Текст книги "1794"

2

Лето с каждым днем становится все жарче. Солнце, которое так радовало весной, когда возрождало жизнь после лютых зимних морозов, постепенно сделалось проклятием и мукой. Каменные стены, всего-то пару месяцев назад ледяные, покрывающиеся за ночь инеем, терпеливо накапливали тепло. Теперь они прогрелись окончательно, и даже ночь не приносит спасения от духоты. Канавы загнивают, и окна стало опасно открывать из-за дурного воздуха, наверняка несущего с собой множество болезней. Из несущих столбов фахверков ушла влага, они то и дело жалобно поскрипывают в железных объятиях засухи. Почти никто не растапливает печи, кузнечные горны погасли – слишком велика опасность пожаров. Жара уже начала собирать жертвы среди легкомысленных жителей предместий, тех, кто не догадался, пока еще были силы, держаться поближе к колодцам. Умирают дети, умирают одинокие старики в своих раскаленных лачугах, и находят их только когда запах тления становится настолько невыносимым, что перекрывает вонь сточных канав и отхожих мест.

Кардель решил переспать это немилосердное лето. Он, конечно, так же страдал от жары, как и другие. Все тело покрыто липким потом – как его ни отирай, тут же выступает опять. Но силы еще оставались. Когда жажда становилась невыносимой, он отправлялся с коромыслом к колонке – предприятие, которое не каждому было по плечу. Пил и брал воду с собой в запас. Вода, слава Богу, бесплатная. И тут же пристраивался спать. Сон к тому же помогал преодолеть постоянный голод. Единственное, что спасало, – эти ежедневные походы. Выручал слабых и больных, а те делились с ним своими скудными запасами. В кабаках знали про его бедственное положение, но никто работы не предлагал. Было, было одно-единственное местечко, где он наверняка нашел бы сочувствие. Трактир «Мартышка». Но он туда не ходит. Эта девушка, Анна Стина, разумеется, сделает для него все что может и пока может, но тогда получается, что он требует плату за оказанную когда-то услугу. Нет. Достоинство важнее жратвы. Что ж, не удается вызвать сочувствие – и ладно. Можно удовлетвориться и питьем. Залить желудок водой, лечь на скамью, повернуться носом к стене и нянчить обрубок руки, пока не заснешь.

Он спит в льняной рубахе – из-за клопов, а когда просыпается, все тело залито потом. Смотрит в окно на шпиль Большой церкви. Кажется, даже часы бьет озноб, стрелки дрожат мелкой дрожью… чушь какая. Ничего они не дрожат. Дрожит воздух, нагретый раскаленной черепицей. Слава Богу, скоро вечер. Еще не совсем проснувшись, тянется за водой – и разражается длинным замысловатым ругательством. Фляжка пуста.

Надо одеваться и идти к колодцу.

На лестнице еще жарче, чем в его каморке. Разбитые окна заколочены досками и заткнуты ветошью. На площадках валяется мусор – полумертвые жильцы не в состоянии донести его до свалки. Кое-где лужи непросохшей мочи и вонючие, облепленные зелеными мухами кучки – у многих уже нет сил добежать до отхожего места. Кардель зажимает нос и закрывает глаза – и молит Бога: пусть провидение пощадит его подошвы, и он не вляпается в какую-нибудь дрянь. Но запах странный. Пахнет даже не испражнениями, а открытой могилой.

И очень скоро понимает, почему. Открывает глаза и видит перед собой привидение. Потрясение такое, что Кардель едва не потерял сознание. Бледное узкое лицо, такие же глаза, такой же платок прикрывает губы, чтобы скрыть кровь.

Его начала бить крупная дрожь.

– Жан Мишель Кардель?

– В-винге?

Тот же голос… нет, не совсем тот же. Похожий, но не тот же. Призрак отнял платок от лица, и Кардель сразу понял: нет, не призрак. Лицо похожее, но другое. Может, кто-то и мог бы обознаться – но уж никак не он. Не Микель Кардель.

Под долгим пристальным взглядом Карделя притворившийся призраком субъект немного смутился и машинально потрогал замахрившиеся рукава сюртука.

