Текст книги "Звезды над Занзибаром"

3.

– Но я не хочу уезжать из Мтони!

Протеста ее никто не услышал. Ее мать была занята тем, что руководила рабынями, что и как надо укладывать в дорожные сундуки: верхние одежды ярких тонов, щедро расшитые серебряными и золотыми нитями, узкие штаны, сандалии, игрушки Салимы, драгоценности, книги и серебряную посуду, которую Джильфидан так любила. Уже несколько дней все вертелось вокруг предстоящего переезда, и первоначальное воодушевление Салимы мало-помалу утихало – по мере того как вещи, всю жизнь ее окружавшие, исчезали в сундуках. И то, что мать к тому же не придавала этому никакого значения, превращало озабоченность Салимы в ярость.

– Я не хочу в Ваторо! – сердито и громко ревела она, сжимая кулаки и топая ногами. – Я хочу остаться здесь!

Джильфидан суетилась, щеки ее раскраснелись от напряжения и предвкушения скорого переезда.

– Да угомонись же ты наконец! – прикрикнула она на дочь, сверкая глазами и продолжая просматривать свежевыстиранное в реке, высушенное на солнце и разглаженное руками рабынь белье, рубашки и штаны, подаваемые ей прислужницами.

Не будет больше Метле. Не будет больше Ралуба. Сплошь чужие лица.

Гнев Салимы утонул в потоке слез. Жалость к себе душила ее. Глаза блестели слезами, и она не успевала вытирать их маленькими кулачками. Первые всхлипы открыли настоящие хляби небесные, и она забилась в разрывающем сердце плаче.

Мать вздохнула, кивком указала рабыне на стопку верхнего платья, чтобы и его тщательно уложили, и, взяв дочь за локоть, повела ее в спокойный уголок, где, опустившись на стул, посадила к себе на колени. Сил на сопротивление у Салимы почти не осталось.

– Салима, – начала бодро мать, но с теплотой в голосе, – разве ты совсем не рада, что будешь видеть Меджида ежедневно вместо одного-двух раз в неделю?

– Нет, ра-а-да, – всхлипнула Салима. – Но все равно… я не хочу… я не хочу уезжать отсю-ю-ю-да!

– Согласись, дитя мое, что Меджиду выпало большое счастье, когда наш господин и повелитель прежде времени объявил его совершеннолетним и передал в его верные руки дворец Бейт-Иль-Ваторо. И мы должны чувствовать себя польщенными, что Меджид попросил нас поселиться вместе с ним. – Рыдания Салимы перешли в икоту, которая помешала ей возразить, и Джильфидан продолжила: – Мне тоже не очень-то легко переезжать отсюда. В Мтони я провела большую часть жизни – это единственный дом, который я знаю.

Икая, Салима отняла руки от пылающего лица и взглянула на мать. В материнских глазах, на которые так походили ее собственные глаза, она прочла такую же озабоченность и тревогу. Джильфидан, поняв, что «поймана» на месте преступления, прижала дочкину голову к своей щеке…

– Ты же знаешь, много лет назад я поклялась Саре, что, когда она умрет, я позабочусь о Меджиде и Хадуджи как о собственных детях. А она поклялась мне, что, если Аллах призовет первой меня, она позаботится о тебе. Сейчас уже два года, как Сары нет в живых, а я так мало сделала для Меджида – с тех пор как он живет в Бейт-Иль-Сахеле. Сейчас самое время исполнить клятву, пока Меджид не обзавелся своей семьей. Ты понимаешь меня, ведь так?

Салима помедлила, но согласно кивнула и тихо засопела. Мать погладила ее по мокрой щеке, по косичкам – так мягко, так успокаивающе.

– К тому же твой отец решил, что надо пойти навстречу желанию Меджида. А мы должны следовать его указаниям. Так, как мы должны следовать воле Аллаха, вас ведь в школе этому уже научили? – Когда дочь в ответ снова кивнула, мать продолжила: – Все предопределено. Мы должны идти по пути, на который ступаем, и должны следовать по нему до конца, по каждому его изгибу. Никогда мы не должны сомневаться в том, что предначертал Аллах, и никогда мы не можем спорить с судьбой. – Сжав ладонями лицо дочери, она проникновенно и испытующе глядела в ее глаза. – Обещай мне, что ты всегда будешь думать об этом, что бы ни произошло!

