Текст книги "Незавершенное дело Элизабет Д."
Автор книги: Николь Бернье
Жанр: Современная зарубежная литература, Современная проза
Возрастные ограничения: +16
сообщить о неприемлемом содержимом
Текущая страница: 2 (всего у книги 21 страниц) [доступный отрывок для чтения: 7 страниц]
Июльское солнце сияло над пляжем в тот последний раз, когда они вышли вместе погулять. Ее пальцы нервно перебирали полоску морских водорослей. «Такой шанс – позаниматься с ним здесь, в Штатах, выпадает нечасто», – сказала она. Кейт хорошо запомнила тот разговор. Преподаватель был знаменитым пейзажистом. Мексиканец. И звали его не Майкл. Его звали Хесус. Иисус.
Кейт посмотрела на разложенную на коленях тетрадь. Воспоминания о времени, проведенном в Саутбруке, уже стояли на полках памяти: ничем не примечательные годы, прошедшие в кругу добропорядочных молодых мамаш, ведущих себя совершенно предсказуемым образом. Чтение дневников, как подозревала Кейт, вряд ли могло поспособствовать ощущению стабильности и душевного покоя, обрести которые она рассчитывала этим летом.
Глава 3
В ее беспокойных полуночных мыслях катастрофа выглядела так. Самолет резко кренится сразу после взлета. Вздохи удивления. Неестественная траектория и натужное выравнивание, картина за окном меняется под каким-то сюрреалистическим углом – пригород устремляется вверх. Дверцы багажных полок, распахнувшиеся, словно открытые в испуге рты… Самолет раскачивается из стороны в сторону… Затем визг вышедшей из строя механики где-то под ногами. Крики и ужас… ноутбуки и дамские сумочки, летящие в проход между креслами… и бледная, безмолвная Элизабет, застывшая на месте, осознавшая вдруг, что больше уже никогда не увидит детей.
Если хватило времени, то перед ее глазами, должно быть, пролетела вереница событий, которые пройдут без нее: дни рождения, выпускные, свадьбы. Лица детей, уже взрослых, в том времени, когда они почти забудут, как она выглядела в действительности, когда ее реальный образ заместит в их памяти изображение с фотографии.
Если же на осознание происходящего было отпущено только несколько секунд, то, наверное, все происходило так: Элизабет, вцепившаяся в подлокотник или, может быть, в руку соседа. Обрывки молитвы как рефлекс отчаяния. Имена детей и Дейва на губах. Но в конце – «мама!» – говорят, именно так бывает у всех. Внезапная боль или, что вероятнее, внезапное ничто.
Все эти мысли постоянно возвращались в одну и ту же точку: ее собственные дети, оставшиеся одни, без нее, с Крисом, после чего-то подобного. Болезнь, катастрофа – не имеет значения, как это может произойти. Утрата повиснет на Джеймсе и Пайпер, как одежда не по росту, в которой они идут через весь город, а люди гладят их по голове, здороваясь более приветливо, чем раньше, и даже предлагая небольшие подарки, словно смерть – это нечто вроде маленького праздника. Дети будут ходить в школу в сопровождении отца; его отсутствующий взгляд, словно дверь, распахнутая в длинный коридор бесконечных завтра. Пока они идут по холлу, толпа чуть заметно раздается. Преподаватели младших классов и родители здороваются со Спенсерами с несколько преувеличенной теплотой. Если дети остаются безучастны, то взрослые идут дальше своей дорогой, находя утешение в том, что они хотя бы пытались… Спенсеры движутся по жизни в некоем пузыре скорби, и каждый, мимо кого они проходят, на короткое время попадает в этот пузырь. Куда бы теперь они ни пошли, скорбь всюду следует вместе с ними.
Кейт знала, что так будет, потому что видела это у Мартинов. Выставленное напоказ сочувствие и дети, которым не по себе и которые сбиты с толку необратимостью случившегося.
Кейт потрясла головой и невольно поежилась, отгоняя видение.
Она повернулась на спину и промокнула лицо гостиничной простыней. Потом расправила ее у себя на груди, сложила поверх скрещенные руки – в положение, которое должно было означать полный покой. Временами это помогало. Окно с размытыми тенями и яркая полоса света под дверью. Пожарный детектор на потолке, словно немигающий глаз. Дыхание Криса у самого уха; запах кофе, пробивающийся сквозь запах зубной пасты, – противный и влажный.