– Да… Винге. Но не тот, про кого вы подумали.

Кардель окончательно собрался с духом и предложил посетителю спуститься на улицу.

Они вышли в переулок.

– У меня чуть удар не случился. Какого черта торчать в подъезде? Можно ведь и в дверь постучать.

– Я слышал ваш храп, – с неуверенной улыбкой сказал двойник Винге. – Решил подождать в подъезде, пока не проснетесь.

– Вон оно как… Ну что ж… Если вы ищете Микеля Карделя, то вы его нашли.

– Мое имя Эмиль Винге. Сесил – мой брат… был моим братом.

Кардель не мог оторвать глаз от внезапно материализовавшегося покойного друга и наставника. Брат… Он о нем и не слышал, Сесил никогда не говорил, что у него есть брат.

Эмиль Винге заметно смутился под пристальном взглядом огромного пальта и смотрел себе под ноги, пока Кардель, наконец, не прервал тягостное молчание.

– Давайте поговорим в «Черной кошке». Единственная дыра, где меня еще считают клиентом. Погодите немного, умоюсь.

Винге молча кивнул. Кардель прошел во двор, где стояла большая деревянная бочка с водой для кур. Он набрал в горсть воды и попытался разглядеть свое отражение – ничего не вышло.

Никак не мог унять дрожь в руке.

3

Улицы почти пусты, редкие прохожие напоминают привидения. Сразу после Нового года вышел приказ Ройтерхольма, зачитанный с церковных кафедр: «О недопустимости роскоши». Только старики помнят нечто подобное. Кружева, вышивки, шелка, крашеные ткани – все запретить. Гордому шведскому риксдалеру не пристало уплывать из страны в карманах иностранных купцов. Переулки Города между мостами обесцветились.

Дураку ясно – у кого меньше всех, у того легче отобрать последнее. Яркие ленты, которыми служанки перевязывают волосы на свадьбу, их единственное приданое, исчезли; ленты заменили некрашеные льняные косынки с пятнами от щедро льющегося в это лето пота – такой орнамент роскошным уж никак не назовешь. Унаследованные несколькими поколениями ремесленников и подмастерьев парадные одежды, к несказанному удовольствию невиданно расплодившейся моли, лежат в сундуках. Записные франты, щеголявшие прежде яркими сюртуками и жилетами, не решаются надевать их при дневном свете, только в сумерках, – поговорка «ночью все кошки серы» оказалась вполне применима и для бледных северных ночей. Нарядные одежды носят только те, кто может себе позволить смотреть свысока на городских стражников. Город потерял всю свою хоть и не праздничную, но все же столичную роскошь – нынешние одеяния более всего напоминают серые тюремные робы.

В «Черной кошке» посетителей почти нет. Кардель уверенно показал воскресшему Винге стул со скамьями в углу. При этом преодолел некоторую заминку, вызванную недвусмысленным взглядом трактирщика: заплати-ка дружок, старые долги, прежде чем влезать в новые. Но, поразмыслив, тот все же принес по большой кружке разведенного до грани бесстыдства пива – лучше не связываться.

– Прошу прощения… – Винге выглядел смущенным. – Конечно, следовало постучать. Или, что еще более уместно, прийти попозже.

Он сделал несколько больших глотков, и Кардель сразу заметил, насколько благотворен эффект пива, пусть даже и разбавленного. Глаза Винге уже не блуждали, неестественно выпрямленная спина расслабилась, плечи опустились.

В кабаке не горела ни одна свеча. Яркий свет летнего дня еле пробивался через покрытые многомесячным слоем городской пыли окна.

– Хватит об этом… Но клянусь: при таком освещении… не отличить. Я даже думал…

Что именно думал Кардель, осталось неизвестным: он оборвал себя на полуслове, а Винге не обратил внимания. А может, и обратил, но расспрашивать не стал.

– Мы не виделись с Сесилом много лет. Но я всю жизнь только и слышу: ах, как вы оба похожи на мать, – Винге сделал еще один глоток и продолжил: – Сесил двумя годами старше. Вы ведь, если я правильно понимаю, хорошо его знали. Служащий полиции послал меня в кофейню, сказал, там почти всегда можно застать некоего Блума. И оказался прав: Блума я нашел. Это именно Блум помог мне вас разыскать.

