Текст книги "Незавершенное дело Элизабет Д."

Глава 4

Машины выстроились за ржавой цепью на дороге, ведущей к паромному терминалу. Незадолго до девяти часов они начали одна за другой въезжать по платформе в пузатый паром, самый большой из тех, что обслуживают остров Грейт-Рок. Груженые машины протискивались внутрь, вписываясь в дверной проем, и осторожно продвигались вперед, пока наконец не останавливались бампер к бамперу, покачиваясь в такт движению судна, словно приученные к перевозкам цирковые животные.

Казалось, с каждым годом число перевозимого паромом грузового транспорта все возрастает. Кейт впервые приехала на остров лет двадцать тому назад вместе с семьей, в которой работала, – помогала с детьми знакомым, на время их ежегодного месячного отпуска. Тогда на остров ходило всего два парома в день, и никаких грузовиков. В то время там было почти невозможно найти продукты, которые не выращивались бы на месте. Сладкая кукуруза продавалась в одном из нескольких безымянных фермерских ларьков, а пирожки покупали у женщины, которая торговала ими в беседке перед домом без всякого меню и расписания. Торговые ряды с морепродуктами ежедневно возникали в юго-западных доках: свежая рыба, лобстеры и моллюски практически каждый полдень.

Доки в прямом смысле делали историю острова Грейт-Рок, хотя с годами об этом забывали. Но так продолжалось ровно до того момента, когда историю оказалось полезно вспомнить заново. В девятнадцатом веке островитяне в основном жили китобойным промыслом. Большинство либо непосредственно участвовало в погоне за китовым жиром, либо так или иначе было с китобоями связано. Во многих отношениях портовая деревня до сих пор воспринималась как город китобоев. Самой ценной недвижимостью остались особняки капитанов; старая церковь китобоев так и стоит в центре поселка, и ее узкую колокольню можно увидеть на всех открытках и картинах с видами города.

Во второй половине двадцатого века, когда большие рыболовецкие конгломераты вытеснили небольшие суда, остров потерял прежнее значение. Особняки опустели и облупились, многие перешли в совместное владение и сдавались в аренду. Выросло количество мелких преступлений, а закрывавшиеся на зиму магазинчики облюбовали бездомные и вандалы. Даже церковь китобоев стала жертвой непогоды, граффити и небрежения. К началу 80-х ее использовали не столько для богослужений, сколько в качестве места сбора членов различных обществ вроде «Анонимных алкоголиков», «Анонимных наркоманов» и «Внесезонной художественной ассоциации», которая вербовала членов из первых двух.

Прошли десятилетия с тех пор, как местные рыбаки обеспечивали достойное существование. Но популярность Грейт-Рока за счет притока туристов выросла. Начался подъем интереса к китобойному промыслу. Ностальгия стала прибыльным товаром, и местный бизнес кормился на славной истории китобоев, как, бывает, внуки живут за счет одряхлевшего богатого патриарха. Магазины и ресторанчики всячески обыгрывали тему в своих названиях. Магазин часов назывался «Кит времени», магазин аксессуаров для волос – «Фонтан», над таверной красовалась надпись «Лепечущие Идиоты», аллюзия на мелвиллского «Моби Дика». Из года в год Кейт наблюдала за тем, как обслуживание туристов становится основной индустрией. Приезжие стали хлебом и маслом острова, и остров изо всех сил старался удовлетворять их запросы.

Но со временем люди становились более ненасытными, а перемены в городе – все более осязаемыми. Вместо магазина вышивки и кружев, торговавшего изделиями местных умельцев, открылся бутик, на витрине которого красовались туфли за 400 долларов. Кока-кола за обедом подавалась в бокалах от Саймона Пирса. Старинные особняки капитанов подверглись реставрации и снова превратились в семейные особняки, пользовавшиеся популярностью у дельцов шоу-бизнеса.