Она вылезла из постели, высвободив из дешевых простыней сначала одну, затем другую ногу. Прошла через комнату. Свет маленькой настольной лампы у кресла Криса не разбудит.
На бюро рядом с ключами от автомобиля и бумажником мужа лежали какие-то журналы. В одном рассказывалось про сибирскую язву, в другом про «Аль-Каиду». И это выбор для пляжного чтения. С обложки на нее пустыми глазами смотрел бен Ладен. Кейт подняла валявшуюся у ног футболку и бросила поверх журналов, присела на краешек кресла.
Окна пропускали грохот от идущих по шоссе грузовиков. Настольная лампа тихо и монотонно жужжала. Капала вода в ванной.
Рядом с бюро, между матерчатыми ручками дорожной сумки неясно отсвечивали металлические спирали.
Кейт потянулась и вытащила тетрадь в картонной обложке – ту, с несколькими исписанными страницами. Последняя тетрадь Элизабет.
9 июля 2001 года
Сегодня снова виделась с Майклом в городе. Мы встретились в Центральном парке и уселись, скрестив ноги, на старом потертом одеяле у футбольного поля для малышей. Проговорили долго, даже дольше, чем он, возможно, предполагал, и мне стало спокойнее. Он держал мои руки и говорил, что чувствует мою боль. Говорил искренне, убедительно. Думаю, он не способен на иронию.
Он попросил меня приехать в Джошуа-Три, подробно рассказал о доме и том месте, о лошадях, о протянувшихся на мили тропах, ночной жизни пустыни. Когда он касается моей руки, по ней как будто пробегает ток. Его бритая голова лучится, а не отражает свет. Когда он смотрит в мои глаза, я – как никогда раньше – чувствую, что он по-настоящему меня понимает, и тогда мне хочется идти за ним куда угодно.
22 июля 2001 года
На выходные к нам заезжала Кейт с семьей. Они остановились проездом, направляются в отпуск. Прогулялись по берегу. Утро чудесное, но я была готова взорваться. Я совершенно вымоталась, я на пределе. Даже не верится, что можно вот так спокойно прогуливаться, когда в душе творится такое, и никто ничего не видит.
Мы говорили об искусстве и колледже; ох… она единственная, кто меня понимает. Так и подмывало выложить ей все о поездке, но я сдержалась, рассказала только в общих чертах. Если раскрываешься перед кем-то, это редко приносит облегчение; ты всего лишь сбрасываешь информацию, с которой они не знают, что делать. И потом люди уже смотрят на тебя по-другому. Но мне совсем не хочется, чтобы кто-то здесь узнал обо всем, чтобы это отразилось на детях. Как бы дико это ни прозвучало, я горжусь собой.
Кейт провела по лбу дрожащими пальцами, спрашивая себя, готова ли ко всему этому. Не только к тому, что у Элизабет, возможно, были отношения на стороне, но и к тому, чтобы узнать, что на самом деле думала о ней подруга, заглянуть в тот потаенный уголок, куда мы отправляем наши мелкие, повседневные впечатления, мнения и суждения, которые обычно предпочитаем оставлять при себе.
6 августа 2001 года
Путевые указания с подробным маршрутом следования до «Дерева Джошуа» распечатаны, подтверждения брони получены, оставшиеся деньги сняты через банкомат. Не могу избавиться от мысли, что Дейв может заметить перерасход в этом месяце; а еще меня беспокоит мысль о том, что стоило бы спрятать и эту тетрадь.
До отъезда осталось три дня. Никогда еще я не ждала чего-то так сильно и с таким предвкушением.
9 августа 2001 года
6 часов утра
Солнце уже взошло, но дети еще не совсем проснулись. Малышка снова заснула после того, как я ее покормила. У меня есть несколько минут перед тем, как пойти в душ.
Не могу ждать, но и мысль оставить ее, такую маленькую, невыносима.
Сейчас мне необходимо собраться и попрощаться с детьми, не забыть захватить все те принадлежности для рисования, которые они накупили, и втиснуть их как-нибудь вместе с этой ужасной писаниной. Даже среди всего этого мысли продолжают цепляться за мелочи: услышит ли Дейв Эмили, если та заплачет ночью? Не забудет ли вовремя отвести Джону на автобусную остановку? Вспомнит ли, что Анну всегда тошнит от яблочных шкурок? Все может пойти не так, если меня не будет, но, с другой стороны, все может пойти как надо. Какая я эгоистка.