– Да… Брата вашего я хорошо знал. То есть… знал и знал. Не уверен, насколько хорошо вообще-то можно было его знать. Но да – мы часто встречались… одно время.

– Вы были на похоронах?

Похороны Сесила… Карделю вовсе не хотелось их вспоминать. Мрачная история. Пастор, сам Кардель и несколько случайных людей из полицейского управления. Тело Сесила довольно долго лежало в морге в ожидании, пока могильщик выдолбит могилу в промерзшей земле. И что ответить его брату? Кардель кивнул, допил пиво, посмотрел на трактирщика и молча повертел в воздухе ладонью: принеси еще.

Они дождались, пока хозяин принес еще пива, и, только ополовинив кружку, Кардель задал вопрос, уже долго вертевшийся на языке.

– Что я могу для вас сделать?

Очевидно, Винге нелегко было ответить.

– Я приехал в Стокгольм распорядиться наследством Сесила. Побывал, само собой, у канатчика Роселиуса. Все, совершенно все было на месте, кроме одной вещи – подаренных отцом карманных часов. Сесил их очень ценил и любил. Потерять их было бы для него трагедией. А продать – даже вообразить такое не могу.

– Помню. Очень хорошо помню эти часы.

– А вы не знаете, куда они подевались?

Кардель некоторое время обдумывал ответ.

– Ваш брат на закате жизни был замешан в довольно странные дела, и я имел честь быть рядом с ним. Деньги были нужны. Часы… заложил он их, вот что.

Эмиль Винге пожевал в задумчивости губу.

– Спасибо. Теперь я знаю, где искать. Еще раз спасибо.

Винге, как показалось Карделю, хотел спросить что-то еще. Но молчал. У Карделя закружилась голова от выпитого – он слишком давно не прикасался к спиртному. Он поймал себя на том, что не может оторвать взгляд от лица Эмиля Винге – знакомого и в то же время чужого. Тряхнул головой – лучший способ избавиться от наваждения.

– Извините… уставился, как баран на новые ворота. Не укладывается в голове: вас, оказывается, двое… Было двое, – с горечью уточнил Кардель.

Винге медленно опустил голову – его тронуло горькое замечание собеседника. Теперь он сам подозвал трактирщика, высыпал на стол монеты и попросил принести бутыль перегонного.

– Собственно, трое, – сказал он. – Есть еще старшая сестра. Да… мы похожи, но прошу не забывать: сходство чисто внешнее. У нас с братом мало общего… было мало общего, – Винге, как Кардель, подчеркнул прошедшее время. – Как правило, те, кто его хорошо знал, при знакомстве со мною испытывают горькое разочарование. – Кисло улыбнулся и поднялся со стула.

Кардель в два глотка допил чуть не кварту пива и рукавом вытер пену со рта.

– Я могу поспрошать там и тут. Насчет часов, если что. Где мне вас найти, если что узнаю?

Эмиль Винге назвал ему улицу и фамилию хозяйки, взял принесенную трактирщиком бутыль и уверенно пошел к выходу – после трех пинт хоть и разбавленного, но все же достаточно крепкого пива.

– По части выпить брату до вас – как до луны… было – как до луны. Уж в этом-то меня не разуверить, – крикнул Кардель вдогонку.

Он посидел еще немного, прислушиваясь к необычному ощущению. Что-то изменилось. Что именно, он и сам не знал, но что-то изменилось. Что-то не так, как вчера, или позавчера, или неделю назад. По-другому. И внезапно догадался: привычная боль в культе за последний час ни разу не дала о себе знать. А если и дала, не заметил.

