Текст книги "Теперь я всё вижу"

Медсестра взяла меня за локоть и провела обратно в первый смотровой кабинет, потому что из-за капель и пасты на глазах я практически ничего не видела. Я уселась обратно в кресло, по-прежнему держа глаза закрытыми. Но испытанное прежде облегчение уже вытеснялось дурным предчувствием.

«Все еще может быть совсем не плохо, – уговаривала я себя. – Во всяком случае, никаких плохих новостей я пока не слышала». Но слово «пока» портило все впечатление, и я понимала, что надо готовиться к худшему.

Открылась дверь, и я услышала тяжелую поступь доктора Холла. С минуту он изучал распечатку с результатами ЭРГ, а затем заговорил, взвешивая каждое слово:

– Хочу, чтобы вы понимали: в этой ситуации я всего лишь вестник, гонец. – начал он. – Не убивайте гонца.

– Что такое? – с тревогой спросила я.

– У вас разновидность дистрофии сетчатки. – Он сделал паузу, ожидая моей реакции, но я молчала, и он продолжал:

– Эта болезнь называется пигментный ретинит, и она имеет наследственный характер, даже в вашем случае, хоть у вас в семье ни у кого ее нет. По существу, болезнь заключается в отмирании фоторецепторов сетчатки, клеток, которые преобразуют свет в электрические импульсы, направляемые в мозг.

Он снова помолчал.

«Не надо было приходить сюда одной, – подумала я. – Жалко, что рядом нет мамы».

– Болезнь обычно начинается с разрушения палочек, отвечающих за ночное и периферийное зрение, и именно этим объясняется, почему вы ничего не видите в ночное время. Вырождение колбочек, отвечающих за центральное зрение, обычно происходит позже, хотя многое зависит от индивидуальных особенностей каждого пациента.

Из-за пасты слезы продолжали течь по моим щекам. Я не плакала, и мне показалось важным сообщить об этом врачу:

– Я не плачу. Это из-за пасты.

– Понятно.

Затем я спросила, надо ли понимать его слова так, что я ослепну.

– Еще раз, помните, что я всего лишь вестник, – заговорил он с трудом, словно заикаясь. Он явно нервничал, и это вносило диссонанс.

Я не могла себе представить, чтобы это был стандартный протокол, определяющий, как надлежит сообщать пациентам плохие новости. Мне казалось невероятным, чтобы в мединституте профессор хороших манер инструктировал тогда еще гораздо более молодого и стройного доктора Холла приправлять страшный диагноз фразой «я всего лишь вестник». Да есть ли у этого коновала лицензия? Даже я лучше разбиралась в том, как нужно подавать неблагоприятные медицинские новости, а ведь мои познания основывались всего лишь на подслушанных телефонных разговорах отца и на больничных телесериалах.

– Как я уже сказал, у каждого человека процесс утраты зрения происходит с разной скоростью и в разной степени, – продолжал доктор Холл. – Некоторые становятся «юридически слепыми», другие сохраняют восприятие света, некоторые слепнут полностью. У одних это происходит раньше, у других позже. Предсказать что-либо невозможно. До сих пор болезнь прогрессировала у вас довольно медленно, поэтому нам остается лишь надеяться, что так будет и дальше, а это значит, что пользоваться зрением вы сможете еще лет десять, может быть, пятнадцать.

Таким образом мне только что установили срок годности моих глаз. Это казалось плохим знаком.

– Значит ответ «да», – уточнила я. – Я ослепну.

– В некотором смысле.

– В каком это «некотором»? – огрызнулась я. Оставаться вежливой смысла больше не было. – Не в фигуральном, полагаю? Я ослепну в самом прямом смысле, так ведь?

Доктор Холл промолчал.

– И какие лекарства мне принимать? – отважилась я продолжить. – Или, может, мне нужна операция?

– К сожалению, на текущий момент… – начал он, и, услышав уныние в его голосе, я поняла, что дальше слушать нечего. Нет никаких лекарств, нет никакого лечения. Это была настоящая беда, как в былые времена: если уж ты ее подхватил, тебе кранты, и дело закрыто. Но, прежде чем окончательно рухнуть в бездну отчаяния, на мгновение я зацепилась за краешек сомнений и надежды.