Церковь китобоев была восстановлена и оказалась востребованной как место проведения свадеб – после того, как полированные балясины ее перил появились на фотографиях в свадебном разделе «Нью-Йорк таймс». Охранители старины теперь не сидели без дела и постоянно оглядывались в прошлое, отстаивая его от наскоков новизны.

Нет, остров вовсе не обратился в руины. Оставаясь на северной, сонной земледельческой части и совершая вылазки в город только за мороженым или ради того, чтобы где-нибудь пообедать, вы еще вполне могли провести традиционный отпуск. Именно за этим и приезжали сюда Крис и Кейт. Еще не поженившись, они открыли для себя обойденный рекламой участок берега с узкой полоской пляжа. О своей находке они не распространялись. Каждый сентябрь домовладельцы обязательно получали от них три вещи: благодарственную открытку с фотографией играющих во дворе детей, коробку с домашними бисквитами и чек с оплатой за две недели следующего лета. В этом году у владельцев возникли небольшие затруднения, и они дали согласие на семь недель по более низкой цене, но с условием ухода за домом. Крис договорился со своей фирмой, что будет работать отсюда.

* * *

Когда паром уже порядочно отошел от берега, дети попросились вниз, в кафетерий – поиграть в карты. Кейт ускользнула в кабину, а Крис повел детей в очередь за апельсиновым соком и рогаликами. Из больших окон открывался вид на Атлантику. Цвет неба совпадал с цветом воды; сегодня он был скорее серовато-белым, чем свинцовым. Небо оказывалось затянутым облаками почти каждый раз, когда им случалось путешествовать на пароме, потому серый цвет ассоциировался у Кейт с отпуском, так же как у других темно-синий ассоциируется с флотом, а розовый – с маленькими девочками. Серым был и их съемный, крытый дранкой дом, и волны, катившиеся за его окнами. Такими же были толстовки, которые дети надевали поверх купальных костюмов, и плавающие в коричнево-сером бульоне моллюски, которых она ела по несколько раз в неделю. Серый стал символом свободы от обыденности, цветом формы Христианской службы по уходу за детьми, посланцы которой заезжали к ним в дом, хотя Крис проводил дома большую часть времени.

Кейт и Крис встретились в Нью-Йорке десять лет тому назад, когда ей было двадцать восемь, а ему – тридцать два. Она работала кондитером в отеле высокого класса в Верхнем Ист-Сайде, он был членом небольшой команды отельных девелоперов, разрабатывавших планы для новых участков.

Переговоры проходили за обедом, в небольшом приватном уголке в дальнем конце кухни. Это была эксклюзивная территория, предназначенная для особых событий – стол на восемь персон, установленный в углу, под полками с коллекцией старинной медной посуды. На столе расцветали воздушные композиции, созданные знаменитым флористом Марселем. Услугами отеля пользовался свадебный салон топ-класса, расположенный через дорогу. Гостевой стол сервировали лучшим фарфором. Не имело значения, что порою не обходилось без брызг жира, хотя однажды крошечное пятнышко привело к судебной тяжбе из-за испорченного костюма от Эрмеса. Этот стол собирал ведущих коммерсантов и в узких кругах именовался – с лукавой претензией на скромность – просто Кухонным Столом.

Но главной ценностью Кухонного Стола была его близость к шефу. Всего в нескольких футах от гостей шеф-повар руководил процессом готовки, поднимая его до уровня искусства с помощью линейных поваров, среди которых была и Кейт. Положение для ее возраста завидное, что только подтверждало мнение родителей и старшей сестры: главное – найти в жизни свое.