4

Эмиль Винге снял комнату в самом укромном уголке Стокгольма – укромней не придумать. Хозяйка овдовела и осталась одна в большом доме без всяких источников дохода. Дом – из самых древних в столице. Толстые каменные стены пронизаны арматурой из якорного железа, а окна крошечные, похожи на бойницы, – тоже, надо думать, из соображений устойчивости. Вылитая темница из сказки, где благородный герой вынужден томиться в самые трогательные моменты повествования. Комната Винге – единственная на всем этаже, остальное помещение занято мешками с репой и луком. Да и на других этажах постояльцы случайные – слуги купцов, приезжающие забрать товары или оставить на хранение. Есть и постоянные обитатели – крысы. В короткие промежутки между визитами приказчиков эти мошенники делают все, чтобы успеть прогрызть дыру в мешках с провиантом и обеспечить себе безбедное существование. Впрочем, Винге это мало беспокоило – он посмотрел несколько комнат, и эта понравилась больше других. Во-первых, в удалении от городского шума и назойливых обитателей города. Во-вторых, окованная железом дубовая дверь. Поворачиваешь ключ – и сразу спокойнее.

Уйдя из «Черной кошки», он постарался поскорее побороть опьянение. Если бы воля оказалась побежденной несколькими кружками пива, наверняка почувствовал бы себя глубоко униженным. Посмотрел в зеркало и сказал своему отражению вот что:

– Более или менее.

Хотя вовсе не был уверен, какое именно свое достоинство подвел под расплывчатую категорию «более или менее».

Сделал два-три гимнастических жеста руками, убедился, что равновесие дается легко, и уселся за стол – листать оставшиеся после Сесила папки с бумагами.

Редкостная организованность брата сильно облегчила задачу: Эмиль Винге почти сразу нашел, что искал. Все по разделам: корреспонденция отдельно, счета отдельно, все в строгом хронологическом порядке.

Залоговое письмо – вот оно. Первое же в соответствующем разделе. Пролистал бумаги в обратном порядке и в том же разделе нашел, к своему удивлению, еще один залоговый документ. На те же часы, только несколькими годами раньше. А вот это странно. Зная о неминуемой смерти, Сесил заложил часы – понять можно. Денег не хватало. А вот почему он закладывал их и раньше? Какая же нужда заставила его заложить отцовский подарок, который был ему так дорог?

Насколько Эмилю было известно, Сесил в те годы в деньгах не нуждался.

Он встал и сделал несколько глотков из принесенной из «Черной кошки» бутылки. Почти сразу начало покалывать в висках, по пищеводу, желудку, а потом и по всем телу разлилось блаженное тепло. И вместе с теплом пришло равнодушие: какая разница? Мало ли зачем брат мог заложить часы? Винге прекрасно знал: хмель вовсе не способствует целеустремленному решению пусть и заковыристых, но не особо важных задач.

Для Эмиля Винге Город между мостами – terra incognita. Стокгольм – привилегия Сесила. А он тосковал по родной Упсале, по своей комнатушке, которую снимал еще со студенческих времен и за которую не платил ни далера, поскольку хозяин с давних времен почитал его за собственного сына.

Ну хорошо… Квитанция из ломбарда… вот она. Ни имени, ни адреса заимодавца. Часы работы Бьюрлинга[19]19
  Пер Хенрик Бьюрлинг (1758–1816) – известный шведский часовой мастер.


[Закрыть]. Придется искать… но как?

Эмиль поднес было к губам бутыль, но пить не стал. Принял мужественное решение: по звону колокола. Малый колокол церкви Святого Николая или, как все ее называют, Большой церкви, только что пробил. Надо подождать, пока пробьет очередные четверть часа.

Таким образом удалось опорожнить бутылку не сразу, а в строгом порядке: четверть часа, удар колокола – глоток. Не большой, не маленький – именно такой, какой полагается, когда пьешь вино размеренно и разумно.

Допил бутылку, встал, подошел к двери, положил палец на рукоятку и замер в позе стрельца на солнечных часах. И даже тень на полу отобразилась в скупом свете из окна-бойницы. Только он никак не мог сообразить, как разместить воображаемый циферблат.

Да и Бог с ним.

Тень на полу начала закладывать пальцы – отсчитывать оставшееся до удара колокола минуты. Наконец колокол ударил, на этот раз большой. Прошел ровно час. Эмиль зажмурил глаза, открыл дверь и перешагнул порог.