Салима всей душой почувствовала, как важно ее матери, чтобы она это поняла, но вместе с тем она ощутила и неведомый доселе страх, некий оттенок протеста.

– Тебе понравится в Бейт-Иль-Ваторо, – помолчав, пообещала Джильфидан соблазняющим тоном. – Это очень красивый дворец, значительно красивее Мтони! А еще и город! Ты помнишь, как мы жили в городе? Ты была тогда совсем маленькая…

Плечи Салимы нерешительно приподнялись и тут же опустились. Смутно она припоминала узкие улочки и толпы людей; но больше в ее памяти ничто не удержалось.

– И там ты наконец познакомишься с другими твоими братьями и сестрами, они наверняка уже радуются твоему приезду…

Веселая болтовня Джильфидан сделала свое дело: слезы дочери быстро высохли, а на личике появилось выражение радостного предчувствия от переезда в новый дом и обретения новых друзей.

Однако прощание было горьким.

Сладкими были конфеты из фиников и меда, из инжира, коричные и имбирные, леденцы и желейные, миндальные и кокосовые – все то, чем одарил султан свою дочь в бенджиле; замечательным был шербет, холодный напиток из свежего сока фруктов, розовых лепестков и пряностей. Любезный жест отца, желавшего в прямом смысле подсластить ей отъезд, можно было назвать чрезвычайно умно разыгранной шахматной партией. Пока рот Салимы был набит сладостями, шквал вопросов, с которыми она обрушилась на султана, несколько поутих. Как-далеко-до-Ваторо-и-как-мы-туда-поедем? Сколько-братьев-и-сестер-у-меня-в-городе-и-есть-ли-там-животные? И только тогда султан Саид смог спокойно побеседовать с Джильфидан.

Горьким и соленым было прощание – как женские слезы. В последние дни они лились как из ведра, когда толпы сарари и прислужниц, подруг и соседок в Мтони и вокруг Мтони устроили паломничество в покои Джильфидан, чтобы выразить печаль и тоску, чтобы сказать последнее «прости», пожелать счастья и подарить прощальные подарки.

А как было чудесно, просто невероятно чудесно в последний раз нанести визит вежливости принцессе Аззе бинт-Сеф, верховной правительнице Мтони! Хотя она и была маленького роста, главная жена султана всегда держалась так прямо, что и сидя, она, казалось, смотрела на всех свысока – когда каждый день устраивала прием всех домочадцев и милостиво принимала изъявления в преданности и почтении.

Без большой свиты главная жена и шагу ступить не могла – к урожденной принцессе из семьи правителей Омана никто не смел приближаться даже на локоть; выражение ее лица всегда было недовольным и высокомерным, губы – презрительно поджатыми; весь ее облик не оставлял никаких сомнений, что на иерархической лестнице она стоит сразу после Пророка. Следом за ней несколько ступенек оставались пустыми, потом – султан, а после него очень долго вообще никого.

Джильфидан не уставала умолять дочь о снисхождении к принцессе Аззе – ведь той было отказано в счастье родить султану ребенка. Но Салима все равно терпеть ее не могла; она боялась злого языка главной жены султана – так же, как и ее вечно плохого настроения. Как и всякий обитатель Бейт-Иль-Мтони. Как и сам султан.

Тем восхитительнее было то, что принцесса Азза в этот раз поднялась с подушек и приняла их стоя, протянув маленькую нежную руку для поцелуя. Нет, сердечным их прощание не назовешь, но все же впервые главная жена выказала хоть какое-то уважение к Джильфидан.

В последний раз им пожимали руки, в последний раз с ними обменивались поцелуями в щеку… Когда солнце зашло, они вместе со всеми совершили последний намаз; выйдя из празднично освещенного дворца, Джильфидан прошла в большую лодку по импровизированному трапу – по доске, с обеих сторон поддерживаемая евнухами, бредущими по мелководью. Резные латунные фонари освещали роскошную султанскую барку, бросая дрожащие разноцветные отблики на шелковые подушки, а на корме и носу лодки висело по одному простому флагу, без узоров и символов. Они были красными, как кровь, которая была пролита в борьбе за династию. В лодку Салиму перенес один из евнухов и осторожно опустил на подушки под балдахином; она чувствовала себя настоящей принцессой. Объятая теплым ночным воздухом и теплыми руками матери, она казалась сама себе хорошо охраняемым сокровищем. Однако ее желудок болезненно сводило от женского плача, разрывающего сердце, от жалобных прощальных возгласов:

– Веда, веда! Прощайте! Прощайте!

