Текст книги "Теперь я всё вижу"

– Что-нибудь еще? – пошутила я. – Нет ли риска кровотечений из ушей или что у меня вырастет хвост?

Она не улыбнулась.

Я не стала принимать это лекарство.

По крайней мере, не сразу. Через несколько месяцев после того, как она его прописала, я начала думать, что, может, уже стоит его принимать, даже если после этого я начну мочиться в штаны. Поэтому я позвонила Тернер и сообщила, что мне нужен новый рецепт, потому что срок действия ранее выписанного уже истек.

– Вы так и не принимали лекарство, которое я прописала? – спросила она.

– Нет, – призналась я. – Но теперь я готова.

– Не понимаю, почему же вы не стали его принимать сразу?

– Видите ли, не знаю даже, как объяснить, – сказала я, несколько удивленная, не ожидая, что мне придется защищаться. – Думаю, что меня отпугнули все эти побочные эффекты и большой риск…

– Это все обычные побочные эффекты любого лекарства, – сурово сказала Тернер. – Их вообще не следует принимать в расчет.

– Может быть… – замялась я. – Может быть, я просто не хотела, чтобы это лекарство ежедневно напоминало мне о болезни. Знаете, легче просто забыть о ней и не вспоминать, сколько сможешь.

Она секунду помолчала. Я думала, она размышляет над тем, как бы меня приободрить.

– Послушайте, я не специалист по психическим проблемам и не в моей компетенции решать подобные вопросы, – заявила она. – По этому поводу вам нужно поговорить с психиатром. Мое дело определить, какие лекарства могут улучшить ваше зрение, и прописать их вам.

– Понимаю, – сказала я, хоть и не понимала. Она же сама попросила меня объясниться и, когда я это сделала, выставила меня психически больной.

– Я несколько разочарована вами, – продолжала доктор. – Если бы я была на вашем месте и кто-то предложил мне лекарство, способное улучшить зрение, я ни минуты не сомневалась бы.

«А если бы я была на твоем месте, – подумала я, – то не была бы такой злобной сукой».

– Я готова принимать лекарство, – напомнила я ей. – Потому-то я вам и позвонила, чтобы вы мне его выписали.

Тернер выслала мне рецепт, и через три месяца я снова к ней пришла, чтобы определить, произошли ли какие-либо изменения с моим зрением. Изменений не было.

– Что ж, по крайней мере, мы попробовали, – сказала она.

«Ты называешь это пробой?» – подумала я. И тут же поменяла врача.

Поэтому тот факт, что доктор Тернер строго предупредила меня насчет сигарет, не только не отвадил меня от курения, а, наоборот, послужил дополнительным стимулом. Не то чтобы я сознательно действовала назло своему бывшему врачу, но когда закуривала сигарету – а случалось это не так уж часто, раз или два в неделю, – то чувствовала некоторое удовлетворение, воображая, как взбесилась бы она, если бы увидела, что я полностью пренебрегаю ее медицинскими предписаниями.

На вечеринке, все еще раздосадованная падением за кулисами, я два-три раза глубоко затянулась сигаретой, которую любезно помог зажечь мне бармен, и представила, что выдыхаю дым прямо в мерзкое лицо доктора Тернер. После этого я затушила недокуренную сигарету. Пускай у меня эмоциональная зрелость на уровне десятилетней девчонки, но здравый смысл тоже есть.

Шампанское лилось рекой, и я была не в силах сопротивляться этому искушению, а поэтому пила и пила, пока мне не стало трудно открывать глаза. Конечно, мне уже следовало ехать домой. Но вместо этого я позвонила Габриэлю.

Габриэлем звали красавца актера колумбийского происхождения, с которым я познакомилась на открытом прослушивании, организованном профсоюзом актеров вблизи Таймс-сквер несколькими неделями ранее. После прослушивания он настоял, чтобы я выпила с ним, и я согласилась, большей частью из-за его восхитительных глаз цвета плавленого шоколада. В баре он рассказал мне трогательную историю о том, как его любимая девушка, дальняя родственница, оставшаяся в Боготе, была похищена наркобароном и дело кончилось тем, что она полюбила своего похитителя. И сейчас он очень страдал и пытался восстановить из кусочков свое разбитое сердце. Может, я соглашусь пойти с ним в его квартиру, расположенную в районе «Адская кухня», и посмотреть фильм с Монти Клиффом? Я была не прочь. Когда мы вышли из бара, пошел дождь, настоящий летний ливень, под которым мы вымокли до нитки, не успев добежать до метро. Поэтому мы спрятались в каком-то темном закутке на Бродвее и уподобились переплетенной парочке бесстыжих подростков, которым прохожие рекомендуют снять комнату.