– Как вы можете быть уверены? Откуда вы знаете, что у меня именно эта болезнь?

Доктор Холл развернул распечатку ЭРГ и протянул ее мне. Хотя в глазах у меня был туман, разобрать ее было нетрудно. Почти что прямая линия.

– А должна быть синусоида, – сказал он, – с пиками и…

– Я знаю, что такое синусоида, – перебила я его.

– Пики электрической активности должны были бы проявляться, когда сетчатка реагирует на свет, – пояснил врач. – Но в вашем случае никаких пиков мы не наблюдаем.

Никакого двусмысленного толкования линия, которая должна быть волнистой, а выглядела прямой, не допускала. Глядя на нее, я понимала, что обращаться к другому врачу, чтобы узнать его мнение, смысла не было.

– Это отразится на всей вашей жизни, – продолжал доктор Холл, – и в некотором смысле хорошо, что вы еще только в начале пути. Вам придется учитывать этот фактор при выборе профессии, места жительства и спутника жизни.

Я закрыла глаза. Доктор Холл исчез, и вместе с ним исчезли и прямая синусоида, и проверочная таблица за его спиной. Закрытые веки принесли не просто темноту; это была пустота, ничто. Интересно, думала я, не на это ли похожа слепота.

– Вам уже сейчас нужно начинать вносить коррективы в свою жизнь, – донесся до меня голос доктора Холла.

Я открыла глаза и увидела, как он, подавшись вперед, внимательно смотрит на меня.

– Вы меня понимаете?

– Да.

Но это было не так. Ни хрена я не понимала.

Совет № 2. О том, как делиться плохими новостями

Не существует хорошего способа сообщать близким о том, что вы неизлечимо больны.

Хорошим способом нельзя признать ни напускную веселость («Угадай, кто скоро ослепнет!»), ни драматический метод, который иногда применяется в сериалах («Я должна тебе кое-что сообщить. Ты сидишь?»), ни пренебрежительность в стиле подростков («У меня глаза гниют, ну и хрен с ними»). Какой вариант вы ни выберите, реакцией будет шок.

Будьте готовы к слезам, к тому, что вас задарят талисманами. Будьте готовы к пылким религиозным жестам типа наложения рук и окропления святой водой. Ничто из перечисленного не поможет вам, не улучшит ваше самочувствие. Наоборот, кое-что из этого может вызывать у вас отторжение и даже внушить мысль, что плохие новости лучше держать при себе. В любом случае вам лучше заранее знать, во что вы ввязываетесь. И если вы, будучи взрослой женщиной, маскируетесь, чтобы никто не заметил, как вы осваиваете трость для слепых, знайте, что на свете случаются и более странные вещи.

2. КАБИНЕТ ОТЦА

Когда все прошлое переписывается заново, рассматриваемое под другим углом, на душе неспокойно. Казалось, доктор Холл запустил команду «найти и заменить» по отношению ко всем документам и событиям моей жизни, где каждое упоминание о «неловкости» или «неуклюжести» должно быть заменено на «слепоту».

У меня не выходила из головы тоненькая книжечка в мягкой обложке о детстве Хелен Келлер, которую я читала в восьмилетнем возрасте. На обложке, обрамленной черной рамкой, была изображена Хелен примерно в том же возрасте, в каком я читала про нее, с кошкой на руках и белой повязкой на глазах. Эту книгу, как и многие другие, я проглотила за полдня, причем, когда мать потащила меня в итальянский супермаркет, я взяла книгу с собой и продолжала читать всю дорогу. Я была так поглощена чтением, что налетела на стенд с выставленным на распродажу печеньем и обрушила его на пол.

– Смотри, куда идешь! – цыкнула на меня мама. – Оторвись ты от своей книжки хоть на минутку!

