуссионного арсенала. Какие причины, какие следствия, какие долги, какие обязанности? Смерть спишет все. К чертям предписания, к чертям ответственность. Танцы, танцы… танцы до упаду. На паркете усадеб, на мраморе дворцов, на подгнивших досках трактиров – танцы, танцы… Карты шлепают по ломберным столикам с невиданным ранее азартом. Огромные суммы кочуют из кошелька в кошелек. Вчерашний попрошайка сегодня угощает весь трактир. Кто-то уже и на ногах не стоит – кому какое дело: со дня на день подломятся ноги у всей страны. И даже тех, кто еще недавно горевал в одиночестве, оплакивал судьбу, чувствовал себя забытым и заброшенным, даже их увлекла горячая волна веселого фатализма. Будь что будет. Конец света приглашает всех – больных и здоровых, красивых и безобразных, богатых и бедных, юных и дряхлых. Всем отпущено одинаково мало. На краю бездны равны все, так почему не повеселиться в отпущенные неминуемой судьбой дни и недели?

Город словно охвачен лихорадкой.

Нынче вечером у Сетона дело особого рода. Деньги кончились, все, что можно было заложить, заложено, даже его жалкая каморка будет не по карману. Хозяин грозил выселить еще до конца месяца, а на улице надолго не спрячешься. Надо хвататься за соломинку.

В десять часов вечера город обходят барабанщики. В их обязанности входит также извещать ночную стражу, если кто-то из кабатчиков нарушил предписание и еще не закрыл свое заведение. Им суют давно обговоренную мзду и, конечно, подносят стаканчик-другой – доброжелательное отношение требует постоянного подтверждения гарантий. В двух кварталах от Северного моста какой-то из наиболее усердных служителей порядка набрался так, что без великодушной поддержки стен близлежащих домов не мог сделать ни шагу. Кто-то из шельмецов понаходчивее воспользовался случаем и проткнул барабан вилкой – для надежности. Чтобы спьяну не пришло в голову выбивать дробь ни с того ни с сего.

Тихо Сетон поднял воротник и поглубже надвинул шляпу. То и дело машинально поднимает руку к щеке – удостовериться, прикрывает ли борода его главный опознавательный знак, рассеченную щеку. Делать этого не следует, при каждом прикосновении волосы раздражают края раны, и он заставляет себя сунуть руку в карман и усилием воли там удерживать. Не всегда удается.

Взгляд через плечо – в одну сторону, в другую. Пора.

2

Забыть бы эту омерзительную зиму, но память никогда не была его союзницей: то и дело подкидывает картинки, которые он вовсе не хотел вспоминать. Неделя за неделей в насквозь продуваемой каморке, коптящий фитиль лампы на рыбьем жире. Единственный посетитель – мальчишка, хозяйский сын. Условленный стук в дверь, дрова, еда из трактира в соседнем доме – одна и та же слизистая каша, но каждый раз с новым названием. Книги, наугад выбранные на распродаже его собственного, оставшегося без хозяина имения.

Изобретательность клопов не знает границ, хотя времени для военных действий больше чем достаточно. Оборонительная стратегия проста: давить, давить и давить. Со временем стало даже сподручнее: на пальцах появились твердые, как тиски, мозоли. Тоска копится, как вода перед запрудой, давление нарастает с каждым днем, и не всегда ясно, где проходит грань между тоской и безумием. Сложная система ставок в играх жизни постепенно упрощается, пока не остается последняя ставка и последняя игра, которую надо выиграть во что бы то ни стало: сама жизнь.

Выжить. Остаться среди живых.

Люди, которых он встречает, ему отвратительны. Уродливые дети, шлепающие по бесконечной луже земного существования без единой разумной мысли. Кто-то старается ублажить свою плоть, которая все равно скоро его предаст и бросит в пучину страданий, другие, кому любовь купить не на что, находят утешение в перегонном. И самое главное – его пугает сила, с которой они цепляются за эту ничтожную жизнь. Сапожный подмастерье с израненными, кровоточащими руками, секретарь из какой-то коллегии в кривых очках с поцарапанными стеклами, щеголь, которому втридорога всучили нарядные тряпки с обещанием, что все будут завидовать, беременная неизвестно от кого, не поднимающая глаз от срама служанка… Вяло и неохотно занимают они свои места в партере театра земного существования, не понимая, что тут делают. Цель и смысл жизни загадочны с рождения и до могилы, но они над этой загадкой не размышляют. Надо думать, это их и спасает.