«Зависит от того, что понимать под эгоизмом», – говорит Майкл. Об этом лучше не думать, иначе у меня не хватит сил тронуться с места, когда они будут стоять у дома, посылая воздушные поцелуи и распевая «до скорого, наш аллигатор, пока, наш крокодил».
Кейт захлопнула тетрадь и откинулась на спинку жесткого кресла, пропитанную запахом сигарет всех прошедших через комнату гостей. Поскребла подушку из потертой синтетической ткани, отрывая бурые комочки чего-то натурально-искусственного. Дыхание Криса замирало на каждом вдохе.
Она видела Элизабет; как та, приказав двум старшим детям остаться с прогулочной коляской, украдкой, чтобы никто не увидел, снимает деньги в банкомате. Как вынимает банкноты из металлической щели, бросает незаметный взгляд через плечо сквозь выбившиеся пряди волос, единственным движением выдавая, что эти деньги не пойдут ни на оплату счетов за газ, ни на бакалею.
Кейт попыталась представить ее сидящей, сложив ноги по-турецки, на одеяле, с каким-то мужчиной, отнюдь не Дейвом. Попыталась представить солнце и электрический разряд прикосновения, но не смогла. Попыталась представить, каково это – чувствовать, что тебя по-настоящему понимают.
Крис тяжело захрапел, но в смежной комнате у детей было тихо.
Она вытянула из-под футболки на тумбочке ключи от машины, приоткрыв фотографию бен Ладена, неотступно следившего за ней с обложки, и щелкнула выключателем лампы. Задержалась у двери: проверила, с ней ли карточка мотеля и старинный ключ от сундучка Элизабет.
Свет с ярко освещенной дорожки заполнил комнату, но никто не пошевелился. Кейт тихо закрыла за собой дверь и двинулась к парковке, освещенной не так хорошо и в окружении деревьев. Слышно было, как по шоссе то и дело проносятся машины.
Кейт открыла заднюю дверцу, отперла сундучок, положила в него, поверх других, тетрадку и стала копаться, разыскивая предыдущую. Она пролистывала страницы, быстро просматривая даты от 1980-х и 1990-х, пока наконец не дошла до 2000-го и 2001-го. На обложке тетради была фотография Элизабет с Джоной и Анной, яркое солнце освещало три улыбающихся лица. В улыбке и самой осанке Элизабет чувствовались та свобода и раскованность, которую она проявляла не так часто. Образ был ошеломляющий, от него веяло сладкой, щемящей ностальгией по утерянному, оставшемуся недосказанным.
Кейт раскрыла тетрадь. Вообще-то она собиралась положить ее на место, но не смогла устоять, чтобы при тусклой подсветке не просмотреть дневник. Она хотела узнать, как этому Майклу удалось добиться того, чтобы сидеть, держа за руки самую серьезную в мире женщину и мать, в подробностях, ведь, как пишут в журналах для родителей, «дети вырастут, а вы и не заметите».
Ей вдруг показалось, что кто-то рядом наблюдает за ней. Мурашки пробежали по коже. Она быстро обернулась, но на стоянке никого не было, только несколько других машин. Всего лишь узкая полоска деревьев отделяла мотель от шоссе, и, когда мимо проходили полуприцепы, асфальт у нее под ногами вибрировал. Она снова обратилась к тетради, но ощущение осталось – казалось, на нее смотрят те самые, васильково-сапфирового цвета, глаза. И в них просьба – «начни с самого начала».
Медленно, словно подчиняясь чужой воле, она вернула тетрадь с фотографией в сундучок – положила сверху, где всегда можно найти – и взяла нижнюю в крайней стопке слева. Просмотрела еще несколько, нашла тетрадь с черно-белой композицией на обложке. Яркость придавали несколько стикеров – из тех, что всегда можно найти на стеллажах с поздравительными открытками: тюльпаны, улыбающиеся рожицы, котята. Дата на первой странице относилась к 1976 году, когда Элизабет, которая, навскидку, была на год старше Кейт, исполнилось двенадцать лет. Кейт потянула к себе тетрадку и выждала несколько секунд – «смотри, я начинаю отсюда».
Потом открыла и стала читать.