Я так и сделала, сосредоточив внимание на том, какой сорт равиоли нам выбрать к ужину. Я и предположить не могла, что налетела тогда на стенд с печеньем совсем не потому, что любила читать и витать в облаках, а потому, что зрительные клетки моих глаз вырождались. И через десять лет после той истории я снова и снова продолжала прокручивать в мыслях случившееся, одновременно думая о понятии драматической иронии, с которым незадолго до этого познакомилась на лекции по теории театрального искусства. Будучи счастливым ребенком, избавленным от каких бы то ни было физических недостатков, я так сочувствовала Хелен, так переживала за нее. А теперь оказалось, что той девочкой с повязкой на глазах была я сама.

Все происшествия, случавшиеся со мной за прожитые годы, – когда я разбивала лоб о фонарные столбы, ударялась голенями о кофейные столики, спотыкалась о пожарные гидранты, – объяснялись, оказывается, отнюдь не ветром в голове или беспечностью. Они объяснялись тем, что уже к тому времени мое поле зрения составляло лишь треть от поля зрения нормального человека: вместо того чтобы видеть перед собой мир на 180 градусов, я видела лишь узкий сектор в центре поля зрения шириной не более 60 градусов. У меня на глазах были невидимые шоры, которые ограничивали поле зрения не только по сторонам, но также сверху и снизу, да еще добавьте к этому странные пятна посредине. И в лучшем случае это все днем, когда светло. А в тускло освещенных местах и по вечерам мои глаза дополнительно накрывала своего рода темная вуаль, которую нельзя было снять.

Мне не нравилось это переосмысленное, переписанное прошлое. Оно отдавало сентиментальностью и претенциозностью. Мне больше нравился оригинал, где я выступала в роли легкомысленной блондинки, потому что в оригинальной истории все оборачивалось благополучно. В новой же версии истории, где непонятная болезнь выедала дырки в моем поле зрения, как мышь выгрызает дырки в ломтике сыра, все оборачивалось не так, как хотелось бы. У меня нежданно-негаданно попросту сперли счастливую концовку.

В течение нескольких недель после диагноза я отчаянно старалась жить прежней жизнью, чтобы поддержать моральный дух в семье, но это было лишь снаружи; внутри же большую часть времени я предавалась раздумьям о том, что же все-таки произошло в кабинете доктора Холла. Что меняла эта новая информация в правилах игры под названием жизнь? Что она означала для моего будущего? Доктор Холл что-то говорил о том, что мне придется изменить свою жизнь, но черт меня подери, если я знала, какие именно перемены он имел в виду. Может, я должна попарно соединять булавкой носки, перед тем как бросать их в стиральную машину? Учить азбуку Брайля? Чем вообще слепые занимаются? Из того, что я усвоила за девятнадцать лет своей жизни, вариантов было три: сочинять эпические поэмы (Гомер/ Мильтон), сочинять музыку (Рэй Чарльз/Стиви Уандер) и торговать на улице карандашами (бездомные). Выбор небогатый.

Еще я очень тревожилась, как бы этот диагноз не лишил меня возможности обзавестись детьми. Дети были зачаты лишь в моем воображении, но уже вполне сформировались. Я мечтала о них с раннего детства, играя с куклами и придумывая, как назову настоящих детей, которые однажды родятся у меня, и какими песнями буду баюкать их. Всякий раз, когда меня приглашали посидеть с соседскими детьми, когда ездила в летний лагерь в качестве вожатой, когда ворковала над чужим младенцем в лифте, я воображала, что это мои собственные дети. А теперь получалось, что, по совести говоря, у меня не должно быть собственных детей.

Как можно? Я никогда не слышала, чтобы у слепых были дети. Как я смогу менять пеленки и перевязывать царапины, если ничего не вижу? Как я уберегу малыша, чтобы он не упал в канализационный люк? Кроме того, даже если эта болезнь первой сразила меня в нашей семье, она ведь наследственная, а значит, может передаться моим детям. Не будет ли это эгоизмом с моей стороны? Казалось, на моем пути к материнству все до одного знаки твердили мне: «Дальше дороги нет. Ты что, дура, совсем спятила?»