Иначе подействовали на нее шум волн и ритмичные удары весел по воде – ее сердце вдруг стало огромным и вбирало в себя заунывное пение гребцов. И было очень просто – утонуть в серебряном сиянии звезд, которые здесь были так близко, отражаясь в воде, ближе, чем если смотреть на них из окна или с верхней террасы дворца. Как будто барку несло прямо в усеянное звездами небо… Салиму убаюкало, к тому же ее живот был набит сладостями, а сознание переполняли картины, слова и звуки… Она крепко спала.

На следующее утро, держась за руку старшего брата, Салима обследовала свой новый дом – Бейт-Иль-Ваторо, ковыляя в новых деревянных сандалиях на каблуках – она еще только училась ходить на них; застегивающиеся на кожаные ремешки, они были украшены орнаментом, жемчугом и кисточками. Старые добрые мягкие туфельки без задника были бы намного удобнее, но они затаились в глубинах невесть какого сундука. Салима была твердо убеждена, что деревянные сандалии называются кубкаб только потому, что их цоканье по каменным полам звучит именно так: кубкаб, кубкаб, куб-кубкаб.

– …а здесь будут мои покои.

Глаза Меджида сияли уверенностью – отныне он был сам себе хозяин в собственном доме – доме, где все напоминало жужжащий пчелиный улей, все устраивалось так, как хотел новый владелец дворца. С одного места на другое передвигали кровати, всевозможные сундуки и ящики, стулья и столы, маленькие и большие; великолепные персидские ковры и свежие белые циновки раскатывали на подметенном полу. В стенных нишах ставили одна на другую выкрашенные в зеленый цвет деревянные полки, а в них расставляли изысканное стекло и расписной фарфор, начищенное серебро и драгоценные часы. Стены были сплошь покрыты зеркалами и настенными коврами, а в покоях Меджида – восхитительного вида оружием: мечами, саблями, богато украшенными кинжалами и мехами, а еще чучелами – головами диких животных.

– Тебе нравится мой дом? – Лицо старшего брата озаряла гордость хозяина. А Салима чувствовала скорее разочарование, которое возрастало с каждой комнатой, с каждым коридором. Ваторо был в безупречном состоянии, он был похож на другие дома султанской семьи, расположенные непосредственно у моря, но в сравнении с просторным Бейт-Иль-Мтони он показался ей тесным и душным. А шум, который проникал сюда снизу, из города и из гавани, был просто невыносим. Неужели здесь отныне она обязана жить?

Но счастье Меджида, казалось, переполняло его, и поскольку Салима не решилась омрачить его хоть немного, она ограничилась коротким кивком.

– А сейчас мы пойдем к другим детям? – Надежда вернулась к ней вместе с радостью от переезда.

– Да нет, они все сейчас прилежно учатся в Бейт-Иль-Сахеле, – смеясь, объяснил Меджид.

Естественно. Она слышала целый хор детских голосов, когда барка подплыла к берегу – к месту причала в Бейт-Иль-Сахеле. Сонная, Салима тогда протерла глаза и посмотрела вверх на освещенные окна, откуда высовывалось множество детских головок больших и маленьких. Приветствие братьев и сестер было бурным и радостным, слегка поддразнивающим и неуклюже-грубоватым, как это частенько случается с мальчишками, но ничто другое не сделало бы Салиму счастливее, чем общее внимание ее сводных братьев и сестер. Однако ее мать слишком скоро собралась в Ваторо, чтобы не заставлять долго ждать Хадуджи, но успела утешить дочь обещанием, что скоро они снова приедут в Бейт-Иль-Сахель.

– Ты отвезешь меня в Бейт-Иль-Сахель?

– Не получится, Салима, у меня здесь хлопот полон рот. Но скоро ты поедешь туда с твоей матерью, это я могу тебе обещать.