12 апреля 1976 года
Дорогой Дневник,
Доктор Тринкер говорит, что мне стоило бы начать вести дневник, чтобы записывать свои мысли, и делать это так, будто я пишу письма своей лучшей подруге или себе самой. Это должно помочь мне «все проработать» и «двигаться дальше». Вообще-то я думаю, что это глупо – писать, чтобы тебе стало лучше. Но сегодня, когда ехала на велосипеде мимо закусочной, куда водила Анну на ее день рождения в феврале, у меня перехватило дыхание, так что пришлось слезть с велосипеда и опустить голову между коленей, как делают при приступе астмы. Что ж, постараюсь. Она так гордилась тем, что ей уже восемь, и невероятно волновалась, представляя, как будет ездить на велосипеде по городу. Я думала, она лопнет от радости, когда мы приехали к зоомагазину и я сказала, что куплю ей в подарок золотую рыбку. Она заставила меня купить одну и себе, чтобы им вдвоем было веселее в аквариуме. Ее рыбка умерла на прошлой неделе. Вот так-то.
Когда пишешь письмо своему дневнику, нужно ли подписываться?
Искренне ваша,
Лиззи Дроган.
Кейт прервала чтение, услышав звук, точнее – шорох, за деревьями, позади машины. Деревья отбрасывали густую тень. Она задержала дыхание, но кругом стояла тишина, только земля под ногами подрагивала от проезжающих за деревьями грузовиков. Задняя дверца была еще открыта, и она поняла, что видна, словно на экране, – каждому, кто идет от шоссе или вздумает прогуляться в два часа ночи по дороге, ведущей к мотелю.
Кейт захлопнула дверцу, нажала кнопку на брелоке. Чирикнула сигнализация. Что-то бросилось из-под машины мимо ее ног. У Кейт перехватило дух. Она отпрыгнула назад, выронив тетрадь. Низенький, темный, маленький зверек припустил к мусорным бакам; полосатый хвост подпрыгивал, как флажок на девчачьем велосипеде.
* * *
Когда Кейт наконец вернулась, в комнате мотеля было тихо и темно. Она уселась в кресло, снова включила настольную лампу и сидела так некоторое время, рассматривая тетрадку с наклейками на обложке. Кейт никогда не видела детских фотографий Элизабет, а несколько отстраненный тон начала повествования не добавлял оптимизма. Она попыталась представить: Элизабет – двенадцать, и она едет на велосипеде в город. Апрельские лужицы вымочили низ брюк. Идет между рядами в магазине канцтоваров, то и дело бормоча под нос «тупо», потом отправляется домой с покупками и садится расклеивать по обложке всех этих котят, с тем энтузиазмом, который может испытывать при этом двенадцатилетняя девчонка. Вот так, от одиночества, она и воспитала в себе привычку вести дневник. Привычку, оставшуюся на всю жизнь.
15 апреля 1976 года
Дорогой Дневник,
В автобусе со мной опять никто не заговаривал. Я смотрела в окно и старалась думать про что-нибудь еще, пока мы проезжали по Тэйлор-стрит и сворачивали в сторону от дороги. Никогда в жизни не чувствовала себя более одиноко. Все вокруг в таком шоке и так не похожи на себя, что весь прошедший месяц я ходила как больная. Как будто моя сестра умерла от инфекции, а я заразилась и продолжаю болеть. Хоть бы куда-нибудь уехать.
Искренне ваша,
Лиззи Д.
Сестра… Пол мягко поплыл под ногами. Как же так – у Элизабет была сестра, а она не обмолвилась об этом ни словом? Не о том, что она потеряла сестру, а о том, что она у нее была? Элизабет всегда давала понять, что она единственный ребенок, но так скупо говорила об этом, что у Кейт сложилась типичная картина: родители, разошедшиеся во мнении, сколько детей завести, решают, что одного будет вполне достаточно. Или, может, родить второго просто не получилось, что только подогрело решимость самой Элизабет восполнить эту пустоту, родив троих. «А может быть больше», – часто говорила она.
Кейт глубоко вздохнула. Представила, как Пайпер сворачивалась калачиком под боком у Джеймса, когда они спали в машине, – голова к голове – они косвенно подтверждали состоятельность Кейт в роли профессионала и жены.
Она вспомнила свою сестру Рейчел. Сестра – товарищ и соперница; человек, лучше других понимающий, в каком тигле ты формировалась. Сестра – твое дополнение, и, теряя ее, ты теряешь ровно половину себя.