Спустился на Корабельную набережную. Крутой уклон ускоряет и без того торопливый шаг. За статными домами вздыхает море, тихо поскрипывают якорные цепи кораблей. И как всегда – кучки пьяных матросов, бормочущих что-то на непонятных языках. А может, на одном и том же, но все равно непонятном.

Поначалу казалось: все продумано. Исчезнуть с глаз на несколько месяцев. На сколько? Ровно на столько, чтобы остыл след и поубавился энтузиазм ищеек. Эти месяцы невольного безделья он посвятит чтению и раздумьям. Дождаться солнца, как дожидается его змея, прячась в щелях скал, – спокойно и мирно. Но не прошло и недели, как он понял: вместо уютного гнездышка ему достался ад – грязная, кишащая насекомыми и к тому же холодная дыра, в которой даже свое собственное, казалось бы, неисчерпаемое общество, быстро стало в тягость. В январе три недели провалялся в лихорадке, ничего не ел, кроме нескольких глотков бульона за весь день, – и что же? Эти недели оказались едва ли не лучшими: бредовые видения куда приятнее, чем действительность.

Наконец открылась входная дверь, в которую он постучал полчаса назад, – не вся, а только левая половина. Появился лакей, тот же самый. Слегка приподнял бровь – удивился, что посетитель не посчитал ниже своего достоинства ждать столько времени. Каждая минута ожидания – как деление на определяющей общественное положение шкале. Чем больше таких делений, чем дольше ждет посетитель – тем больше разница между ним и хозяином.

– Господин может вас принять.

Сетон сделал шаг, но лакей преградил ему дорогу:

– Нет-нет. Соизвольте обогнуть здание и зайти с черного хода.

Что ж… Сетон протиснулся в узкий, не больше локтя, промежуток между домами.

Влажная грязь прилипает к башмакам. Чувствительно оцарапал плечо о грубую штукатурку – чему тут удивляться. Проход для ассенизаторов и самых низших в иерархии слуг.

По крайней мере, его избавили от унижения стучать еще раз – тот же слуга уже ждал у двери.

Его проводили наверх, в кабинет, где половину комнаты занимал циклопический письменный стол, а вокруг разместились различные экзотические предметы, словно состязающиеся в красоте и изяществе. Клетка с какой-то певчей птичкой, бюро, затейливо инкрустированное разными породами дерева и слоновой костью, книжные полки, прогибающиеся под тяжестью сверкающих кожей и позолотой книг. Книги выстроены строго по ранжиру: фолианты на нижних полках, а чем выше, тем скромнее размер. Вдоль одной стены составлены вместе три невысоких шкафа, каждый венчает стеклянная витрина с разнообразными бабочками, приколотыми к обтянутым светло-серым атласом стендам.

Стул для него не предусмотрен. Придется разговаривать стоя, как нерадивый ученик, вызванный к ректору за провинность.

Сидящий за столом человек в жилете лыс, малого роста, худой, с изрытым оспой лицом. Рукава рубахи закатаны, воротник расстегнут. С миной отвращения осмотрел посетителя с ног до головы. Башмаки не по ноге, грязное пальто, спутанная борода и нелепый парик.

Сетон не делал никаких попыток представить себя в более выгодном свете. Он прекрасно знал: не имеет значения. Выпрямился, гордо запрокинул голову и посмотрел хозяину дома в глаза.

– Тихо Сетон… – шелестящий, намеренно гнусавый голос. Даже не дал себе труда не показывать, насколько неуместен визит. – Падший герой. Я даже не мог вообразить, что вы когда-либо решитесь переступить порог моего дома.

– Болин… думаю, не надо напоминать: из братьев по ордену вы мне ближе всех.

– Этот комплимент – все, что вы можете предложить? Напрасно теряете и свое время, и мое. Лесть и фамильярность почитаю неуместными.

Демонстративно достал из кармана жилета часы, отщелкнул цепочку и положил на стол. На резонаторе деревянной столешницы тиканье показалось Сетону чуть не оглушительным.

– У вас пять минут. Советую поторопиться. Переходите к делу.

– Неблагоприятные обстоятельства поставили меня в весьма затруднительное положение. Такое может случиться с каждым, невзирая на должности и заслуги. Мы оба знаем, что эвмениды не всегда одобряли некоторые вольности, которые я…

Болин фыркнул так, что Сетон прервался.

– …которые я себе время от времени позволял, – заставил себя продолжить.