Но бездетность была только верхушкой айсберга. Как я смогу работать? Как я смогу стать звездой сцены или экрана? Кто найдет меня сексуально соблазнительной, если я буду неспособна пользоваться подводкой для глаз и подбирать себе наряды? Как мне реализовать ту сказочную жизнь, на пороге которой я стояла?

Я заставляла себя выходить из дому, но где бы ни находилась, чем бы ни занималась, страх не отпускал меня. Это было несвойственно мне, потому что я всегда была оптимисткой, совершенно не склонной к мрачным раздумьям. Казалось, в мое тело вселился призрак Сильвии Плат, а это ощущение, должна сказать, не из приятных. Я примеряла купальные костюмы в магазине Joyce Leslie в Вест-Виллидже, когда мое сознание внезапно пронзила ужасная мысль – холодная и спокойная, простая констатация факта:

Прямо сейчас мои глаза умирают. Сегодня я вижу хуже, чем видела вчера. Завтра я буду видеть хуже, чем вижу сегодня. Мир вокруг меня понемногу будет становиться все более темным – словно ночь надвигается, – пока свет не померкнет окончательно и не наступит кромешная тьма. Я ничего не могу предпринять, чтобы остановить этот процесс. Сделать ничего нельзя. Ничего.

Это была мысль неоспоримо депрессивная. Но это было ничто в сравнении с той депрессивной атмосферой, которая установилась в нашем доме.

Глядя на родителей, можно было подумать, что кто-то, повернув рычаг, усилил гравитационное поле и им стало трудно держаться на ногах. Бабушку я видела исключительно плачущей и молящейся по-итальянски. Это создавало в нашем доме такую мощную воронку скорби, что она смогла бы всосать в себя всю радость Диснейленда. Будучи неизлечимым невротиком, моя бабушка, сколько я себя помнила, все время беспокоилась о моих сестрах, кузинах и обо мне, вызывала полицию, стоило нам припоздниться на полчаса из школы, силой кормила нас куриным бульоном, когда мы болели гриппом, и вот наконец это произошло. Злой рок, к удару которого она всю жизнь готовилась, совершил крутой вираж и ударил исподтишка, и уже ничего нельзя было сделать, чтобы исправить случившееся.

Сразу после моего визита к доктору Холлу был период настоящей паники, когда все осознали, что, поскольку болезнь у меня генетическая, она может проявиться и у других членов семьи. В частности, опасность грозила моим сестрам, семнадцатилетней Марисе и девятилетней Джессике. Целую неделю все были на нервах, пока каждый не побывал у специалиста-офтальмолога (не у доктора Холла, к нему – никогда!) и не выяснилось, что ни мои сестры, ни родители, ни тети, ни дяди, ни их дети этим заболеванием не затронуты. Таким образом, кризис сосредоточился на мне. Разумеется, к тому времени у моих родителей было предостаточно времени, чтобы поразмышлять над тем, каково это – с практической точки зрения – ослепнуть девятнадцатилетней девушке. Я могу только представить себе, что они навоображали, потому что этот вопрос мы не обсуждали, но, если судить по их сутулым спинам и опущенным взглядам, перспективы им казались не самыми радужными.

Уверена, что они старались как могли замаскировать свою скорбь, но умение скрывать эмоции никогда не было сильной стороной моих родных. Было ясно, что они разбиты горем, и это пугало меня. Я пыталась выработать какой-то позитив в своем отношении к диагнозу, понять, как мне жить дальше, а их скорбь лишь еще больше угнетала меня, внушая мне одну-единственную мысль: «Оставь надежду, всяк сюда входящий».

Примерно через неделю после диагноза я зашла к отцу в его домашний кабинет и застала его плачущим. Я не сразу заметила, что он плакал. Зато обратила внимание на здоровенный медицинский справочник, который в раскрытом виде лежал на рабочем столе. Я никогда раньше не видела, чтобы отец снимал хоть один из этих гигантских фолиантов с полки. Я вообще подозревала, что они фикция, типа пустотелой Библии, в которой прячут фляжку или пистолет. Но сейчас отец сидел за своим огромным дубовым столом, на котором всегда царил идеальный порядок, и его узкие плечи ссутулились над книгой. Настольная лампа была включена, на глазах были очки для чтения, и он что-то искал, перелистывая страницы.