В начале девяностых в особую моду начал входить обед как зрелище, когда шеф-повар становился малой знаменитостью, а весь персонал Кухонного Стола демонстрировал технику и даже отвечал на вопросы, если кто-то из гостей проявлял интерес, что, честно сказать, случалось не часто. Но Крис интересовался, да к тому же был хорош до того, что у нее венчик падал из рук. Стоя у линии, смешивая масло с мукой и видя, как он смотрит именно на нее, Кейт однажды чуть не испортила заварное тесто. Рыжевато-светлые волосы были несколько длинны для человека его круга, а морщинки вокруг глаз – возраст, солнце или просто улыбчивость, она не могла бы ответить наверняка, – добавляли лет. Со своей стороны, позже он скажет, что ее лицо – такое бледное под черной прямой челкой, которая вносила в ее образ некоторый драматизм, на фоне стальной поверхности плиты и вентиляционного короба – навело его на мысль о парижских кабаре 1940-х.

Она выделила его среди обедающих, а скорее, отметила то, чем он отличался от других: держался скромно, без громких речей и заявлений, характерных для прочих завсегдатаев кухни. Он благодарил подавальщиц за каждое блюдо. Не обращался с официантками так, словно они работают в мужском клубе. Не смеялся над сомнительными шутками своих красномордых коллег. Он оказался единственным, кто не закуривал сигару – вопреки правилам кухни; забавно, поскольку позже она узнала, что он – курильщик, и когда перед женитьбой она настойчиво добивалась, чтобы он бросил, победа далась нелегко.

Итак, когда Крис предложил Кейт свою карточку и спросил, можно ли обращаться, если ему понадобится консультация по кулинарии (в ближайшие выходные у него предполагался обед, для которого в том числе требовалась выпечка), она согласилась. Это было довольно прозрачным и в высшей степени тонким предлогом, поскольку за годы совместной жизни его навыки в кулинарии ограничились размешиванием сметаны в луковом супе. Но для Кейт это не имело никакого значения, хотя она и подозревала, что он преследует собственные цели.

Решение выйти замуж за Криса Кейт приняла с большей легкостью, чем ожидала, хотя оно и могло изменить всю ее жизнь. Разумеется, между ними возникло влечение и любовные отношения, как это бывает со всеми. Никто и никогда не слушал ее с таким вниманием, без скрытого ожидания, что она даст ему – смех, сплетение в любовном порыве в конце вечера, – кроме себя самой. До рождения Джеймса они три года прожили вместе на Манхэттене. По мере того как Крис постепенно поднимался по служебной лестнице в своей инвестиционной компании, они вместе переезжали с места на место, туда, где его группа оказывала поддержку небольшим самостоятельным собственникам: Белиз, Сиена, Пхукет, Гоа. Она оставила работу в гостиничном ресторане и стала партнером кафе-пекарни в Вест-Виллидже, а также вела небольшое кулинарное шоу на местном кабельном телевидении. Ее фишкой стала демонстрация постоянного лечебного питания для матерей семейства, которые считали, что чересчур заняты для того, чтобы слишком заморачиваться.

«Вы назовете мне три окна в вашем дневном расписании, а я покажу вам, что можно приготовить, воспользовавшись ими, к концу дня, – таков был ее дерзкий фирменный лозунг, – если по-настоящему захотеть, у вас все получится!»

Некоторые выражали несогласие:

«Найдите сначала эти три спокойные минуты и такое блюдо из трех составляющих, чтобы приготовить его за это время», – написал кто-то в ответ. «Пусть сама попробует готовить, когда под ногами путаются несколько малышей, вот тогда и посмотрим, как у нее «все получится», – писала другая. – Не так все просто, как кажется со стороны».

Кейт обычно выбрасывала прочитанные письма. Но это, второе, принесла домой и положила в верхний ящик, как табель с оценками. Ее шоу имело большие рейтинги и шло в течение трех лет, укрепив ее уверенность в том, что в жизни практически всего можно достигнуть, если проявить волю.

На следующей неделе будет их девятая годовщина. И сейчас она могла бы честно сказать, что Крис был ее лучшим другом. С другой стороны, Кейт не сомневалась, что Крис сказал бы то же самое о ней. В деловые поездки он всегда брал с собой ее фотографию, которую очень любил, – стоп-кадр одного момента телешоу, когда она роняет свое суфле. Он сказал, что ничего прекраснее не видел и что все дело в ее искренней, непосредственной веселости, в готовности посмеяться даже над собой.