К сожалению, тот первый вечер оказался не верхушкой романтического айсберга, как я надеялась. Влечение быстро угасло. Рассказанная им история оказалась гораздо интереснее, чем он сам, а как партнер по сексу – когда мы не были мокрыми и пьяными, – он был худшим из всех.

Я поняла, что у нас ничего путного не получится, когда однажды вечером мы лежали на его футоновом матрасе и он спросил, почему я на него так смотрю.

– Как «так»?

– Как будто ты маленькая девочка и тебе от меня что-то нужно. Меня это заводит.

Не сказать, чтобы это отсутствие глубины чувств сильно отличало его от других мужчин, с которыми я встречалась. Мужчины были разные, но треп у них всегда был одинаковый и его определяющая характеристика – «небрежность».

Я испытывала ненасытный голод в плане любовных отношений, но запас эмоциональной валюты у меня был недостаточно велик, и потому я отдавала предпочтение любовному эквиваленту фаст-фуда; от этих дешевых и быстрых свиданий, лишенных какой бы то ни было пищевой ценности, только тошнило, а любовный голод они практически не удовлетворяли. Но я привыкла к такой диете и практически не обращала внимания на внутреннюю тоску, которая пыталась сигнализировать о том, что все это не может служить заменой отношениям настоящим, тем, которые принесут душевное удовлетворение.

С Габриэлем можно было приятно провести время. Но он был едва ли лучшим кандидатом в утешители после моих неприятностей на премьере.

К сожалению, выпив больше бутылки шампанского, о таких нюансах забываешь. Я набрала его номер по памяти, так как к тому времени успела стереть его из записной книжки телефона. Он сказал, что сейчас же заедет за мной.

– Ты выглядишь пьяной, – заметил Габриэль, который всегда был наблюдателен. – И горячей.

Вскоре мы катались по его мягкому футоновому матрасу. Мои глаза большей частью были закрыты, но разок я совершила ошибку и, открыв их, увидела огромное, гротескное лицо Габриэля, его губы были перекошены в отвратительную гримасу. Все в этой сцене было грязным и отталкивающим.

Радуйся, Мария, благодати полная.

Я молилась шепотом, не вникая в смысл произносимых слов. Оказывается, даже такая чисто номинальная католичка, как я, способна вспомнить слова «Аве Мария», когда приходится туго.

Молись о нас, грешных.

Я не первый раз молилась во время секса и вполне сознавала, что ничего хорошего это не сулит. Я готова была держать пари, что даже религиозные фанатики воздерживаются от произнесения вслух молитв во время секса, особенно если твои глаза плотно закрыты и ты лежишь безвольная, как бревно. Тем не менее моление успокаивало мне нервы. Закончив молитву «Радуйся, Мария», я повторила слова, которые многократно слышала и произносила нараспев во время церковных служб:

Скажи только слово,

И я исцелюсь.

Закончив, Габриэль уже через две минуты погрузился в глубокий безмятежный сон. Тем временем я продолжала беспокоиться, не зная, что же мне делать дальше. Я отклеила свои накладные ресницы – все равно правая уже наполовину отклеилась – и положила их на подушку рядом с лицом Габриэля, надеясь, что наутро они напугают его до смерти. При этом я взвешивала варианты. Провести здесь ночь интереса у меня не было, но идея ехать домой в пустующую, холодную постель в Бруклине казалась еще менее привлекательной. В качестве компромиссного варианта я решила покурить у пожарного выхода.

В конце концов, у меня была почти полная пачка, я была пьяная, одинокая, и покурить в такой ситуации было очень кинематографично. А кроме того, доктор Тернер запретила мне курить.

Я натянула штаны и одну из футболок Габриэля, закурила сигарету с нескольких попыток и побрела в темноту, пока не дошла до окна, ведущего к пожарной лестнице. Старое окно заклинило, и мне пришлось дернуть изо всех сил двумя руками, чтобы открыть его. После чего я шагнула вперед.