Улицы Стокгольма вызывали у него отвращение. Такие узкие, что почти невозможно не задеть встречного локтем, плечом или бедром. И мощены особым, предательским манером: стоит зазеваться, тут же угодишь ногой в лужу. Дождя не было, а луж полно – ничего странного. Надо быть идиотом, чтобы не догадаться об их происхождении.

Наверняка все видят – не местный. Да он и сам себя выдает: блуждающий взгляд, неуверенная походка. Будто провоцирует на очередной окрик. Каждый спешит продемонстрировать свое превосходство над незадачливым провинциалом.

– С дороги, черт тебя подери!

– На тот свет, что ли, собрался?

Высоченные здания. Каждый дом – вавилонская башня, возносящаяся в облака. Памятник людскому тщеславию. И поставлены так тесно, что между ними видны только жалкие лоскутки неба. Еще не вечер, но не покидает ощущение, что на Город между мостами уже опустились белесые июльские сумерки.

Бесчисленные ломбарды не сосредоточены на одной улице, как в Упсале, а разбросаны по всему городу. Эмиль попытался определить некий порядок и смысл в их расположении, но потерпел неудачу. И это, разумеется, сказалось на поисках. Он раз за разом терял ориентацию. Входил в очередной ломбард, или, как гордо гласили вывески, «залоговый банк», – и видел смутно знакомые лица. Его встречали с плохо скрытой неприязнью, он пугался, огорчался и только потом соображал: он же здесь уже был! Карманных часов в ломбардах полным-полно; ничего удивительного. Предмет роскоши. Предметы роскоши легко меняют хозяев, как только у прежних сужаются финансовые возможности. Кок, Ховеншёльд, Линдмарк, Эрнст. Но ни одного Бьюрлинга. Никто из владельцев «залоговых банков» в глаза не видел часы его брата.

Он выбрался из лабиринта переулков, вышел на Дворцовый взвоз, и над головой открылся небесный свод. Наконец-то… Оказывается, вечер еще не наступил. А он-то, пока бродил в мучительно пробивающих дорогу среди каменных громад переулках, был уверен: дело идет к ночи. Эмиль Винге тихо выругался, осудив свою топографическую бездарность, но одновременно обрадовался: его успокоило открывшееся перед ним пространство. Площадь перед дворцом полого спускалась к гавани, где за беспорядочным лесом мачт и вант угадывалась глубокая, чуть подернутая июльским маревом синева моря.

Машинально посмотрел на часы на башне Большой церкви и опять выругался: чуть не забыл, зачем сюда пришел. Часы! Конечно же карманные часы Сесила! Великолепная работа Пера Хенрика Бьюрлинга. На циферблате каждая цифра отмечена бриллиантиком особой, в виде крошечных розанов, огранки, а на задней крышке гравировка по собственному эскизу отца: две птицы летят на фоне стены античной кладки. По обе стороны – увенчанные урнами дорические колонны. Отец подарил часы Сесилу в день окончания университета и чуть не лопался от гордости. Пуговицы, как тогда показалось ревнующему Эмилю, готовы были оторваться от жилета отца и ранить случайного прохожего. Разумеется, успехи сына отец праздновал на широкую ногу. Не уставал рассказывать гостям про свои планы на его будущую карьеру… Сначала адвокат, потом судья, а потом, само собой, получит титул и займет место при королевском дворе.

Эмилю запомнилось и еще одно: отец обвел гордым взглядом присутствующих, остановил глаза на Эмиле – и рот его тронула брезгливая гримаса, будто увидел что-то до крайности неприятное, пусть и не окончательно, но все же отравившее торжественные минуты.

Над головой пролетела стая галок. Совсем низко и так неожиданно, что он пригнулся и отпрыгнул в сторону. Пробегавшие мимо беспризорники разразились хохотом; сорванцы даже остановились и показывали на него пальцами. Он поспешил ретироваться, подошел поближе к фасаду дворца. До него донеслись хриплые крики и ругань – двое стражников волокли упирающегося парня вверх по спуску к подъеду дома напротив. Это же дом Индебету, пришло в голову. Его брат наверняка сотни раз проходил по этой брусчатке. Отвернулся было с раздражением, но тут же вновь посмотрел на мрачноватое здание. Показалось, что с той минуты, как он осознал предназначение этого дома, тот многократно увеличился в размерах. Фасад нависал над ним, как гигантская ладонь над обнаглевшей мухой. Всего лишь год назад обитатели этого грозного учреждения уважительно и даже подобострастно здоровались с его братом. А кто он в сравнении? Позор отца, да и всей родни. Большого интереса не представляет.