Скоро. Для взрослых это всего лишь маленькое слово, брошенное вскользь; для ребенка же это слово означает очень долгое ожидание. Салима снова кивнула, в этот раз решительнее, но голова ее поникла.

– Не грусти, Салима. Пойдем, я что-то тебе покажу, это развеселит тебя.

Она послушно семенила рядом с Меджидом. Они спустились вниз – как много здесь лестниц! Однако спускаться по ним значительно удобнее, чем в Мтони. Наконец они очутились во внутреннем дворе.

– О-о-о-о, – выдохнула Салима, увидев белые меховые комочки – они лениво прыгали или тихонько жевали. – Кро-ли-и-ки!

– Пойди выбери себе одного, – подбодрил ее Меджид и с довольной усмешкой наблюдал, как его маленькая сестричка осторожно пробирается среди грызунов, потом наклоняется и берет одного на руки. Сияя, вытянутыми вперед руками она обхватила крольчонка поперек туловища, а он тут же принялся отбиваться задними лапами и выглядел при этом не очень счастливым. Меджид расхохотался.

– Смотри, как надо держать! – и он удобно уложил зверька в сгиб локтя. – Иначе ему будет больно.

Салима потерлась щекой о мягкую шерстку, пахнущую скошенной травой, и испустила счастливый вздох.

– Спасибо, Меджид! Я должна сейчас же показать его умм!

– Умм, Умм! Мама, мама! – вскоре ее голосок был слышен во всех уголках дворца, но отовсюду ее выпроваживали с ласковыми упреками, что она мешает работать: распаковывать сундуки, передвигать мебель или наводить порядок.

– Умм, посмотри, что подарил мне Меджид!

Джильфидан в это время как раз отдавала распоряжения двум служанкам, куда и как из освобождаемых сундуков надо раскладывать одежду.

– Умм, да посмотри же!

– Чуть позже, дитя мое, – тихо пробормотала Джильфидан, с отсутствующим видом погладив дочь по голове. – Сейчас моя помощь очень нужна Хадуджи.

– Умм… – Салима не успела и рта открыть, как мать выбежала из комнаты. Она растерянно посмотрела ей вслед.

– Тогда мы будем играть с тобой, – прошептала она в длинное крольчачье ухо. Она осторожно опустила пушистый комочек на пол и поскакала за новым другом на одной ножке, а за ним вдруг на свежих циновках потянулись следы – маленькие коричневые шарики.

– Да нет же, не туда! – закричала Салима, когда кролик забился под сундук на ножках. – Не туда! Ну-ка сейчас же вылезай!

Она встала на колени и поводила под сундуком рукой, но ей достался только пушистый клок.

Сколько бы она ни сердилась и ни умоляла, кролик и не подумал откликнуться на ее призывы.

Салима сдалась и медленно встала на ноги, ощущая в животе странное чувство.

Она уныло выскользнула из комнаты, ловко лавируя между слугами, да никто и не обращал на нее никакого внимания. Она почувствовала себя потерянной, лишней… Ей нигде нет места! В конце концов Салима нашла себе убежище в одной из стенных ниш, куда и спряталась, поджав ноги и положив голову на скрещенные руки – под самой нижней полкой с серебром и фарфором. Ее охватило неведомое доселе чувство – чувство пустоты, которое с каждым ударом сердца становилось все больше и больше. Чувство, которому она сумеет дать имя значительно позже – спустя много-много лет.

Одиночество.

4.

Ночь опустилась на Бейт-Иль-Ваторо и приглушила шумное дыхание города до шепота. Бледное сияние звезд лилось с неба вниз, и Джильфидан смотрела в окно на посеребренный силуэт минарета и купол мечети. Со стула она поднялась на широкую постель из украшенного резьбой розового дерева, которое, будучи далеко не новым, все еще источало сухой запах, похожий на аромат роз. Она осторожно задернула тюлевый занавес и тихо вытянулась рядом с дочерью.