Когда появились дети, отношения изменились. Их тандем – мы-против-всего-мира – воспринимался как некое корпоративное партнерство, в котором каждый управлял автономным подразделением. Он помогал с детьми, если бывал дома, но чаще его не было. Пожалуй, впервые она почувствовала изменения вскоре после рождения Джеймса, в первые же месяцы, когда любовь соединилась с обязательствами, интимность с обособленностью. За эти несколько месяцев Кейт приняла решение некоторое время не возвращаться на работу – на материнские обязанности оставалось слишком мало времени. Те хаотически разбросанные часы, выпадавшие либо в слишком раннее, либо в слишком позднее время, казалось, никак не совмещались с режимом малыша. Никогда прежде она не испытывала такой безусловной преданности. Никогда не думала, что чувство может быть таким сильным по отношению к тому, кто не может поделиться с тобой ничем, кроме своего существования, своих потребностей и, изредка, улыбки. Вскоре они перебрались в пригород. Впервые она оказалась настолько отрезанной от мира. Порой все ее общение сводилось к пустой болтовне и выяснению отношений с компанией кабельного телевидения. Она почувствовала необходимость записаться в плей-группу через городскую организацию приезжих – хотя бы ради того, чтобы время от времени вырываться из дома и общаться с взрослыми людьми.

Однажды вечером, вернувшись домой, Крис объявил о двухнедельной поездке в Бутан. Вид у него был извиняющийся и виноватый – он понимал, как это называется. Но подо всем этим читалось что-то еще. Предвкушение. Возбуждение. Облегчение. Кейт точно знала, что он был искренен, когда говорил о том, что скучает по ним в поездках. Но она также знала, что муж обожает эти свои путешествия, перемену мест, новую обстановку. Она испытывала то же самое, когда путешествовала вместе с ним.

Что более важно, она осознавала – что-то изменилось. Он не мог больше говорить, что ему нравится бывать в отъезде. Она поступила бы недостойно, указав ему на это. Он был хорошим мужем и отцом, и, что сложнее всего, она нуждалась в нем. Так что Кейт предпочла сдержаться и не сказала ничего. Отправляя в стирку его вещи после поездки в Бутан, она нашла в кармане сор, который приняла за табачные крошки. Это она тоже оставила без комментариев.

В общем, они прожили девять хороших лет, которые не были ничем омрачены, в то время как многие из их друзей ссорились и ловчили, придирались, унижали и разводились. Она ни разу не усомнилась в его преданности и сама ничего не скрывала; во всяком случае, ничего сравнимого по масштабу с поездкой Элизабет в Джошуа-Три с неким Майклом. Если мысли Кейт по временам выходили из-под контроля, то действия не шли дальше осмотра карманов, да и то лишь для того, чтобы, скажем, не закинуть в стирку брюки с оставшимися в карманах деньгами. Однажды она нашла карточку, его собственную, с записанным наискосок иностранным номером телефона и под ним неразборчиво «Мишель». Она бросила карточку ему в ящик бюро, вместе со стойками для воротничков и забытыми монетами, и ничего такого не подумала.

Крис возвратился из кафетерия с Пайпер и Джеймсом. Дети держали лимонад и мороженое.

– Вам просто незнакомо слово «нет», да? – сказала Кейт, когда они подошли поближе. – А было бы неплохо вспомнить. Это не так уж и трудно. Попробуйте как-нибудь.

Крис улыбнулся; на его лице все еще оставались помятости от мотельных простыней. Не успел даже принять душ перед отъездом на паром, но это не важно. Он был из тех мужчин, которых возраст только красит. Кейт никогда ему об этом не говорила, но, несомненно, в нем была та привлекательность, что с годами добавляет мужественности.