Только сейчас Винге почувствовал давящую, немилосердную жару. В тесных переулках, где все время чудилось, что каменные громадины вот-вот сойдутся и превратят его в лепешку, ему не то чтобы было холодно, но время от времени начинал бить озноб необъяснимого страха. А сейчас наоборот: тело заливал пот, соль разъедала ранки от укусов блох, которых, как ему показалось, за этот день развелось куда больше, чем обычно. Он потрогал лоб, пытаясь определить, не лихорадка ли, – и не определил. Карманная фляжка пуста и суха.

Эмиль Винге заторопился в свое убежище.

Дело не сделано – ну и ладно. Подождет.

5

Закончился еще один день. Какой именно – определить затруднительно. Но закончился – наступила ночь. Со вторника на среду, а может, и со среды на четверг.

Кардель задержался на подвесном мостике у Польхемского шлюза. Уровень упал, но вода по-прежнему шипит и плюется пеной на каменное русло канала, посягнувшего на ее свободу.

Поднялся на холм и свернул в первый же переулок.

Погост Марии пуст и тих, если не считать храпа начисто лишенных суеверий бродяг. Их отвагу, впрочем, оправдывает отсутствие своего угла и крыши над головой; где можно лучше выспаться, чем на кладбище, вдали от городской суеты, в тишине, которую при желании можно назвать торжественной? Свернулись в самых причудливых позах у самой базилики; там, в тени массивных каменных стен, наверняка прохладней. И действительно, несмотря на белую ночь, под разросшимися липами, кленами и в первую очередь в огромной тени, отбрасываемой самой церковью, царит таинственный сумрак.

Кардель в свете не нуждается; он нашел бы дорогу и с завязанными глазами.

Две могилы совсем рядом, одна подле другой. Могильщик Швальбе был настолько любезен, что согласился передвинуть труп, которой ему и Сесилу Винге довелось в свое время окрестить. Он извлек его из могилы: совсем небольшой сверток, не больше заснувшего младенца в грязных пеленках. Так что теперь они ждут Страшного суда бок о бок – Сесил Винге и осведомитель Ройтерхольма Даниель Девалль, каждый под плитой со своим именем.

Внезапные приступы тоски, всегда сопровождающиеся леденящими болями в отсутствующей руке, – разумеется, плод его фантазий, непостижимая прихоть сознания, неподвластная никакому лекарю. Но странно вот что: здесь, в этом тихом уголке, такого с ним не было ни разу. Как будто сам могильный воздух настолько насыщен гордой памятью, что каждый вдох приносит облегчение.

Кардель лег на спину и вслушался в шелест сухой, тоскующей по ночной росе травы. Все, что ему нужно, – несколько минут отдыха. Но сон не спрашивает, уместен его приход или нет; сон приходит непрошенным.

Идут часы. Город вокруг начинает просыпаться. Пробуют голос петухи. Слышится скрип рычагов водоразборных колонок – там наверняка уже выстроилась очередь служанок с коромыслами. На Железной площади, переехавшей на Сёдермальм из Города между мостами, с грохотом разгружают стальные чушки. Странным, гротескным эхом доносятся истошные выкрики купцов на Русском подворье. А вот, волоча ноги, явился и звонарь. Несколько раз кивнул Карделю, дождался ответного кивка. Помедлил, кряхтя поднялся на башню и, скорее всего даже не осмотревшись, схватился за привязанную к языку веревку.

Удар колокола возвещает утро. Тут же откликаются колокола Святой Катарины, а вслед за ними дружно включаются в перезвон все три церкви Стадсхольмена, Города между мостами.