Но прилив сочувствия был все же отравлен мыслью о том, что Элизабет не рассказывала ей всего.
27 апреля 1976 года
Дорогой Дневник,
Сказала маме, что собираюсь после школы к Шерри. До сих пор я никогда не была на кладбище одна. Прошла мимо одной могилы, где у надгробия лежали игрушечные зверюшки и машинки. Прочитав дату, я поняла, что здесь похоронен маленький ребенок. Я испугалась, что у меня снова случится приступ удушья, но перестала плакать, пока добиралась до Анны. Трава еще не выросла, и камня в изголовье тоже еще нет. Так что я села и смотрела на эту землю.
Не знаю, что полагается делать, когда приходишь на кладбище. Может, помолиться или что-то в этом роде. Только я не могла думать ни о чем другом, кроме того, что она вот здесь, под этой землей. Ее тело – в зеленом школьном платье, как было на похоронах. Только она ничем не напоминала прежнюю Анну, кроме самодельного браслетика на руке и волос. От того, какой она была на самом деле, не осталось совсем ничего. Ни бестолкового выражения на лице, ни привычки постоянно таскаться за мной по пятам. Меня эта привычка жутко раздражала, но я не могла прикрикнуть на нее, чтобы отвязалась. Это кем же надо быть, чтобы кричать на ребенка, который просто хочет все время быть рядом с тобой?
Вот тогда я и поняла, что она с Господом, потому что там, в гробу, была вовсе не она. На похоронах я воспринимала все совсем не так, как, наверное, полагается. Но когда смотришь на тело, в котором нет ни капли жизни, на тело, ничуть не похожее на того, кого ты знал, даже спящего, на тело холоднее, чем статуя, вот тогда-то и понимаешь, что Бог есть. Ведь что-то должно делать это тело чем-то большим, чем просто тело, и это что-то совсем не кровь, которая в нем течет.
29 апреля 1976 года
Школьный психолог нагрузила меня работой Маминой Помощницы. Она считает, что мне это на пользу, хотя мне не нравится сидеть с малышами и детишки меня раздражают. Мать в этой семье всегда улыбается и гладит девочку по волосам, обнимает и тискает. Мне вот интересно, делала ли так моя мама, когда я была маленькой, еще до того, как она стала называть меня Угрюмкой и Ворчуньей. Мать в этой семье спрашивала, нравится ли мне ходить в школу, расспрашивала о моей семье, и я поняла, что психолог ничего не рассказала ей об Анне. Что довольно странно, потому что, хоть она и живет в соседнем городке, в стране обо всем знает каждый второй. Во всяком случае, так оно выглядит, стоит только пойти в магазин. Когда она поинтересовалась, есть ли у меня братья и сестры, я не знала, что ответить. Какого ответа теперь могут от меня ожидать?
Я спросила маму, когда она мыла посуду; она долго ничего не отвечала, а потом поглядела в окно перед раковиной. Я не знала, заплачет она или рассердится. Но она просто сказала: лучше отвечать, что у меня никого нет, потому что рассказывать людям о сестре, которая недавно умерла, значит ставить их в неудобное положение, а людям это не нравится. Есть то, о чем можно говорить, а есть то, о чем не стоит. И в любом случае так оно и есть.
Лучше бы у папы с мамой было больше, чем двое, детей. Не слишком-то весело быть родителем, если погибает хороший ребенок и у тебя остается всего один, угрюмый.
12 мая 1976 года
Я снова пришла сегодня на кладбище и принесла с собой пегого пони Анны. Мне пришлось пробраться тайком в ее комнату, потому что маме не нравится, когда я туда захожу. Все на своих местах, даже ее грязная одежда валяется на полу, а кровать не застелена.
Я рассказала доктору Тринкер о том, как мне влетело на прошлой неделе, когда мама застала меня спящей в кровати Анны. Доктор Тринкер пообещала поговорить с ней, а несколько дней спустя мама сказала, что мне больше не надо посещать доктора Тринкер. Сказала, что мне это ни к чему и что у нас и так все прекрасно.
15 июня 1976 года
С днем рожденья меня. 13! Я теперь тинейджер. Мне теперь положено болтать бесконечно по телефону и тусоваться в центре. Моя лучшая подруга по-прежнему Шерри, вот и все. Наверно, сперва там никто не знал, что сказать, и я тоже не знала. А потом так и продолжалось, хоть это и странно. Теперь никто уже не говорит мне: «Эй, Лиззи Д.!» Для всех я – «Та Девочка, Чья Сестра Умерла».