Ее взгляд остановился на его туфлях – легких парусиновых сандалиях, которых она прежде не замечала. Купил перед отъездом, когда выходил на ланч, или привез из командировки? Когда-то они делали покупки вместе, а если он делал это сам, то обязательно демонстрировал обновки дома: «Что ты думаешь об этом, милая? Не слишком вызывающе?»

Мелочи, сказала она себе. Вполне естественно, что, когда супруги заняты, какие-то мелочи проходят без обсуждения.

Глава 5

Ведущая к бунгало грунтовая дорога представляла собой, по сути, две колеи. Черничник, овечий лавр и можжевельник пышно разрослись по сторонам и царапали проезжавшие машины, когда те, пробираясь к дому, кренились то влево, то вправо. Примерно в двух сотнях ярдов впереди колея короткой подъездной дорожки ответвлялась влево. Обшитый дранкой коттедж выглядел обманчиво незатейливым.

Кейт провернула в замке ключ и толкнула дверь, которая открылась с тихим вздохом, напоминающим всасывающий звук открываемой вакуумной упаковки с соком. Дети промчались мимо нее прямо в дом. Кейт опустила на пол две сумки с вещами и оглядела знакомое помещение, совмещавшее в себе гостиную и кухню. Она отдернула тяжелые зимние шторы, закрывавшие обе стены сверху до самого пола, и комната сразу выросла. Огромные окна выходили во двор размером с футбольное поле и лежащий за ним океан.

Дом отличался экономичной компактностью и потому не казался тесным. Деревянные детали интерьера были выкрашены в белый цвет, стены – в кремовый, что создавало ощущение свободного от роскошных аксессуаров пространства; исключением были антикварные напольные часы, несколько подрывавшие собственную серьезность тем, что то и дело принимались звонить невпопад.

Пока Крис разгружал машину, Кейт успела заглянуть в обе спаленки за общей комнатой. Спальня для взрослых была того же размера, что и вторая, но со своей крошечной ванной. Еще в ней была застекленная дверь с выходом на опоясывающую дом веранду. Она прошла по плетеному коврику и открыла дверцу в углу. Внутри кладовки, за перекладиной, на которой обычно висела одежда, в стену была вмонтирована небольшая лестница. В соседней комнате дети спорили из-за кроватей. Она прикоснулась к гладкой древесине, пробежалась пальцами по потертым ступеням, раздумывая, стоит ли вмешаться в детский конфликт. Потом поднялась по лестнице и толкнула потолочный люк. Крышка со стуком откинулась на пол чердака.

Помещение, представлявшее собой нечто среднее между куполом и лофтом, строго говоря, не являлось жилой частью дома и было пристроено владельцами в качестве своего рода мезонина. Приземистое, оно в самой высокой точке достигало почти семи футов, а к угловым точкам опускалось до четырех. Из окон в трех стенах открывался вид на порт. Кейт пролезла в тесный люк и окинула взглядом далекую водную ширь; противоречивое сочетание тесноты, с одной стороны, и необъятного простора, с другой, вызывало ощущение уюта.

Ряды встроенных под окнами полок по всей длине стен были заставлены разными книгами. Единственным предметом мебели на чердаке была приставленная к глухой стене кушетка с бра по обе стороны. Кейт включила оба, и лампочки зажглись, осветив диванчик слева и справа на высоте плеча.

Именно здесь она мысленно видела себя, читающей по вечерам дневники Элизабет. Может, даже сегодня после полудня, если уборка в доме пройдет быстро.

21 октября 1979 года

Я бы извинилась, что давно не писала, но это не так. Я ПИСАЛА все эти три года. Новый дневник начала после того, как мы переехали в Коннектикут. Вот только зря писала слишком подробно обо всем – о новой школе, о том, как трудно завести друзей, как сильно я скучаю по Анне, как плохо поступает мама и что все стало намного хуже после того, как ушел папа.

А потом, четыре месяца тому назад, мама нашла и выкинула мой старый дневник. Вычитала из него все самые сокровенные мои мысли и уничтожила. Сказала, что я не имею права выкладывать на бумаге подробности ее частной жизни, но я могу писать снова в том случае, если найду что-то более позитивное и полезное. Вот этим я все время и занимаюсь с тех пор, как она начала захаживать в тот чудной отдел книжного.