– Что ты делаешь? – поинтересовалась я.

Он повернулся ко мне, и его лицо показалось таким помятым, осунувшимся, что я пожалела, что обратилась к нему.

«Какой он старый», – подумалось мне.

– Иди сюда, дочка. – Он указал мне на деревянный стул, стоявший рядом со столом. При этом улыбнулся одной из тех грустных улыбок, которые, вместо того чтобы взбодрить, лишь нагоняют тоску.

– Я хочу сказать тебе… – голос его сорвался, и он снял очки.

Моего отца неэмоциональным человеком не назовешь. Всегда видно, когда он сердит, разочарован или воодушевлен, но я никогда до этого не замечала, чтобы он плакал, даже когда умирали его родители и брат. Мой отец – человек дела, мастер на все руки. Он чинит сломавшееся, исправляет испортившееся. Если у вас заноза, он ее достанет. Если у вас инфекция, он пропишет вам антибиотики. Если вы едете в отпуск и вас пятеро, а кровать только одна, он составит отличные спальные места из чемоданов и верхней одежды. Сломанные тостеры, увядшие орхидеи, плохо работающие сердечные клапаны – нет ничего, что мой отец не мог бы починить. Почти ничего.

Я знала, что мой диагноз плох, но когда увидела отца в слезах, то поняла, что мой диагноз хуже, чем плох. Он безнадежен.

– Я всего лишь хотел сказать, что мне очень жаль, – наконец сумел выдавить из себя отец, вытирая лицо. – Это моя вина. Я передал тебе свои гены, и они сотворили с тобой такое.

Как объяснял мне доктор с Парк-авеню, поскольку в семье эта болезнь ни у кого не проявлялась, мой случай мог объясняться спонтанной мутацией, а это означало, что самобичевание отца, строго говоря, было безосновательным. И я упомянула бы об этом, если бы не ком в горле, лишивший меня дара речи.

– Если бы один из генов был другим, ничего этого не случилось бы, – продолжал отец.

– Перестань, – выдавила я.

– Если бы я мог заболеть вместо тебя. Ты не заслужила этого.

Ком в горле увеличился донельзя, и когда я поняла, что в любую секунду может произойти та единственная вещь, которая могла усугубить ситуацию, то разревелась тоже. Теперь мы выли дуэтом, и на звук нашего горя сбежались мама и сестры, и вот тогда начался настоящий вселенский плач, достойный греческого хора. Этому нужно было положить конец и как можно скорее. Я прочистила горло.

– Это не твоя вина, папа, – решительно заявила я. – Не сомневаюсь, что все будет в порядке. Есть многообещающие исследования, и я достаточно молода, так что времени у меня вдоволь. Все образуется.

Насчет «многообещающих исследований» я, конечно, выдумала. Вернее, хочу сказать, что наверняка где-нибудь есть чокнутый ученый, который вводит какую-нибудь дрянь в сетчатку глаз лабораторным крысам или экспериментирует с глазными яблоками мертвецов, и, когда нужно приободрить кого-нибудь, такого рода деятельность вполне можно охарактеризовать как «многообещающие исследования», почему бы нет? Должно быть, мой голос прозвучал убедительно, потому что отец улыбнулся.

Он взял мою руку и сжал ее. Затем вложил в медицинский справочник закладку, закрыл книгу и сказал, что пойдет спать.

Я же опасалась, что уже никогда не смогу уснуть. Видеть плачущего отца было даже мучительнее электродов на глазах. Как бы ситуация ни развивалась дальше, я хотела быть уверенной, что отцу больше никогда не придется плакать из-за меня, поскольку второй раз мой рассудок такое не выдержит. Я должна сделать так, чтобы приободренные моей зажигательной речью родные не разочаровались, сделать так, чтобы то, что я придумала, обернулось правдой. Первый шаг был очевиден: срочно выбираться подальше из этого «холодного дома». Этот шаг не представлял труда, поскольку в скором времени мне предстояла поездка на театральный фестиваль в Уильямстаун.