Но есть большая новость: мы переезжаем в Коннектикут. Мама разрешила мне обрезать волосы и проколоть уши, а еще я собираюсь называть себя Элизабет, а не Лиззи. В Коннектикуте я буду выделяться среди других только тем, что приехала из Вермонта. Никто из тех, с кем я там познакомлюсь, даже не узнает, что у меня была сестра. Мама говорит, что неплохо начать все заново, сохранив все личное для себя. Так нужно, чтобы окружающие не вели себя странно, как ведут себя здесь. Еще она сказала, что мне стоило бы почаще улыбаться, если я хочу завести друзей.
Я ходила на кладбище, чтобы рассказать Анне о Коннектикуте. Мне плохо оттого, что мы оставляем ее здесь. Это неправильно, что она останется здесь одна и никто не навестит ее и не принесет цветы. Я посадила несколько маминых луковиц тюльпанов, хоть там написано, что здесь сажать нельзя. Мне кажется, я сделала все правильно. Плохо только, что они вырастут там, где их никто не сможет увидеть. И я сказала, что мне жаль. Мне и вправду очень жаль.
Отряхнувшись ото сна, Кейт осознала две вещи: слева от нее стоит ребенок, и шею свело так, что нельзя повернуть голову.
– Мам, почему ты здесь спишь? – прямо на уровне глаз – симпатичный принт с феей Динь-Динь на ночной рубашке из полиэстера. – Ты заболела? Мы поедем на паром?
Кейт потянулась к голове и почувствовала боль в шее и плечах. Не стоило ей спать в кресле.
– Нет, что ты, я не заболела. Мы непременно отправимся сегодня на паром. А Джеймс уже встал?
– Он читает книжку в постели, – сообщила Пайпер.
Джеймс начал читать еще совсем маленьким. Вначале он все читал вслух, но прекратил, как только осознал, что взрослые читают про себя. Теперь он читал все без разбора – старые книги, газеты и журналы, даже электронную почту, если Кейт забывала закрыть компьютер. Она не представляла, что он понимает из всего этого, но отдавала себе отчет в том, что пора фильтровать поступающую в дом информацию. Нынешние события мало походили на рассказы из книжек про Дика и Джейн. Кейт ласково потерла дочку по спинке.
– Ну ладно, давай одеваться, чтобы успеть вовремя.
Крис еще лежал в постели, одна нога торчала из-под простыни. Она подошла к кровати, двигая шеей из стороны в сторону, чтобы как-то размять.
– Уже без четверти восемь. Нам пора собираться, если хотим успеть к девяти.
Он что-то пробормотал в ответ, но даже не пошевелился под простыней.
– Я пошла в душ. Проследи, чтобы дети пока оделись, ладно?
Кейт прошла в ванную комнату, стянула брюки для йоги и майку и включила нагреватель на всю мощность. Пусть другие женщины принимают ванны; бьющие тугие струи душа расслабляют больше, чем любой массаж, прогоняют сон лучше, чем кофе. Она ступила под душ, склонив голову, чтобы горячая вода барабанила прямо по напряженным мышцам шеи и плеч. В душе к ней всегда приходили самые лучшие идеи. Несколько лет назад Кейт работала в ресторанах Манхэттена. Она нередко выходила из крошечной кабинки душа в своей квартире с новой концепцией десерта; временами совершенно реальным (лавандовый суп, домашний кекс с ароматом лаванды), временами абстрактным, навеянным геометрией стены в ванной комнате (например, мороженое, покрытое сверху бледными бриллиантами из карамелизированного сахара).
Вода с усилием проталкивалась сквозь отверстия старого мотельного смесителя, и ее шум отдавался в облицованных плиткой стенах маленькой комнатки. Кейт обдумывала все то, что предстояло сделать в съемном доме. Они обещали хозяевам, что заполнят пропаном баллон, помоют уличную мебель, проверят, чтобы в подвале не было грызунов, а во внутреннем дворе – кроликов. И еще ей предстояло забронировать столик в ресторане для их юбилейного обеда – мероприятие уже пользовалось популярностью. Но сквозь обыденные заботы то и дело прорывались мысли о той юной Элизабет. Маленькое серьезное личико, прижатое к окну на Тейлор-стрит; девочка, прозванная Угрюмкой, пытается выяснить, справится ли она с ролью единственного ребенка. Через двадцать пять лет та девочка будет сидеть, подобрав ноги, на одеяле и держаться за руки с мужчиной, который не будет ее мужем. И еще она сделала все возможное, чтобы после ее смерти муж не получил этих дневников.