Кардель встает, отряхивает прилипшие былинки. Пора домой.

Он медленно поднимается по лестнице, но его останавливает окрик:

– У господина пальта гости.

Мать многодетной семьи, теснящейся в такой же, как и у него, разве что чуть побольше, каморке напротив. Наверное, Винге. Забыл сказать что-то важное.

Соседка вышла на площадку и прикрыла за собой дверь, чтобы не мешал детский крик.

– Я разрешила ей зайти. Она вас ждать собралась, а здесь-то, в такой вонище… Вообще-то, кто знает, может, она… все бывает. Что да, то да…

Кардель пожал плечами.

– Если воровка, и хрен с ней. У меня-то… у меня воровать нечего. Скорее вор сам что-то забудет, чем найдет, что украсть.

И вот что удивительно: почему-то Кардель посчитал уместным постучать. В свою собственную дверь! Постучал и, не дожидаясь ответа, переступил порог.

– Жан Мишель Кардель?

– Наваждение, – произнес Кардель, усмехнувшись. – Давно меня так не величали, и надо же – два дня подряд!

Сколько же ей лет? Около сорока. Очень аккуратно, корректно, как выражался Сесил Винге, одета. Но старомодно – в Стокгольме такое давно не носят. Поначалу ему показалось, что она небольшого роста, но нет, ничего подобного. Довольно высокая, с прямой, как корабельный лот, спиной.

– Мое имя Маргарета Коллинг.

Угостить гостью нечем. Выпросил у соседки маленький кофейник с пережженным кофе. Не обошлось и без непременного выговора: в последний раз. Больше не дам. Подул на маслянисто-черную блестящую поверхность и сделал глоток.

– Раньше я вообще-то ненавидел это пойло, – доверительно сообщил он посетительнице. – Но к чему люди только не привыкают… И я привык. Говорят, скоро запретят. Что до меня, переживу.

Она от кофе отказалась – маленькая, но удача. Удача-то удачей, но Карделю все равно было не по себе. Внешность у дамы строгая, владеет собой, как капитан на тонущем фрегате. Неприступная крепость. Но крепость такого рода, что начинаешь задумываться. Можно, конечно, взять приступом и посмотреть, что там в ней такого, что стоит защищать. А зачем?

– Надеюсь, господин Кардель не станет возражать, если я перейду к делу? – напряженно спросила гостья.

Кардель молча кивнул – он как раз боролся с желанием выплюнуть на пол очередной глоток омерзительного напитка. Даже и не похож на кофе.

– Этим летом мы с мужем выдали замуж нашу дочь. Свадьба была пышная, понаехало полно незнакомого народу, и мы с мужем пошли ночевать на свой хутор. На следующий день вернулись еще раз поздравить молодых – и застали ад. Все в слезах, стоны, ахи и вздохи. Нам сказали… сказали, наша дочь мертва. Ночью она якобы по неизвестной причине покинула супружескую постель, пошла в лес, а там на нее напала стая волков.

У Карделя появилась ощущение, что гостья много раз репетировала эту речь, стараясь изложить дело как можно короче. Хотя бы ради того, чтобы не растравлять душевные раны.

– Сначала нам ее даже показывать не хотели. Муж настоял. Все же провели в погреб… они ее в простыню завернули… простыня вся в крови. Мы взяли за углы и подняли… муж и я. Как увидела, первая мысль: ну да, волки. Конечно же волки. Целая стая. Кто ж еще такое сотворит?

Она замолчала и не произносила ни слова так долго, что Карделю пришлось напомнить о себе.

– И что?

– Волки в наших краях… я имею в виду в окрестностях Тре Русур, не появлялись десятилетиями. Десятилетиями, господин Кардель! Тем более в стаях… А Линнея Шарлотта у нас девочка особенная. Настоящая лесовичка, чуть что – в лес. Очень любила лес, она там как дома была. Скрывают от нас правду, господин Кардель, вот что я вам скажу.

Кардель был не то чтобы потрясен, но самообладание посетительницы произвело на него сильное впечатление. Никаких признаков горя или волнения, слова выговаривает ясно, не путается, взгляд напряженный и внимательный.