Я не почувствовала под босой ногой прохладу металлический решетки пожарной лестницы, но по инерции продолжала тянуться ногой вниз, рассчитывая найти опору, и в какой-то момент мне с ослепительной ясностью стало понятно, что никакой пожарной лестницы там нет, и сейчас я, пролетев четыре этажа, шлепнусь на асфальт.

Я инстинктивно дернулась туловищем, головой и ногой назад, схватившись обеими руками за раму окна. Сигарета выпала изо рта и полетела вниз. В нескольких футах от меня храпел Габриэль, даже не подозревая, что я только что чуть не погибла. Очевидно, я ошиблась, на пожарную лестницу вело другое окно.

Переводя дух у открытого окна, я испытывала тошнотворное чувство облегчения, которое охватывает, когда вдруг понимаешь, что только что избежала верной смерти – или, по крайней мере, паралича. Еще несколько дюймов, и я потеряла бы равновесие и сейчас лежала бы полуголая на мостовой, дожидаясь скорой помощи, если бы удалось при этом сохранить функцию мозга. Хуже всего то, что все решили бы, что я пыталась покончить с собой. Кто случайно выпадает из окна четвертого этажа? Никто не догадался бы, что я слепа настолько, что неспособна увидеть, есть ли пол под моими ногами, – даже те, кто знает о моей болезни, даже мои родители. Нет, в моей биографии было бы зафиксировано, что я выпрыгнула.

«Я больше не властна над своей собственной биографией», – подумалось мне.

Решив взять жизнь за яйца, в какой-то момент я сбилась с пути и в итоге довольствовалась тем, что брала за яйца мужчин. А теперь и это не так. Теперь меня берут как хотят. И какой в этом смысл? Где здесь победа?

Скажи только слово, и я исцелюсь,

Скажи только слово,

Скажи.

Мне хотелось закричать диким, животным криком, так, чтобы кожа вокруг рта болела, так, чтоб охрипнуть. Мне хотелось пробить кулаком стекло. Но я знала, что этим разбужу Габриэля, а услышать его голос мне хотелось меньше всего. Вместо этого я вытрясла все оставшиеся в пачке сигареты в руку и сжала кулак, так, что ногти врезались в ладонь. Я мяла сигареты в кулаке, пока не поотваливались фильтры и не посыпался на пол табак. Тогда я высунула руку в окно и разжала ее, и табачный дождь просыпался на Пятьдесят третью улицу.

Совет № 7. О любви

Никакие особые условия не нужны. Любовь слепа, так же как и вы.

7. ДО СЕРДЦА ПУТЬ ДЛИННЕЕ

Два дня спустя, в понедельник утром, меня разбудил телефонный звонок. Часы на ночном столике показывали 9:30.

«Вот же черт! – подумала я. – Больше никогда!»

Включился автоответчик, и я услышала голос Марты, с которой работала в бухгалтерской фирме.

«Ты не снимаешь трубку, поэтому я думаю, что ты уже в пути. Можешь звать меня оптимисткой. Но на тот случай, если ты еще дома, я дам тебе лишний повод поскорее приехать сюда. Тебе прислали цветы. Розы. Желтые. Не мои любимые. Но, если ты не явишься в течение часа, я возьму их себе».

«Какой сюрприз! – подумала я, роясь в шкафах в поисках блузки, которая прикрыла бы синяк на шее. – Видимо, Габриэль все-таки оказался более чутким, чем я о нем думала. Может, он тоже сознает, как мерзок был тот субботний вечер. Не то чтобы что-то изменилось с тех пор. Но, может быть, стоит дать нам еще один шанс?»

В отличие от Марты, я всегда была истинной оптимисткой. Иногда мой оптимизм граничил с идиотизмом – особенно в сердечных делах.

К тому времени, когда я добралась до офиса, я уже определилась с тем, что скажу Габриэлю, когда позвоню ему, чтобы поблагодарить за цветы. Мои старания оказались напрасными. Цветы были не от него.

«Долог путь до Дымчатых гор, но до твоего сердца путь длиннее». На карточке было написано 00 и подпись: «Дэвид».

То, что я при этом почувствовала, было не обманчивым оптимизмом. Это была надежда. Мне пришло спасение и пришло оно как раз вовремя.