Кейт обычно сопротивлялась тому, чтобы брать на себя обязательства, выносить суждения: невозможно судить о том, что творится в чужой душе, что движет человеком, когда он поступает так или иначе. Это было у нее в характере и стало ее принципом. «Справедливая и чуткая» – сказала о ней Элизабет.
Их сближение пять лет тому назад не было предопределено. Поначалу детсадовская группа оставалась всего лишь детсадовской группой. Давних друзей Кейт, еще со времен учебы в кулинарной школе, жизнь разбросала по всей стране и даже миру. Когда она собирала их, было весело, ей было уютно и комфортно, совсем не так, как в юности, – в тишине, интеллектуальной замкнутости родительского дома. Здесь, среди своих ровесников, она наконец почувствовала, что ее оценивают скорее по тому, что она может сказать и сделать, чем по тому, чего не может. Тема семьи сознательно не обсуждалась – немногие из женщин, вместе с которыми она оканчивала школу, имели детей, а мужчины редко упоминали о таких вещах. Кейт делала соответствующие попытки не сворачивать на материнские восторги, когда была с ними, хотя иногда сдержаться не удавалось. Тогда она видела перед собой такие же безучастные взгляды, как, бывало, у старшей сестры.
Элизабет была полной противоположностью беззаботности и иронии. Она никогда не говорила ничего просто так и никогда не забывала, что ей сказали. Она помнила про дни рождения, старые истории, не забывала позвонить и проверить, как ты там после того, как вырвала зуб мудрости. Да, с ней нельзя было дойти до несентиментальной откровенности, дать себе волю, сказать что-нибудь скверное, вроде «Я так люблю свою семью, но вся эта жизнь мне просто осточертела». Но через какое-то время это начинало казаться менее важным. Можно дать выход недовольству ребенком – обед не съеден, и гнев выплеснулся, – умолчав о том, что тебе пришлось выйти на улицу, хватая воздух ртом, как выброшенная на берег рыба, чтобы не сказать или не сделать что-то такое, о чем потом пожалеешь. И она бы выслушала и сделала вид, что не замечает слез, которые ты пытаешься сдержать, понимая, что ты не хочешь, чтобы их заметили. Элизабет не составляло труда стать тем самым человеком, которого видишь чаще всех остальных, футболкой, за которой привычно тянешься по утрам, когда не надо производить впечатление на других. Даже после того, как Кейт переехала, Элизабет всегда оставалась при ней регулярными телефонными звонками, неизбежными, как морской прилив. А потом, однажды, ее не стало.
Кейт выключила душ, и визг насадки отозвался в кафельных стенах. Она отжала волосы и насухо вытерла концы, вспомнив, что так же делала Элизабет, когда ребятишки выбегали из-под разбрызгивателя. Ходила между ними, как хозяйка, которой принадлежит частичка каждого, насухо вытирая маленькие головки.
Поначалу смерть Элизабет воспринималась как страшное потрясение с сопутствующими мрачными обязанностями: составлением бесконечных списков тех, кому нужно позвонить, и дел, которые она вызвалась привести в порядок. Но в то время еще не было ощущения, что почти год спустя это будет так же вышибать воздух из легких, как стремительный удар горя прямо в солнечное сплетение. Их близкая дружба была нетипичной. Их не объединяли воспоминания о совместной работе или прежних приятелях. Элизабет не обзавелась привычкой распространяться о шероховатостях брака или допускать, что есть еще пара-тройка вещей, которые ей хотелось бы совместить, а то и заняться ими вместо памперсов. Она не была соседкой, с которой коротаешь ленивый полдень на игровой площадке.
Но вот что самое забавное с теми, кто не вписывается в общую схему: они живут для того, чтобы пропускать все сквозь себя, а когда вдруг куда-то пропадают, то их отсутствие ощущается во всем.
Правообладателям!
Данное произведение размещено по согласованию с ООО "ЛитРес" (20% исходного текста). Если размещение книги нарушает чьи-либо права, то сообщите об этом.Читателям!
Оплатили, но не знаете что делать дальше?