Но вот другой шаг, который мне предстояло сделать, чтобы изменить ход событий, был куда серьезнее и труднее: отныне я должна держать свою болезнь при себе. У меня и без того хватало забот, чтобы еще терпеть жалость и сочувствие окружающих. И в отличие от проказы или слоновьей болезни, моя болезнь такова, что никто о ней не узнает, пока я сама не признаюсь, – по крайней мере, до поры до времени. Я имею полное право на частную жизнь, рассуждала я, право на то, чтобы во мне видели не просто «бедняжку» или «трагический случай». А в отношении моей семьи это было не просто мое право, это был мой долг.

Совет № 3. О рукопожатиях

Когда нет периферийного зрения, рукопожатия могут стать настоящим источником геморроя. Неизбежно сталкиваешься с ситуацией, когда человек протягивает тебе руку, а ты словно нарочно не замечаешь ее, и ему ничего другого не остается, как счесть тебя стервой с каменным сердцем.

К счастью, у этой проблемы есть простое решение. Будьте агрессивно дружелюбны и действуйте на опережение. Как только вы почувствуете, что дело пахнет знакомством, выбрасывайте свою правую руку вперед, словно шомпол. Если восприятие глубины плохое, есть риск неправильно оценить расстояние, отделяющее вас от человека, с которым вы знакомитесь, и угодить ему рукой в солнечное сплетение. Если такое случается, сделайте вид, что это сделано нарочно, для чего быстро пощупайте ткань его рубашки или свитера и выдавите из себя уместный случаю комментарий: «Это что, кашемир? Или смесь?»

Такая тактика срабатывает лучше всего, когда одежда на вашем новом знакомом льняная, шелковая или шерстяная, но она менее удачна, если он только что с пробежки и на нем промокшая от пота белая футболка. Что ж, в худшем случае он решит, что вы с ним флиртуете (что необязательно плохо) или что вы эксцентричная художница, специализирующаяся на текстильных формах искусства (что даже лучше).

3. ЛОВИ МОМЕНТ

«Если бы у меня были такие волосы, я тоже улыбалась бы», – подумала я, ударяя молотком по шляпке гвоздя. На секунду я почувствовала себя лучше. Забивание гвоздей в дерево вообще успокаивает. И тут заметила, что не вогнала гвоздь вовнутрь, а лишь расплескала его по поверхности деревяшки, уподобив мелкой животине, раздавленной автомобилем.

«Сукин сын», – выругалась я. Это было любимое ругательство моей бабушки, которое всегда доставляло ей облегчение. Но мое настроение было слишком плохим. Тут не помогли бы и куда более изощренные ругательства.

Плотником мне не быть – это было ясно. Что, впрочем, меня не то чтобы расстроило. Мне и не хотелось заниматься строительством сцены для театрального фестиваля в Уильямстауне, я желала выступать на сцене в качестве актрисы. Заниматься освещением, размножать сценарии мне, впрочем, не хотелось тоже, но это было бы несравнимо лучше по сравнению с построением декораций – и не только потому, что у меня не было к этому совершенно никаких способностей, но еще и потому, что стройплощадка не место для полуслепого человека. Перемещаясь по ней, я ощущала себя персонажем видеоигры, старающимся не наступить на торчащий гвоздь, не попасть под пилу и не налететь на людей, несущих бревно, – и это все при моем туннельном зрении.

Завербовавшись на фестиваль в качестве «актрисы-ученицы», я рассчитывала посвящать больше времени мастер-классам, но заниматься приходилось совсем другими вещами. Поэтому у меня были все основания для недовольства. А вот Руби, такая же ученица, как я, в голову подобные мелочи не брала. Я знала об этом, потому что последние несколько дней не сводила с нее глаз, терзаясь завистью.

Руби нельзя было назвать красавицей, останавливающей движение, но у нее были шикарные каштановые кудри колечками, о которых я мечтала с шестилетнего возраста, умоляя маму купить мне плойку. Цвет моих собственных волос можно было бы охарактеризовать премиленьким термином «грязный блонд», и своей безжизненностью они напоминали волосы «до» в рекламе шампуня. С ее кудрями и полной фигурой, Руби выглядела так, словно сошла с одной из картин Рубенса. Именно это пришло мне в голову, когда я впервые увидела ее, – рубенсовская Руби, хотя это было явным преувеличением.