С Дэвидом мы то и дело встречались на вечеринках и в театрах после моего возвращения в Нью-Йорк по окончании колледжа. Каждый раз при нем была Мэри, и каждый раз я широко улыбалась и всех обнимала, а сама мысленно вторкала иголки в куклу вуду, которую создала в своем воображении по образу и подобию Дэвида.

«Каким надо быть эгоистичным садистом, – думала я, – чтобы говорить девушке о своей любви, не имея возможности – или желания – облечь слова в поступки».

И после этого я шла переспать с каким-нибудь совершенно равнодушным ко мне хипстером из идиотского, бессмысленного желания «показать ему», а потом отправлялась домой и писала ужасные злые стихи о растительности на лице Дэвида и о том, какая же он сволочь.

Каждая встреча с Дэвидом оборачивалась для меня очередным приступом депрессии. За время после получения диагноза я достигла совершенства в умении обезболивать свою душу преимущественно за счет того, что перескакивала с одной драмы на другую и не давала себе времени подумать. Мне нравилось быть постоянно под анестезией; более того, я видела в этом свое единственное спасение. Поэтому меня только бесило, когда Дэвид появлялся в поле зрения и безжалостно выдергивал меня из моих грез.

Больше всего меня нервировала именно такая его власть над моими чувствами. С какой вообще стати я должна была ревновать? Я должна быть счастлива тем, что он счастлив, потому что я ведь и сама счастлива. Каждый получил то, что хотел. У меня было больше ухажеров, чем у дебютантки на первом балу, и драм – как профессиональных, так и личных – у меня было выше крыши. А у Дэвида была любовь девушки, которую он предпочел мне.

«Тем лучше для нас обоих», – думала я и мысленно наносила ему сильный удар по яйцам, чтобы у него уже никогда не было детей.

И вот однажды, вскоре после того, как меня выбрали на роль танцовщицы, выпрыгивающей из торта, до меня дошли слухи, что Дэвид и Мэри расстались и якобы она съехала с квартиры, которую они вместе снимали в Куинсе. Естественно, в тот же вечер я позвонила к ним на квартиру и попросила позвать к телефону Мэри.

– Николь? – спросил Дэвид. – Это ты?

– О, привет, Дэвид, – легким, небрежным тоном произнесла я. – У меня был один вопрос к Мэри.

– Наверное, ты не слышала. Мы с Мэри расстались.

Я постаралась достоверно изобразить удивление.

– Не представляла, – со лживым сочувствием в голосе сказала я. – Мне так жаль.

– Спасибо за сочувствие, но знаешь, такое случается.

Он сделал паузу, и я не стала подгонять его, чтобы дать шанс собраться с мыслями. Спустя мгновение он сказал:

– Мне кажется, это знак – то, что ты позвонила. Я думал о тебе.

В яблочко!

Мы договорились о времени и месте встречи и распрощались. Я была возбуждена, но не как девчонка, не с бабочками в животе, а как злоумышленница, которая знает, что месть лучше подавать холодной. Мне наконец представился шанс отомстить Дэвиду, заставить его почувствовать то, что чувствовала я, когда он вхолостую, так безответственно признался мне в любви. Я покажу ему, как жестоко он ошибся, отказавшись тогда от меня.

Дело в том, что исправлять ту ошибку было, разумеется, уже слишком поздно. Я была уже не та девочка, которую Дэвид завалил на спину в колледже. Прошло лишь полтора года с того вечера, когда мы сидели в моей комнате в общежитии и читали стихи Каммингса, но с тех пор много воды утекло; я перешла с каблуков-рюмочек на шпильки, с мидори на мартини, с бойфрендов на любовников. Я работала в баре в «Мясоразделочном квартале» и носила маечки, едва прикрывавшие грудь. Бет съехала с нашей кишевшей мышами квартиры, и я предложила занять вакантное место второй квартиросъемщицы совершенно незнакомой женщине, с которой разговорилась в автобусе. Почти никто из тех, с кем я проводила время, не знал о моей болезни, и я годами ни с кем не заводила о ней разговор.

Я окружила свое сердце твердой как титан оболочкой, через которую было нелегко пробиться. Да, я согласилась пойти выпить с Дэвидом, но если он думает, что я буду и дальше довольствоваться теми баснями, которыми он пытался кормить меня прежде, то жестоко заблуждается. И хотя я готова переспать с ним без лишних предисловий, я не стану притворяться, что делаю для него исключение.