Болин фыркнул еще раз – очевидно, его позабавила недооценка Сетоном собственных подвигов. Открыл серебряную бонбоньерку с нюхательной солью – дал понять, что исходящий от Сетона запах затхлости и нечистот вовсе его не развлекает.

– И все же… тот дар, что я преподнес ордену прошлым летом, был задуман как жест примирения и уважения. И, возможно, был предложением вернуть взаимопонимание.

Болин побарабанил пальцами по столу – очевидно, вспомнил какой-то мотивчик.

– Короче… что вы хотите, Тихо?

– Я лишился всего доставшегося мне огромным трудом состояния. Те скромные деньги, что мне удалось сохранить, подошли к концу.

Бровь скептически поднялась.

– Что еще?

– Меня преследуют два охотничьих пса. Мне кажется, это у них уже приняло характер навязчивой идеи – никаких рациональных соображений. Возможно, и даже скорее всего, их кто-то поддерживает в доме Индебету.

Болин повернулся на стуле, снял ногу с мягкого пуфика и не без труда поднялся, опираясь на трость из слоновой кости. В чулках дохромал до застекленного куба и некоторое время взглядом знатока изучал причудливую игру рисунка и цвета на крыльях бабочек. Вздохнул и потер висок.

– Вот что интересно… понимаете ли вы сами, Тихо, почему вас возненавидели братья по ордену?

Немного отодвинулся в сторону и жестом пригласил Сетона подойти поближе.

– Посмотрите… вон там, второй ряд в середине. Видите? Две бабочки рядом…

– Один и тот же вид.

– Может показаться. Впрочем, дилетанту простительно. Да, разумеется, и та и другая – чешуекрылые. Питер Крамер привез их в Амстердам из Нового Света. Крамер был первым, кому пришло в голову сортировать чешуекрылых по системе нашего соотечественника, Карла Линнея. И когда Крамер начал их рассматривать с помощью волшебного прибора своего соотечественника Левенгука, обнаружил, что сходство между ними ограничивается только внешностью. Видите, вон та, правая… она специально приняла раскраску точно такую, как левая, – и знаете, почему? Потому что левая немыслимо горька на вкус, и птицы ею брезгуют. Как увидят белые пятнышки на ярко-оранжевом фоне – держатся подальше. А правая на вкус превосходна… Но не трогают и ее. Смотрят на наряд и заранее морщатся. – Болин улыбнулся; видно, представил себе сморщившуюся от отвращения птичку. – И всего-то сменила платье.

– Почему вы так уверены?

– Пока это всего лишь догадка, но у нее серьезные научные основания.

– Какие же?

Болин засмеялся, продемонстрировав неожиданно крепкие для его возраста зубы.

– Неужели непонятно? Я пробовал их на вкус. И ту, и другую. Разумеется, я не погружаюсь так уж глубоко в естественные науки, но простые сравнения мне вполне по плечу.

Он с трудом повернулся на больной ноге пошел к столу. Дал понять: дальнейшие расспросы его не интересуют.

– Ваша беда, Тихо, не в легкомыслии, не в эксцентричности ваших проделок. Ни даже в неумении, а возможно, и нежелании соблюдать принятую в ордене конспирацию. Господи, если бы в этом было дело, если бы такие мелочи принимались во внимание, наши ряды давно бы поредели. Залы бы отзывались пустым эхом на наши встречи. Нет-нет. Cosifan tutte[11]11
  Так поступают все (итал.).


[Закрыть]. Не в этом дело.

Болин остановился на полпути и сделал шаг по направлению к Сетону.

– Вы вовсе не один из нас, Тихо. Вы просто выглядите так, как вполне может выглядеть один из нас. И вы человек умный… не понимаю, как вы надеялись скрыть вашу сущность. Вы ищете наслаждений, да, но не там, где мы. Если бы вы могли сами себя видеть! А я – я не раз наблюдал за вами. В самый разгар вакханалии… не только я, почти все заметили: вам страшно! Ваше лицо искажено, даже не страхом – ужасом! Панталоны для вида спущены, повисший член в кулаке. Вы избегаете физической близости. Вы отнюдь не либертинист[12]12
  Либертинист, либертин – в XVII–XVIII веках – сторонник свободной, гедонистической морали.