Это было лучшее из всего, что ей подарила жизнь. Маленькие ручки Салимы крепко вцепились в деревянный кораблик, один из тех, которые она хотела сегодня отправить в плавание. Но, к ее величайшему огорчению, в Ваторо не было подходящего бассейна и не было реки, такой, как Мтони. Джильфидан предлагала дочери подарить кораблики Метле, Ралубу и другим детям в Мтони, но ее предложение вызвало бурный протест и потоки слез, которые иссякли только тогда, когда дитя уснуло. Салима чувствовала себя глубоко несчастной, и это чувство изливалось слезами, которые она в последнее время лила ручьями, – это она-то, которая плакала так редко, сдерживаясь даже тогда, когда падала и разбивала колени!

Желтый свет масляной лампы освещал детское личико. Пальцы Джильфидан легко коснулись лба дочери. И сейчас, во сне, ее бровки были сурово нахмурены, а морщинки в уголках рта, которые всегда собирались в очаровательную улыбку, были сурово натянуты.

Плоть от ее плоти; тело, зародившееся в ее теле и там сформировавшееся. Маленькое отражение ее самой; и все же вполне самостоятельное существо. Она мало чем походила на отца, но тем не менее была его истинной дочерью: это от него она унаследовала гибкие и стройные члены, изгиб завитка ушных раковин; мягкий разрез глаз, диспропорцию губ: верхняя была тонкой и узкой, в то время как нижняя – полной и чувственной, а иногда энергично выдвигалась вперед.

С ее лицом, круглым и плоским, как луна в полнолуние, и длинноватым носом со слегка приплюснутым кончиком ей никогда не быть столь же совершенной красавицей, как ее сводная сестра Шарифа. Или как другая сестра – Холе, впечатляющая красота которой вошла на Занзибаре в пословицу – «быть красивой, как принцесса Холе». Холе часто называли найм-аль субх – утренняя звезда. Но красавица Холе все еще страдала от насмешек, которые сопровождали ее с тех пор, как однажды она показалась в окне Бейт-Иль-Сахеля без никаба, желая увидеть соревнования в честь султана. Некий воин из Омана увидел ее лицо и забыл обо всем на свете, поэтому не заметил, как копье противника впилось ему в ногу, и только скептические замечания и хохот вокруг обратили его внимание на рану.

Султан любил красивых женщин, и поэтому его красавицы дочери были ему всех дороже; он одаривал их особенно ценными украшениями, доверял им самые почетные задания и часто призывал к себе, чтобы посоветоваться с ними о некоторых делах. Зависть и ненависть – вот что было наградой Шарифе и Холе за особую любовь к ним отца, за особое место, какое они занимали. Ничего из того, чего желала Джильфидан дочери, – а желала она ей только гармонии и всеохватной любви. Такая судьба Салиме не грозила; никто не будет называть ее презрительно «кошкой», потому что позавидует ее сливочной коже – или зеленым, синим или серым глазам, или белокурым или рыжим волосам, и никогда ее Салима не почувствует себя униженной – она не чернокожая и у нее нет курчавых волос.

– Слава Аллаху, – пробормотала Джильфидан, – за то, что создал моего ребенка таким, как и следует…

Однако дочь ее тревожила, каждый день давая новый повод для беспокойства. От кого она унаследовала упрямство? Уж точно не от матери… Временами она такая дикая и необузданная! Вместо того чтобы, как все девочки ее возраста, прилежно заниматься рукоделием, она не может усидеть на одном месте, вечно вскакивает и мчится куда-то, бросив как попало нитки для плетения кружев или для вышивания замусоленными и безнадежно запутанными. Позавчера ее поймали во время прогулки на одну из плантаций – она залезла на пальму. Подумать только – без страховочной веревки! Крепко обхватив ствол руками и ногами – в точности как колобус! – она сверху громогласно окликала всех проходящих и радостно их приветствовала. Сердце Джильфидан едва не выскочило из груди, когда она увидела дочь на головокружительной высоте; и она была просто вынуждена пообещать Салиме всевозможные чудеса, лишь бы та спустилась на землю. Счастье, переполнившее ее, когда дочь слезла с дерева живая и невредимая, было гораздо сильнее, чем порыв наказать негодницу.

– Прости меня, что я так мало бываю с тобой! – прошептала Джильфидан. Салима доверчиво переменила позу, устроила голову поудобнее, наморщила лоб… У Джильфидан комок застрял в горле. Мать знала, что дочке очень одиноко здесь, в Ваторо; знала, как она страдает от одиночества, здесь у нее нет друзей и не с кем играть, а родная мать занята с раннего утра до поздней ночи – у нее еще меньше свободного времени, чем в Мтони. Сестра Меджида Хадуджи с трудом училась управлять таким большим дворцом и постоянно нуждалась в советах, руководстве и помощи.

