Текст книги "Подвал. В плену"

– Во-первых, мотив. Баптист – бывший сожитель этой дамы. Что, если расставание не было таким уж полюбовным? Может, он затаил на нее злость? Баптист не кажется человеком, который прощает обиды.

Ханнес сунул в рот ложку чечевичного салата. Оливковое масло, эстрагон, щепотка розмарина.

– М-м-м, на вкус еще лучше вчерашнего. Хорошо пропитался. Итак, во-вторых: поведение во время расследования. Баптист ведет себя на допросе так, будто совершенно не заинтересован в том, чтобы это убийство раскрыли, оказывает давление на руководство и выгораживает сына…

– В-третьих: у него алиби. – Элли сунула в рот картофелину, поморщилась и отодвинула тарелку от себя. – Его деловые партнеры подтвердят встречи и совместный ужин.

– Это алиби сокращается до сказанного и написанного одним человеком, и именно его я и хочу рассмотреть под микроскопом. Хочешь попробовать?

Элли сунула вилку в его судок, не успел он и глазом моргнуть.

– В-четвертых: кто-то здорово избил его сынка. Если это сделал не отец, то кто? Мы ищем какого-то незнакомца? Маловероятно. Самая большая опасность для детей исходит от собственных родителей.

– Ты еще руководствуешься категориями «во-первых», «во-вторых», «в-третьих»? – спросила Элли с набитым ртом. – Или ты все же развяжешь ленту, которой стянуты твои мысли, и пусть она трепещет на ветру?

– Это структура, моя дорогая. Это структура.

Его ложка стукнулась о металл. Три чужие вилки накинулись на его обед. Ханнес со вздохом пододвинул лоток к центру стола. В кабинете у него еще были сладкие хлебцы.

– От такого алиби попахивает, от амнезии мальчика попахивает, да вся семья Баптистов воняет на весь свет.

Вехтер бросил салфетку на стол и спросил:

– Что ты по этому поводу думаешь, Элли?

Она взглянула на Ханнеса так же пристально, как до этого Вехтер. Может, она догадывалась, что он стоит на линии огня?

– Конечно, не повредит, если кто-нибудь из нас проверит его алиби.

Вехтер обратился к Хранителю Молчания, который уминал чечевичный салат за обе щеки:

– ХМ, что ты на это скажешь?

Хранитель уставился на скатерть, пытаясь быстро проглотить пережеванное и изображая при этом задумчивость. Потом он пожал плечами и кивнул.

– Ты заявляешь о серьезном обвинении, – произнес Вехтер, понизив голос.

– Это значит, что я не должен туда ехать?

– Нет. Это значит, что мы все вместе несем за это ответственность, и ты должен об этом помнить.

Ханнес кивнул. Ему бы сейчас испытать удовлетворение, но вместо этого на душе появилось тревожное чувство. Голода он теперь вообще не ощущал. Сейчас, когда командировка была одобрена, Ханнес вспомнил, о чем предупреждал Целлер: он может напороться на острый нож. На этот нож налетит только полный идиот, и они никогда не узнают, кто держится за рукоятку.

– Завтра утром вы поедете вместе с Элли во Франкфурт, иначе ты меня не оставишь в покое, – сказал Вехтер. – Проверь, когда отправляется поезд. В кабинете должно лежать расписание междугородних сообщений, или ты позвонишь…

Ханнес уже держал свой айфон возле уха.

– В девять двадцать восемь с главного вокзала.

Перед домом брата Розы Беннингхофф не оказалось места, где можно было бы законно припарковаться, и Элли с Хранителем Молчания оставили машину в двух кварталах от него. Остаток пути они прошли пешком по Ст. – Аннаплац, по обеим сторонам которой возвышались две величественные церкви. На противоположной стороне площади царило спокойствие. К углу прижалась закусочная, предлагавшая фокаччу[19]19
  Фокачча – итальянская пшеничная лепешка.


[Закрыть] и латте на вынос и мигавшая неярким освещением. Тут располагались жилые дома района Леэль.

Понадобилось сделать лишь пару звонков, чтобы разыскать брата убитой. Как легко взять след, если понятно, кого вообще нужно искать!

Снежинки ложились на асфальт, поглощая звуки. Когда движение замирало перед красным сигналом светофора, Элли казалось, что она слышит даже тихий шелест снежных хлопьев, падающих на землю. Она спросила себя, понравилось бы ей жить здесь, и тут же ответ пришел сам собой: нет. Здесь приглушались свет и звуки, здесь она шла по широкому тротуару едва ли не на цыпочках, чтобы не нарушать этот покой. Лучше уж жить в турецком квартале.