Итак, новая попытка. Не стану обещать, что буду писать регулярно, но посмотрим, как пойдет.

29 ноября 1979 года

День благодарения прошел не так позитивно, как мог бы. Я ждала его со страхом, но, когда семья Клэр пригласила нас к себе, мама (вот чудо) согласилась. Но я все равно переживала. А вдруг мама перепьет «содовой»? Или ляпнет что-нибудь не слишком подходящее? Все возможно. Но беспокоиться не стоило, потому что ничего и не случилось. Когда я проснулась утром в День благодарения, мама спала на диване рядом с кофейным столиком, и мне сразу стало ясно, что пила она не кофе.

Я отправилась на пробежку, а когда вернулась домой, она уже проснулась, но чувствовала себя паршиво, так что к Клэр мы уже не собирались. Когда я попросилась сходить одна, она разозлилась и кричала, что мы все еще семья, черт возьми, пусть даже и небольшая, и должны держаться вместе. Она сказала, чтобы я позвонила Клэр, объяснила, что у нас обеих расстройство желудка, и извинилась. Потом принялась греметь кастрюлями, пытаясь превратить замороженную курицу в праздничную индейку. Но когда начала потрошить, ее снова стошнило, и все изверглось на пижаму. Вот что бывает, когда пьешь не из той чашки.

6 декабря 1979 года

Только что вернулась после выходных, проведенных с папой. У нас не так уж много общих тем для разговора, но на этот раз нам вместе было уже лучше. Когда я веселая и веду себя нормально, тогда и он спокойный. Думаю, это он виноват, что у нас все развалилось. А может, такое случается со всеми, и остается только улыбаться, улыбаться, улыбаться.

15 декабря 1979 года

Майкл смотрел на меня сегодня на уроке химии.

Кейт вздрогнула.

Он обернулся ко мне и улыбнулся. В первый раз я подумала, что он смотрел не на меня, но он посмотрел снова, и я улыбнулась в ответ. В конце урока он повернулся, наклонился, прошептал: «Не могла бы ты передать это дальше?» – и вложил мне в руку записку. А когда я обернулась посмотреть, что он имеет в виду, то увидела Алексис Мэтьюз, которая улыбалась и протягивала руку.

Мне даже не захотелось в кафетерий на ланч – настолько была расстроена, так что отправилась в художественную студию, чтобы поработать над рисунком, который готовила в подарок маме на Рождество. Я копирую фотографию Анны, когда ей было шесть. Она сидит на скамейке и ест мороженое, с этой своей довольной сонной улыбкой. У меня это самая любимая ее фотография. Надеюсь, маме рисунок понравится. Все это наше притворство жить-так-словно-ничего-не-случилось не помогает. Может, маме станет легче, если рядом будет Анна в своем лучшем виде.

12 января 1980 года

Я в Сарасоте вместе с папой. Мы поехали вдвоем на один из выездных аудитов. Пробыли здесь почти две недели, и это было очень круто – учиться плавать на доске и под парусом. Но я знаю, что он меня обманывает. Никакой это не отложенный рождественский подарок. Я получила разрешение у учителей и взяла с собой учебники, но он даже не поинтересовался, делаю я уроки или нет.

Думаю, мама куда-то уезжала. Когда она вчера звонила, то было слышно, как шумит ветер, словно она где-то на улице. На заднем плане звучали голоса, и она говорила как-то сонно и устало. Трижды я пыталась дозвониться домой, но никто не ответил.

Перед отъездом, когда все думали, что я собираю сумки в своей комнате, я видела их с лестницы. Мама плакала. Папа не обнял, а положил руку ей на плечо и погладил. Я слышала, как он говорит: «Думаю, это поможет. Лично я не решился бы на подобное, но хуже не будет». Позже, когда я спросила его об этом, он ответил, что не представляет, о чем я говорю.