– А от меня-то вы что ждете?

– Ни один человек не хочет мне помочь хотя бы узнать, что же случилось с нашей дочерью. Я обратилась в стокгольмскую полицию – какое там! Слушать не хотят. Дескать, мало ли ты чего нафантазируешь. Только один, секретарь… Блум его фамилия, назвал мне ваше имя. Сказал, что вы успешно справлялись с загадками, которые всех остальных ставили в тупик.

– Госпожа Коллинг… должен вас огорчить: нет у меня никаких скрытых дарований. То, что вы перед собой видите, – не маскировка. Никакой я не переодетый сыщик, а тряпье, что на мне… что ж вы думаете, я на театре, что ли, играю? Чтобы половчей к преступнику подобраться? Ну нет… Это моя одежка, другой не имею. Увечный солдат, вот кто я. Мало того – живу от дня ко дню. Что будет завтра – знать не знаю. То дело, о котором вам напел Исак Блум – я-то там при чем? Преступника раскрыл другой… он давно в земле лежит, в Марии на погосте.

Маргарета Коллинг кивнула. Карделю показалось, кивнула она не в ответ на его слова, а своим мыслям. Помолчала и тихо спросила:

– А что скажет господин Кардель обо мне? Вот вы смотрите на меня, как на дурочку… что скажете?

Кардель пожал плечами. Он попросту не знал, как ответить на такой чудной вопрос.

– А я вам отвечу. Крестьянка. От конюшни к коровнику, от коровника к конюшне. К плите, опять к коровнику… И награды-то за все мученья – хорошо, если пожалеет кто… Разве господин Кардель может понять, что значит – быть женщиной? Чего от нас, от женщин, ждут? А вот что: чтобы забыли, что Бог одарил нас разумом, и все передоверили мужикам. А сами чтоб занимались чем попроще. Попроще и, между прочим, потяжелее. Кардель, должно быть, считает, что если на лбу косынка или капор, значит, ничего там и не шевелится. Вроде и мыслей никаких там нет, под этим капором…

– Или косынкой, – неожиданно для себя вставил Кардель.

– …или косынкой. Ничего там нет у нас в черепушке, кроме как у плиты крутиться да детишек рожать. Одного за другим и, конечно, мальчишек, девчонки не в счет. Вот и крутимся, и рожаем, пока годы не отберут красоту – единственное, за что нас хвалят иногда. Пока молодые. А Линнея Шарлотта, господин Кардель… она из другого теста. Сказать по чести – и я такая же была, пока не заставили плестись по накатанной дорожке. Плита, коровник… А она дикарка была, Линнея. У нее свои мысли были в голове. Муж иногда заведет – дескать, пора бы жениха ей подыскивать, а я только головой качаю. Нет, говорю. На нее хомут не наденешь. Она своей дорогой пойдет. А сама думаю: как и мне когда-то надо было, да прошлого не вернешь.

– Почему вы мне все это рассказываете?

– Да потому, господин Кардель, что меня-то вы не обманете. Я о людях по одежке не сужу. – Глаза ее налились такой нестерпимой синевой, что Кардель опустил голову и спросил, глядя в пол:

– А муж ваш? Он-то что?

– А для него Линнея Шарлотта… свет в окошке, вот кем она для него была. Как мы пришли после этого погреба, я его трезвым не видела. А потом поняла – это он страх глушил, боялся, видно, сделать, что задумал. Нашла я его в речке… Сидел он там. Сидел! Мог бы встать, там глубина-то по грудь. Но не встал. Карманы зачем-то камнями набил, хотя и с камнями мог бы встать. И вот вам: дочь младшую убили, муж руки на себя наложил, старшие дочери только и думают, как сбежать, – будущего-то никакого. Какое там у нас будущее… Вот уедут они, а я одна останусь. Только не думайте, что у меня руки опустились. Кабы так, я бы сейчас рядом с Эскилем в речке сидела.

И замолчала. Все это время Маргарета Коллинг смотрела на него, не отводя глаз, и даже, как ему показалось, не моргая. А сейчас веки опустились, и только мелкое их подрагивание выдавало: она не спит.