Хранитель Молчания шел рядом с ней, уставившись под ноги. Его спокойствие возвращало Элли к реальности. Она уже рассчитывала на то, что они передадут свою миссию какому-нибудь духовнику, который принесет весть о смерти, но спокойный голос с гамбургским акцентом в телефонной трубке избавил их от этой необходимости. Брат Розы Беннингхофф сразу спросил:

– С ней что-то случилось?

Они нажали на кнопку дверного звонка рядом с табличкой «Зеефельдт». Его жена приняла их в маленьком кабинете. За комнатой для совещаний на миг открылась дверь в квартиру, и Элли заметила четыре плаща, висящих на вешалке. Женщина сразу прикрыла дверь.

Роза Беннингхофф в конце концов оказалась в Мюнхене. И ее брат оказался в Мюнхене. Она была адвокатом. Ее брат – консультантом по налоговым вопросам. Это было похоже на то, как разделенные близнецы выбирают жен с одинаковыми именами. Элли не знала, совпадение это или они были генетически запрограммированы на то, чтобы отправиться в большой процветающий город и изучать законодательство. Если жизнь настолько предсказуема, то это весьма удручает.

В комнату вошел мужчина и протянул ей руку. Седые прядки пробивались в темных волосах, и все же Элли сразу узнала в нем брата Розы Беннингхофф – по этим невероятным глазам. Голубым, как лед.

– Moin[20]20
  Здравствуйте (нем., диал.). (Примеч. пер.)


[Закрыть]. Меня зовут Даниэль Зеефельдт.

Элли хотела сказать ему, что скоро стемнеет[21]21
  Элли послышалось английское приветствие morning (утро), но ее собеседник поздоровался с ней на фризском диалекте, распространенном, в частности, в Гамбурге. (Примеч. пер.)


[Закрыть], но потом вспомнила, откуда он родом. Из Гамбурга. Ну разумеется.

Он пожал ей руку. Черты его лица были неопределенными, глаза – усталыми. Его старшая сестра убита.

– Добрый день, господин Зеефельдт. Прежде всего хочу еще раз высказать вам искренние соболезнования.

– С этим вы опоздали на тридцать четыре года.

– Вот теперь я не совсем понимаю…

– Тридцать четыре года Рози с нами вообще не общалась. Я ничего о ней не знаю. У нее была семья?

Элли покачала головой, и лицо Зеефельдта слегка омрачилось.

– Почему у нее прервался контакт с семьей, господин Зеефельдт?

– Я не знаю. Тогда я был еще слишком мал, ходил в школу. Рози была уже большой, ей исполнилось двенадцать или тринадцать лет. Вдруг она перестала с нами разговаривать.

– Она поссорилась с родителями?

– Понятия не имею. Мои родители переходили на шепот, когда я оказывался рядом. Я так этого никогда и не узнал.

Зеефельдт откинулся назад и взглянул на потолок.

– Поначалу она еще садилась с нами за стол и молча ела. Потом она ела, только когда рядом никого не было. И это продолжалось не несколько дней или недель, нет, это продолжалось четыре года. Четыре года Рози жила в нашей семье как призрак, пока не съехала. – Он покачал головой. – Можете себе представить, каково было мне, маленькому мальчику: родная сестра проходит мимо меня, словно я пустое место! Несколько лет подряд!

Элли попыталась вообразить себе это, подумала о своем брате, о родителях. Если кто-то из них вдруг перестал бы с ней разговаривать, ее жизнь закончилась бы.

– И вы больше никогда не видели ее после отъезда?

– В глаза не видел. – Он снова наклонился вперед, его глаза блестели. – Я долгое время даже не знал, где она живет. В последнее время я жил всего в двух шагах от нее, и мы все равно не встречались.

– И все же вы контактировали с ней?

– После смерти родителей я освобождал наш дом. Ее детская комната выглядела так же, как в тот день, когда Роза ее покинула. Я разузнал ее адрес в бюро прописки и отправил ей ящик с вещами, приложив письмо.

Элли превратилась в слух. В квартире не было никакого ящика, никаких детских вещей, никаких дневников, плюшевых медведей – всего того, что обычно собирают девчонки в своих комнатах. А в подвале стояли сложенные друг на друга картонные коробки. Что же Роза сделала с ящиком брата? Что произошло в голове женщины, которая хотела порвать с собственным прошлым, когда ей в руки попала такая капсула концентрированного времени? Может, она все выбросила? Наверное, это сразу повергло ее в оцепенение, в шок. Тогда этот ящик должен где-то стоять.

– Вы знаете, что находилось в этом ящике?

– Там могло быть все что угодно. Ах, господи, я такое не примечаю. Мягкие игрушки, письма, школьные газеты. Припоминаю красивую деревянную коробочку из Бали. И я еще положил фотоальбом. С детскими фотографиями, на которых мы сняты вдвоем.

– Она как-то отреагировала на это?