Рождество прошло нормально. Думаю, моя картина ей понравилась, но в конечном счете идея оказалась не очень хорошей. В общем, я представляла, что все будет так: она разворачивает картину, вздох удивления и неожиданности и улыбка; потом она меня обнимает… «Как красиво, Лиззи, спасибо. Как чудесно, что ты помнишь о ней».

А потом мы бы стали говорить о том, как обе скучаем без Анны, и, может, закончили бы какими-нибудь приятными забавными воспоминаниями.

А вот как все прошло на самом деле. Когда мама открыла картину, то вдохнула и посмотрела на нее такими широко открытыми глазами, какие у нее бывают, когда она смотрит по телевизору все эти шоу про стихийные бедствия. Так она просидела довольно долго, и я не представляла, что же будет, когда мама снова сможет дышать. Только через минуту она улыбнулась и медленно произнесла: «Спасибо. Ты отлично рисуешь. Я должна подумать, где это повесить». Потом поднялась наверх. Когда папа заехал забрать меня к себе на Рождество, я попыталась разбудить ее, попрощаться. Но рядом с кроватью валялась пустая «содовая». Так что даже не знаю, слышала ли она, как я уезжаю.

15 июня 1980 года

С днем рождения! Встречаю семнадцатилетие. Мама и папа вместе сделали мне подарок: летний велосипедный тур, чтобы я могла усовершенствовать свои художественные навыки, как мне удалось подслушать. Весь июль я буду путешествовать на велосипеде по Колорадо, принимать участие в семинарах по живописи и останавливаться в студенческих общежитиях. Затем, когда вернусь домой, мы проедем на машине по колледжам, куда-то с мамой, куда-то с папой.

Маме, кажется, намного лучше. После моей поездки во Флориду она ведет себя как самая обычная мать. Получила работу в рекламном агентстве и не «болеет» с самого Рождества. Я собралась с духом и спросила, куда она ездила, когда я была во Флориде, но она ответила, что, разумеется, была дома. Это прозвучало как-то неестественно и чересчур мило. А может, я все придумала. Похоже, на эту тему лучше не разговаривать.

Наконец-то мама повесила картину с Анной. Когда я стою перед ней, то вспоминаю о том, что когда-то была не одна. Это не такое уж плохое чувство.

26 августа 1980 года

Только что вернулась из Нью-Йоркского университета. Едва вошла в кампус, как сразу поняла, что хочу быть здесь. Пусть даже никто меня не ждет. Я уже вижу себя расхаживающей по Гринвич-Виллидж и рисующей окружающих людей и здания. Нравится, что тут мало порядка, грязновато и неряшливо, все как в реальной жизни.

Пиццерия расположилась на самом краю города, простенько и недорого. С кухни шел жар, который, смешиваясь с волнами воздуха, создавал что-то вроде тумана. Мощные вентиляторы помогали мало, они не могли даже сдуть пыль, осевшую на вентиляционном коробе. Кейт смахнула со лба потную челку и посмотрела на Криса через пластиковый стол.

– Даже не верится, что дом в нашем распоряжении на целых семь недель.

– Ты имеешь в виду, что не можешь представить, как это я семь недель не должен ходить в офис.

Он допил воду из чашки и встряхнул оставшийся на дне лед.

– Как часто, по-твоему, тебе придется уезжать с острова?

– Ну, не знаю. Возможно, не чаще раза в неделю.

Кейт оглядела гладкий пластик стола. Повертела в руке стеклянный сырный шейкер, постучала краешком по серому ламинату.

Он криво улыбнулся. «В самом деле?» – раньше она не выражала недовольства по поводу его командировок.

– Но я же не в отпуске все это время. Ты об этом знаешь.

– Знаю. Все в порядке.

Крошечные, кренящиеся то вправо, то влево самолетики. Она сохранила нейтральное выражение лица.