– Ты изменилась, – сказал он, когда мы встретились в баре на Ладлоу-стрит.

– Неужели? – Я даже не удосуживалась маскировать язвительный тон.

Несмотря на то что я не переставая жалила его и вообще держалась крайне холодно, он не оставлял попыток расспросить меня и проломить лед.

Но все они были безуспешны – до того дня, как Дэвид прислал мне цветы. Наконец-то он зацепил меня. После того как я потратила полчаса на поиск блузки, которая прикрыла бы синяк на шее, оставшийся от несчастного случая в театре, после того как я обнаружила в своей сумочке пустую сигаретную пачку и вспомнила судьбу сигарет, которая едва не оказалась и моей судьбой, я была готова к переменам. Я позвонила Дэвиду, чтобы поблагодарить за цветы, и он сказал, что у него есть ко мне предложение профессионального толка. Дэвид хотел, чтобы я сыграла в независимом фильме, к которому он написал сценарий и который собирался снимать в следующем месяцев в родном городе в Теннесси. Он собирался вернуться туда хотя бы на время и предлагал лететь с ним на недельку для съемок, а потом еще на недельку через несколько месяцев. Это была любовная история – в смысле фильм. Но сотрудничество наше будет чисто профессиональным, уверил он меня. Он знал, что большее меня не интересовало.

Месяц спустя я полетела на юг на маленьком самолете по дисконтному тарифу. Дэвид встретил меня в аэропорту и отвез в дом своих родителей, где кроме меня остановился актер по имени Пол, который тоже учился с нами в колледже. Дэвид волок мой чемодан на колесиках по коридору, стены которого были увешаны фотографиями из его детства. С потолка свисали модели самолетов, на полке за кроватью я увидела стопку комиксов в целлофановых пакетах.

– Ты можешь спать здесь, а Пол устроится в бывшей комнате моей сестры, – пояснил Дэвид.

– А ты где будешь спать? – спросила я, соблазнительно, как мне казалось, откидываясь на кровати.

– На диване, – ответил он.

– Тебе нет нужды спать на диване. – Я повернулась на бок так, чтобы открылась грудь.

Глядя на мои откровенные заигрывания, он рассмеялся.

– Тебе лучше поспать, – посоветовал он, направляясь к двери. – Я разбужу тебя рано утром, и начнем съемки.

«Какого черта?» – подумала я.

– Да, кстати, я хотел спросить, – остановился в дверях Дэвид. – У тебя ведь есть права? Я поеду пораньше, чтобы все подготовить, а ты наверняка захочешь причесаться и гримироваться здесь, а не в горах. Поэтому я оставлю ключи от маминой машины.

– Звучит здорово, – соврала я.

Чуть позже в тот же вечер, когда я услышала, что Пол закрыл свою дверь, а родители Дэвида выключили в спальне телевизор, я незаметно прокралась в гостиную. По крайней мере, попыталась незаметно прокрасться. С таким же успехом мог красться пьяный носорог. В коридоре было хоть глаз выколи, и, ощупью пробираясь вперед, я умудрилась сбросить на пол едва ли не каждую из висевших на стене школьных фотографий. Пройдя коридор, я последовала на звук потрескивающего огня в камине гостиной и увидела спавшего на диване Дэвида – его лицо освещалось огнем из камина. Он вовсе не ждал меня, горя от желания, как думала я. Он дрых, натянув до подбородка одеяло.

Я села на краешек дивана и стала смотреть на него спящего, и будоражащее тепло разлилось по моему телу.

«Он спит так безмятежно. Лучше его не будить», – подумала я.

Я «прокралась» обратно в свою спальню, сбросив по дороге декоративную вазу, и, поскольку спать не хотелось, рыскала по комнате еще час или два. Полистала блокноты со стихами Дэвида, написанными в период от восьми до семнадцати лет, порылась в поздравительных открытках, которые Дэвид в разные годы получал от своих дедушек и бабушек. Я нашла также конверт с фотографиями со школьного выпускного вечера и несколько старых программок школьных музыкальных вечеров, в которых он участвовал. К тому времени, когда Дэвид утром разбудил меня, чтобы приступить к первому дню съемок, в моей обороне уже образовалась пусть небольшая, но неоспоримая трещина.