Зеефельдт пожал плечами:

– От нее я не услышал и «спасибо». Наверное, все эти вещи уже давно лежат в мусорном баке. Наследство она, скорее всего, пустила на благотворительность – весьма великодушно, она такой и была. – Он повертел узкое золотое кольцо на пальце. – А что мне еще оставалось? У меня есть своя семья.

– Вы женаты. Вы взяли фамилию своей жены? – спросила Элли.

Зеефельдт поднял руки и снова опустил. Ему не следовало ничего говорить. Какая разница, что он сделал со своей фамилией?

Эта семья была уничтожена.

Гостиная на вилле Баптиста переходила в открытую галерею, которая, казалось, состояла из одних окон. Три ее стены были сделаны из стекла. Снаружи падали крупные хлопья снега.

Вехтеру казалось, что он быстро поднимается вверх на лифте, от этой метели кружилась голова. Кроме кожаного дивана и плазменного телевизора, больше в комнате ничего не было. Газовый камин в стене рождал языки пламени, но не тепло. Вехтер не мог представить, чтобы кто-то добровольно сидел на этом диване и смотрел телевизор или ел за столом наверху, в узкой галерее. Возможно, семья Баптиста обитала в нескольких комнатах на первом этаже, а гостиная предназначалась лишь для встреч с деловыми партнерами. Ну, и для уголовной полиции. Но Вехтеру такая смена обстановки была даже на руку: это лучше, чем торчать на чужих кухнях.

Оливер сидел на диване, его отец стоял рядом – картина, которая так и ждала кисти семейного портретиста. Их лица были совершенно непроницаемыми. Оливер выглядел карликом на кожаном диване, который, казалось, был изготовлен для великана. Адвокат, которого они пригласили, тоже встал рядом с диваном. Никто из них даже не попытался поприветствовать комиссара или предложить ему присесть: холодный прием.

Вехтер подошел к Баптисту и протянул ему руку:

– Спасибо, что нашли для меня время.

Краем глаза он заметил, как Ханнес поморщился.

Поколебавшись, Баптист все же ответил рукопожатием.

– Как и договаривались, двадцать минут. С нашим юрисконсультом, господином доктором Кимом, вы уже знакомы.

Ким протянул ему свою бледную руку. Отнюдь не любезный семейный адвокат в пиджачке – этот был из тех, что пустят по миру любого, из тех, у кого стрелки на брюках – как лезвия бритвы, а взгляд его говорил о том, что от него ничто не ускользнет.

– Ну да… Господин доктор Ким, боюсь, вы напрасно проделали этот длинный путь. – Вехтер сочувственно поджал губы. – Присутствие правозащитника на обычном полицейском допросе совершенно не обязательно. К сожалению, не все это понимают. Конечно, вы еще можете поговорить со своими доверителями.

Ким поднял уголок рта, даже не удосужившись изобразить улыбку:

– Господин главный комиссар уголовной полиции, у меня тоже есть многолетний опыт практики в судах. Я хотел бы внести предложение…

– Нет, – хором ответили Вехтер и Ханнес.

Они переглянулись, и Вехтер не мог не улыбнуться. Он помнил совет, который однажды дал ему инструктор: «Держись от адвокатов как можно дальше».

– Это же всего лишь предварительные переговоры, – произнес Баптист.

– К сожалению, нам пришлось поменять планы.

– Мой сын не будет делать никаких заявлений без своего адвоката.

– Боюсь, господин Баптист, – Вехтер постарался произнести это как можно мягче, – вам с этим придется смириться.

Адвокат молча ретировался в соседнюю комнату, и Баптист присел рядом с мальчиком. Отец и сын в печальном единодушии. Вехтер не мог налюбоваться этой картиной. Они с Ханнесом присели на противоположный край дивана.

Вехтер наклонился к мальчику:

– Оливер… Мы уже перешли на «ты», да?

Оливер едва заметно кивнул.

– Ты хочешь, чтобы папа присутствовал при нашем разговоре?

Баптист схватил сына за запястье, и мальчик снова кивнул. Все происходило так, как и ожидал Вехтер: Оливером дистанционно управляли. И чем дольше мальчик будет испытывать влияние отца, тем хуже. Им нужно забрать его отсюда. И не из-за необходимости каких-то следственных действий, а просто по желанию самого Оливера.

– Я тебе сейчас кое-что разъясню. Мы допрашиваем тебя как подозреваемого. – Вехтер говорил медленно и тщательно, пытаясь выражаться как можно четче. – Это значит, что если ты не хочешь, то можешь не отвечать на наши вопросы. Но если ты все же что-то начнешь говорить, ты имеешь право в любой момент прерваться и отказаться от своих слов. Решение остается только за тобой. Ты хотел бы что-нибудь рассказать нам по этому делу?