[Закрыть], Тихо. Вы не получаете радости от наслаждений. Подумайте сами: Город между мостами невелик, вся Швеция не намного больше, а газеты доходят даже с Бартелеми. Мы прекрасно знаем, что в ваших хвастливых рассказах правда, а что – ложь, к каким немыслимым преувеличениям вы прибегаете. И для нас, которые вас более или менее знают, эти басни никак не рифмуются с тем Тихо, которого мы видим. Нет, вы не почитатель Фрейи и Венеры, как мы, вы ничего не приносите в жертву этим замечательным богиням. У вас совсем иные помыслы. Тщетно вы пытались их скрыть, разыгрывали целые спектакли. Нет-нет, Тихо. К такому, как вы, доверия у нас нет.

Каждое слово для Сетона – как удар молотом в висок. Он молчит, потому что ответа у него нет. Сейчас главное – сдержаться.

Болин криво, почти сочувствующе, усмехнулся, подошел к окну и открыл.

– Воняет от вас, Тихо, как из сточной канавы. Как вам удалось достичь такого аромата? Сколько времени потребовалось? Месяц? Два? Нет, наверное, побольше…

Со страдальческой миной он втянул между сжатыми зубами воздух – видно, разбередил больную ногу.

Уже десятый год магистр ордена Эвменидов Ансельм Болин исполнял обязанности секретаря ордена Эвменидов, но сейчас, когда он собрался изложить сокровенную сущность тайного общества, его охватила непреодолимая, парализующая усталость. Возраст подобрался незаметно. Живешь и думаешь, что старость грозит только другим, а когда осознаешь ошибку, уже поздно. В юности он ощущал себя бессмертным – чувство, которое сейчас вспоминается с горькой усмешкой, а то и с раздражением, если не с презрением.

В чем обязанности секретаря ордена? Выслушивать братьев по ордену, вести протоколы. Следить за соблюдением строгих ритуалов, когда кого-то повышают в ранге или отмечается очередной праздник. Всегда политика – как же без политики, споры, интриги. Интриги встроены во власть, мало того – постепенно становятся ее главной функцией, а потом и сутью. Фракции сталкиваются, спорят чуть не до драки, лояльность, как в песочных часах, перетекает из одной колбы в другую, ножи, предназначенные для одной спины, вонзаются в другую и часто в спину того, кто всю ночь этот нож точил. Многие становятся жертвенными агнцами собственной измены. Пора оставить пост. Скоро, ближе к Новому году, выборы президента ложи. Какое ему дело? Все эти игры для тех, кто помоложе, черт бы их всех побрал.

– Ну, хорошо, Тихо. Кое-кто из братьев не без удовольствия вспоминает свадебные праздники в поместье Тре Русура.

Болин достал щепотку нюхательного табака из черепаховой шкатулки, потянул носом, закатил глаза и через пару секунд чихнул в рукав камзола.

– Если бы вы явились в другом наряде, а не в виде уличного бродяги, мне было бы труднее выставить вас за дверь.

Сетон растерялся, но быстро пришел в себя:

– Возможно, мне будет позволено развлечь братьев новым представлением? В том же роде? Мне показалось, зерно примирения, посеянное мною в спальне Тре Русура, дало неплохие всходы. Могу предложить нечто в том же роде.

Болин высморкался.

– Что ж… как раз сейчас всех одолевает скука. Развлечение было бы очень к месту. Но это должно быть что-то особенное. Подумайте, Тихо. Ознакомлю братьев с вашим предложением на следующем же заседании и сообщу о результатах голосования.

У Сетона настолько пересохло горло, что он вынужден был несколько раз прокашляться.

– Когда вы хотели бы…

– А разве ваша муза приходит по расписанию? Подождем, пока соблаговолит явиться.

Болин посмотрел на часы, сунул в карман жилета, но ритуал выдворения не завершил.

– Что вам нужно для вашего замысла?

– Ресурсы, чтобы я мог привести в исполнение мой замысел и доставить изысканное удовольствие братьям по ордену.

Болин скептически поднял бровь:

– А что еще?

– Охотничьи псы. Если мои усилия интересуют братство, я смогу удесятерить их, когда буду избавлен от этой обузы. Пусть оставят меня в покое.

– Музе передайте: пусть не тянет. И кстати: вон там, под статуэткой льва, пачка билетов. Возьмите один или пару. Может случиться, спектакль вас вдохновит. И знаете что, Тихо? Борода. Единственное, что вам к лицу.

Выйдя в переулок, Сетон вспомнил: на корабле юный Тре Русур пересказал ему слова, сказанные о нем, Тихо Сетоне, Сэмюелем Фальбергом.

Скорпион, притворяющийся безобидным паучком.

То же самое он услышал и сегодня, но человек, сделавший это наблюдение, отличался от Фальберга настолько, насколько вообще могут отличаться один от другого представители человеческого рода.