Трещина в сайдинге дома, когда я въехала в него, сдавая назад на машине, оказалась несколько больше.

– Может, давайте я вас отвезу, – предложила мама Дэвида, выйдя на шум. – Мне это ничего не стоит.

Следующие несколько дней мы были поглощены съемками. По вечерам мама Дэвида стряпала для нас ужин: мясо домашнего приготовления с картофельным пюре, жареная курица с кукурузным хлебом, сандвичи со свининой и бездонные чашки с чаем, таким сладким, что зубы ноют. Закончив очередной день съемок, мы отмечали его в баре, хозяйка которого, обладательница чрезвычайно скрипучего голоса по имени Пичис, подавала нам пиво, бурбон и «пьяную вишню». Когда мы в подпитии возвращались домой, я переодевалась во что-нибудь более удобное и совершала визит в гостиную, но каждый раз Дэвид уже спал.

Он предоставил мне полный доступ к своей жизни – прошлому, семье, даже к своим младенческим фотографиям, – и в то же время к нему самому доступ был закрыт. Таинственным образом то, что он совершенно прекратил домогаться меня, оказалось для меня афродизиаком, сильнее которого нельзя и придумать. И от того, что делал он это бессознательно, эффект только усиливался.

Ко времени окончания последнего дня съемок дело было сделано – вся моя оборона рассыпалась окончательно. В тот вечер я сразу отправилась к нему в гостиную, чтобы не дать ему времени уснуть. Я даже не переоделась после съемок; на мне была фланелевая рубашка на пуговицах на один размер больше, джинсы и никакой помады.

Я сидела на диване и ждала, когда он разожжет камин и в темной комнате появится свет.

– Я так рада, что ты пригласил меня сюда, – сказала я. – Юг оказался не таким, как я себе представляла.

– Правда? – отозвался он, закрывая каминную решетку.

– И ты тоже, – добавила я.

Это никуда не годилось – так раскрывать свои карты, ничего не оставляя в рукаве, но альтернатива – расстаться с Дэвидом, с этими согревающими чувствами и вернуться к прежней жизни, означавшей трахаться, пока не выпадешь из окна, – была куда хуже.

Дэвид не ответил, но сел рядом со мной. Близко.

В тусклом свете камина было плохо видно, но глаза Дэвида я различить могла. Они смотрели на меня зазывно, не напирая, не маня, но просто оставляя дверь открытой.

– Знаешь, у меня такое холодное сердце, – сказала я, чувствуя себя очень неловко от такой откровенности и осознания своей беззащитности.

– Знаю, – ответил он.

Тут я почувствовала его руку на своем лице. Он пригладил мне волосы, и от этого прикосновения остатки великой китайской стены, окружавшей мое сердце, с грохотом рухнули. В ту ночь, лежа рядом с Дэвидом и уютно устроившись на сгибе его локтя, я окончательно вышла из своего укрытия и рассказала ему о своей болезни – не только о диагнозе и прогнозе, но и о том, что держала это в секрете, не желая, чтобы кто-то знал о ней. В комнате было темно, и я не могла видеть реакцию Дэвида, но в этом не было особой нужды, потому что я чувствовала, как крепли его объятия.

Назавтра, в аэропорту, он поцеловал меня на прощание и снова сказал, что любит меня, любит давно и теперь уже не позволит мне оставить его.

Когда через два месяца я вернулась в Теннесси на последнюю неделю съемок, в первую же ночь Дэвид пришел ко мне в спальню. Потом мы лежали обнявшись, и он сказал, что должен кое-что показать мне.

– Сюрприз? – взвизгнула я. – Подарок? Что?

– Сама найди.

Я провела рукой по его груди, по левой руке, потом по правой. И там выше трицепса я почувствовала на коже шероховатость, которой раньше не было.

– Что такое? – спросила я.

Вместо ответа он включил лампу. Я посмотрела на его руку.

Там были вытатуированы шесть строчных букв:

николь

– Я ношу твое сердце с собой, – сказал он.

Когда неделю спустя мой самолет взмыл в небо, меня в нем не было. Я осталась в Теннесси ждать, когда Дэвид соберет свои вещи. А потом мы поехали в Нью-Йорк вместе – навстречу радостям и печалям.