– Поверь мне, малышка, я знаю, как тебе плохо!..

Одиночество дочери было сродни одиночеству самой Джильфидан, которое она испытывала в первые дни в Мтони, попав туда ребенком едва ли старше Салимы. О многом она больше не думала – только о том, что потеряла в Мтони свой первый зуб. Как и Салима.

А то, что было до этого, за давностью лет было забыто и стерто из памяти, даже во сне не снилось. Высокие горы и снег, широкие реки и большие озера. Зимы. Холодные зимы, такие холодные! Темные дремучие леса, пестрые лесные цветы и освещенные солнцем луга такого зеленого цвета, какого не встретишь даже на Занзибаре. Воспоминания, похожие на легчайший вздох или намек на чувство. Отец, мать. Брат, сестра. Лица поблекли, голоса бесследно растворились в воздухе.

Кругом бушевала война, и банды мародеров рыскали по их землям. Отец спрятал их в безопасном месте – в комнате под землей, черкесское слово для такой подземной комнаты Джильфидан давно забыла, никогда такого слова на арабском или суахили она не встречала – не было похожих комнат на Занзибаре.

Но бандиты все-таки их нашли, убив мать и отца, чьи тела она увидела на земле, а всех детей забрали с собой, каждого посадив перед собой на коня. На первой развилке дорог исчез всадник с братом, за вторым поворотом – другой, с маленькой сестрой, кричавшей не переставая, пока ее не перестало быть слышно.

Долгий путь верхом. Трудный путь. Большой город, больше, чем все, что Джильфидан видела до сих пор. Хорошая еда, баня, красивые платья и много других девушек и молодых женщин. И мужчины, степенно ведущие разговоры за кофе и чаем, шербетом и сладостями; и тот, кто увез ее за море.

– Сердце мое. Звезда очей моих, – прошелестела Джильфидан, когда игрушка наконец выскользнула из пальцев Салимы, которая снова перевернулась на другой бок, прямо в объятия матери, спрятав голову на ее груди.

А потом был Мтони. Чужие люди и чужие наречия. Но скоро она познакомилась с Сарой, которая не только говорила на ее языке, но и разделила ее судьбу. А еще была Зайяна, дочь султана, которая обучала Джильфидан арабскому языку и суахили и ходила с ней в школу.

Дни одиночества Салимы тоже сочтены. Для Ваторо и только для одной девочки не стали нанимать учительницу из Омана. По воле султана дочь Джильфидан будут каждый день возить на уроки в Бейт-Иль-Сахель, а вечером привозить домой. Никогда еще мать и дочь не разлучались так надолго, и на сердце у матери было тяжело.

Что будет с ее дочкой среди одних мальчишек Бейт-Иль-Сахеля? Кроме того, Салима уже умела бегло читать, свободно знала наизусть добрую треть Святого Корана – зачем ей учиться? Слишком много знаний – это нехорошо для девочек. Если только эти знания и умения не касаются чисто женских добродетелей и навыков. А окружение мальчишек окажет плохое влияние на ее дочь – и та станет еще более дерзкой и самостоятельной.

Но воле султана нельзя противиться, и Джильфидан пришлось покориться. Как она всегда покорялась. Она была твердо уверена, что все в руках Аллаха. Только по воле Всевышнего она стала наложницей султана, ее повелителя, всегда доброго и справедливого. Султан никогда не был груб с ней. И по воле Аллаха она рано потеряла свою первую дочь, но потом Аллах щедро вознаградил ее, послав ей Салиму.

И хотя Джильфидан незыблемо верила в то, что все в жизни предопределено, иногда она молилась о том, чтобы ее дитя прожило лучшую жизнь. Да не испытает ее дочь страха и пусть никогда не будет насильно оторвана от родины. Пусть Аллах даст ей хорошего мужа и много здоровых детей.

Как мало дать ей может она, ее мать! Что ей остается, кроме усердных молитв?! А еще она должна научить дочь всему, что ей понадобится для такой жизни.

Все остальное в руках Аллаха.