Собственно, не сами ее волосы вызывали у меня зависть и даже не то, что она встречалась с профессиональным актером и умела забивать гвозди. Дело было в ее удивительной жизнерадостности. Руби от природы была лишена всякого негативизма, какой бы то ни было внутренней эмоциональной борьбы. Попроси ее вынести мусор или пришить к шапке миллион пайеток, она только кивнет, и, вне всяких сомнений, видно, что девушка искренне рада помочь. Дело усугублялось тем обстоятельством, что при нашем первом знакомстве я находилась под таким впечатлением от ее волос диснеевской принцессы, что на протянутую руку Руби даже не взглянула. Наконец я заметила ожидающее, а затем и растерянное выражение ее лица и только тогда, сложив два и два, догадалась опустить взгляд, но она уже убрала руку. И теперь я была уверена, что при всей своей безупречной учтивости Руби считает меня стервой. Разумеется, будучи девушкой до крайности великодушной, она не только не желает мне зла, но даже жалеет меня за то, что у меня такое мелкое и черствое сердце.

«Меня не за это надо жалеть!» – хотелось крикнуть ей всякий раз при встрече, но сейчас было уже слишком поздно выяснять отношения, а кроме того, она была права – я действительно стала злобной, как Гринч.

Еще совсем недавно я была такой же бойкой и способной, как Руби, и у меня – если не считать эпизода с Лягушачьими лапками – отсутствовали причины не быть солнечной оптимисткой. Но после визита к доктору Холлу я переживала самый настоящий метаморфоз.

На протяжении первых недель моего пребывания в Уильямстауне я чувствовала себя опустошенной. Мое сердце можно было уподобить опустевшей квартире, которую покинули ее постоянные веселые жильцы Радость и Надежда. К середине лета в пустующую квартиру стали съезжаться новые съемщики, сущие негодяи. Мало того, что Страх и Злоба топали ногами по моим внутренностям, но еще и устроили ремонт, не согласовав со мной: содрали полы и разломали несущие стены. Меня терзал не просто страх за свое будущее, но ужас перед еще худшей бедой, которая могла обрушиться на меня в любой момент. Теперь, когда я знала, сколь многого вокруг себя не вижу, я постоянно ощущала неуверенность. Не стоит ли кто-то тихонько рядом со мной? Не скрывает ли мое непрерывно расширяющееся слепое пятно мчащуюся на меня машину? Этот страх подкреплялся постоянно происходившими со мной неприятностями – то я шарахнулась лбом об открытую дверцу шкафа, то подвернула лодыжку, не заметив ступеньку.

Я уже не просто боялась, я сходила с ума, постоянно ощущая себя жертвой обстоятельств и ожидая каких-то новых бед и неприятностей. Почему рубенсовская Руби не ослепла вместо меня? И вот теперь она и все другие сияющие радостью и здоровьем люди осуществляют свои мечты, а мой удел – к тридцати или к сорока годам, если повезет, – жить на социальное пособие в приюте. Я купалась в жалости к себе, и чем дольше это продолжалось, тем меньше во мне оставалось места для позитивных чувств. Немудрено, что у меня не было друзей.

Однажды августовским утром меня разбудил телефонный звонок. Дело было в комнате общежития, которую я делила с другой ученицей. Это звонила из Италии моя сестра Мариса, которая проводила лето у тети Риты, маминой сестры. Я слышала в трубке звон раскладываемых столовых приборов, слышала, как итальянские мамаши, крича на всю пьяццу, звали обедать своих детей. Звуки были теплые, живые, манящие. Я ощущала себя «девочкой со спичками», замерзающей до смерти, наблюдая за веселым праздником по другую сторону окна.

– Выбирайся оттуда и приезжай в Италию, – сказала сестра. – Тетя Рита вызвалась оплатить перелет.

– Не так это просто, – вздохнула я. – Я тут завязла.