– И не всегда будет с ночевкой. Этим летом много работы за пределами Бостона, но иногда придется снимать номер.

Так они и говорили, когда были помоложе, имея в виду тех, кто уж слишком откровенно вел себя на публике – «сними номер». Она кисло усмехнулась.

– Кейт, – он неверно понял ее реакцию. – Если мне придется задержаться, то, может быть, твоя сестра приедет.

Рейчел до сих пор жила неподалеку от родителей в Пало-Альто, вышла замуж и осела там. Ее знали в Стэнфорде и за его пределами по исследованиям в области экономики минимальной заработной платы. Она настойчиво звала Кейт прилететь и встретиться с ней где-нибудь – «только мы вдвоем». Похоже, просто не понимала, насколько это нелегко с детьми на руках. Готовность отодвинуть в сторону дела, перекроить расписание и выделить среди конференций время для младшей сестры, единственной во всем мире, представлялось ей несомненным козырем против трудностей Кейт. Что такое в сравнении с этим маленькие дети и вечно разъезжающий муж?

Эти поездки, когда они все-таки удавались, предпринимались с самыми лучшими намерениями. Всегда присутствовал подтекст сестринской близости и стирания разницы в возрасте, тех четырех лет, что давали Рейчел возможность всегда быть далеко впереди буквально во всем. Труднее было забыть многое из того, что Рейчел говорила в детстве, ее снисходительную похвалу оценок Кейт. Слишком очевидно было, что к Кейт применимы совсем иные стандарты. Случались и моменты жестокости, когда звучали слова вроде «усыновляя, НИКОГДА не знаешь, что получишь в результате». Слова произносились вскользь, с этаким невинным изумлением. Разумеется, напоминания о том, что твоя младшая сестра – приемный ребенок, это всего лишь бездумные детские штучки, которые дети не так уж редко проделывают по отношению друг к другу. А когда Кейт потребовались доказательства, что все это неправда, она уже знала, где найти фотографии мамы, когда та была беременна. В семье, где обычным делом были интеллектуальные споры и ценилась сила разума, Кейт ощущала себя чужой, и слова Рейчел задевали за живое.

Блеск интеллекта не всегда сочетается с социальными навыками, и Рейчел была не самым желанным гостем на вечеринках, не слишком подходила для легкого трепа, ее трудно было развлечь. Временами Кейт спрашивала себя, уж не является ли решение сестры не заводить детей результатом ее интеллектуального напряжения или наоборот. Растить детей – это принимать абсурд и ценить абсурд и жизнь в самом приземленном их понимании – с туповатыми каламбурами, дурацким юмором и бесконечными шутками. Принимать и ценить или просто терпеть.

И все же между сестрами существовала связь, и оспаривать этот факт не приходилось. Независимо от того, были воспоминания Кейт кислыми плодами воображения или звонкими отголосками светлых дней, она умела находить в Рейчел то, что открывало в ней некую удивительную женственность. У Рейчел был поразительно непринужденный, абсолютно счастливый смех. Когда этот смех слышал отец, он, бывало, отрывался от своих бумаг в уставленном книжными полками кабинете, спускал очки на самый кончик носа и, улыбаясь, смотрел на дочерей. В такие моменты он светился от радости, как человек, чье предназначение исполнено, надежды осуществились, чье сердце может остановиться уже завтра. Но для самой Кейт это становилось порою чем-то вроде утомительной чечетки, в которой ее комическая партия уравновешивала другую – изящную.

– Можно мне порисовать, пока мы ждем пиццу? – спросил Джеймс. Порывшись в сумке, Кейт дала ему блокнот.

– Мне тоже. Давай играть в палача, мам, – сказала Пайпер с энтузиазмом ребенка, который не подозревает, сколького он еще не знает, и которого это нисколько не заботит. Она сжала вымазанными маркером пальцами карандаш и нарисовала кривые виселицы, а под ними семь горизонтальных линий. Предполагалось, что итоговое слово не могло быть угадано никем, кроме самой Пайпер.