Меня всю жизнь воспитывали быть прилежной и доводить до конца начатое дело. Мне никогда не пришло бы в голову оставить недопитую чашку чая.

Позже, в тот же день, я стояла за кулисами, готовая помочь очередной актрисе подготовиться к выходу на сцену. Слушая диалог из пьесы Артура Миллера, разыгрываемой на сцене, я думала об Италии. Я не была там с детства, когда бабушка возила меня в Приверно, ее родной городок неподалеку от Рима. Много лет я хотела вернуться туда, поездить по стране, увидеть каналы Венеции, но это всегда было слишком дорого либо я была слишком занята летней практикой или приработками.

И тут я вспомнила, что слепну. Еще немного, и я рискую никогда не увидеть Венецию. Погруженная в грезы, я услышала реплику, которая сигнализировала о том, что сейчас нужно будет менять костюм актрисе.

«Нам остается лишь надеяться, что мы правильно выберем, о чем нам потом пожалеть», – произнес со сцены актер.

Эту реплику я слышала каждый вечер на протяжении нескольких недель. Но сегодня она смогла пробиться через гул моих посторонних мыслей и попасть в самое яблочко.

Я не отношусь к числу тех глубокомысленных персон, которых часто посещают откровения, но это было настоящее откровение, по силе своего воздействия подобное «Большому взрыву».

Лови каждый гребаный момент.

Пойти сейчас безопасным, разумным путем – отбыть до конца свой срок в этом месте, которое я уже всей душой ненавидела, – было бы неправильным выбором будущих сожалений.

Завтра же я сообщу директору программы ученичества, что моя прабабушка заболела и мне незамедлительно нужно ехать в Италию. Это была наглая ложь, но меня она не заботила. Пусть Руби забивает гвозди вместо меня, у нее еще вся жизнь впереди, она успеет еще напутешествоваться, – да еще от природы курчавые волосы.

Я хочу пустить осторожность на ветер, как попытался сделать это мой отец, когда – мне было тогда одиннадцать – подъехал к нашему дому на мотоцикле Honda Nighthawk.

– Ого! – заверещала я, выбегая из дверей ему навстречу. – Мама тебя прибьет!

Однако он не вернул мотоцикл в магазин, как я думала. Нет, мотоцикл остался, правда, так и застрял в гараже. На моей памяти отец лишь раз вывел его из гаража и проехался по городу.

– Сегодня хочу поехать на работу на мотоцикле, – заметил он тогда за завтраком.

– Через мой труп, – коротко ответила мама.

Они спорили, пока ели хлопья с изюмом и в конце концов достигли компромисса. Папа поедет на мотоцикле, а мама, сестры и я последуем за ним на машине, хотя смысл этого с точки зрения безопасности остался для меня неясен. Предполагаю, смысл был в том, чтобы, когда папа угодит в аварию, она могла проводить взглядом его душу, поднимающуюся на небеса, и он услышал бы вопль этого взгляда: «НУ ЧТО Я ТЕБЕ ГОВОРИЛА, ЧЕРТ ТЕБЯ ПОДЕРИ!»

Я с сестрами всю дорогу плакала, а на светофорах мы высовывали головы в окна и кричали: «Папа, сядь в машину! Мы не хотим, чтобы ты умер!»

В скором времени мотоцикл стоял перед нашим домом с табличкой «Продается».

Я вспомнила эту историю, стоя за кулисами и размышляя, как бы мне смыться с театрального фестиваля.

«Это мой мотоцикл, – думала я, – но я не собираюсь держать его взаперти. Буду ездить на нем сломя голову, пока не отвалятся колеса».

Неделю спустя я уже стояла, преклонив колени, в соборе св. Петра, и мое лицо было мягко освещено солнечным светом, пробивавшимся через витраж с голубем над алтарем. Я сидела на пьяцца дель Дуомо, впитывая в себя величественность собора и попивая кампари, которым угостил меня красивый незнакомец с мотоциклом, местечко на сиденье которого поджидало меня на случай, если я захочу прокатиться. Не Nighthawk, но что-то вроде.