Оливер провел рукой по волосам. Он смотрел то на отца, то на полицейских.

– Я ведь ничего не помню. Почти…

Взгляд отца заставил Оливера замолчать.

– Почти ничего? Ты можешь рассказать нам о том, что ты все-таки помнишь? – спросил его Вехтер.

Пальцы Баптиста-старшего впились в руку сына, где под свежей повязкой скрывались шрамы. Веки Оливера подергивались, но Вехтер не реагировал. Когда мальчик вскочил, голос его звучал механически:

– Я не хочу давать показания по этому делу.

Вехтер шлепнул ладонями по коленям и сказал:

– Тогда на сегодня, наверное, закончим. Вот видишь, все прошло не так уж и плохо. Это уже позади.

Комиссар встал, подошел к мальчику и присел на корточки. Впервые он поймал его взгляд. Глаза у Оливера были как у кролика, которого загипнотизировали фары четырнадцатитонной фуры.

– Ты знаешь, что в любой момент можешь изменить свое решение. Если захочешь выговориться, просто позвони. Или приходи к нам.

«Мы заберем тебя отсюда», – пытался он внушить мальчику и надеялся, что у него получилось. Но что, если Оливер вовсе не хотел отсюда выбраться?

Вехтер, как фокусник, вытащил из нагрудного кармана визитку и протянул мальчику:

– Меня зовут Михаэль Вехтер. Если меня не будет на месте, ответит кто-нибудь другой, в любое время дня и ночи. Это будет твое решение, Оливер. Твое и ничье больше.

– Это не понадобится. – Баптист попытался выхватить визитку, но Оливер оказался проворнее. Мальчик так крепко сжал кусочек бумаги, что костяшки его пальцев побелели. Он смотрел Вехтеру в глаза.

– Договорились, Оливер?

Мальчик кивнул и опустил взгляд. Контакт оборвался.

– Итак, на сегодня мы все выяснили. Оливер, сейчас мы оставим тебя в покое. Господин Баптист, спасибо, что позволили нам приехать. Мы хотели бы завтра задать еще несколько вопросов вам лично, но где вас найти, мы, конечно, знаем.

Ханнес молчал, пока они не вышли на тротуар, обмотав шеи шарфами.

– И это все?

– На сегодня. Сначала мы должны вырвать его из лап отца. Ханнес, ты продолжишь работать по Баптисту. Накопай на него все, что сможешь, прежде всего о том дне во Франкфурте.

– Ты считаешь, этим стоит заниматься именно мне? – спросил Ханнес.

– Да. Потому что ты можешь его провоцировать. Это хорошо, это значит, что ты подбираешься к нему близко. Слишком близко.

Он обернулся к вилле. Все роллеты на окнах спереди были закрыты. Лишь на первом этаже горел свет, который виднелся сквозь щели в металлических пластинках.

Ханнес проследил за его взглядом.

– Вся эта акция оказалась бессмысленной, как считаешь?

– Почему же, все сложилось удачно. Как говорят у нас, фермеров, «посевная прошла хорошо».

Вехтер нажал на ключ зажигания, и в свете вспыхнувших фар обнаружилось, что полицейская машина превратилась в сугроб.

– Ты нарываешься.

Элли вытянула руки над головой, спина хрустнула. Соратники покинули ее вот уже несколько часов назад, и она осталась один на один с внешним диском Алекса и сотнями дел адвоката Розы Беннингхофф. А Элли все еще не знала, что следует искать.

Есть работа и получше. В каменоломне, на галерах, манекеном для краш-тестов.

Еще никогда их труды не оставались столь бесплодными. Шел уже четвертый день, а они даже не знали, какие вопросы нужно задавать. Брат Розы не помог им продвинуться. Казалось, его совершенно не тронула смерть старшей сестры. Но пути печали неисповедимы. Она кликала на файлы договоров, адвокатских писем, счетов. Все документы были тщательно просканированы и заархивированы. Все было аккуратно собрано в том скрупулезном адвокатском стиле, который обречен на вымирание. «В вышеупомянутом деле мы разрешаем со стороны подписанта следующее…» – что за нечленораздельное высказывание? Очень интересны замечания на полях. Запись телефонного разговора гласила: «18.07. повторный звонок, доверитель жалуется на предоплату. Распоряжение: больше никаких консультаций по телефону».

Тяжело вздохнув, Элли записала номер документа на листе в клетку. В большинстве своем ничего сенсационного. Она отмечала номера каждого документа, касавшегося угрозы или ссоры, чтобы позже пересмотреть их еще раз.

4/10

273/10

279/10

801/10

Что-то в этом списке привлекало внимание, но сколько Элли ни изучала номера, так ни к чему и не пришла. Цифры мелькали у нее перед глазами. Мысль пришла к ней в голову внезапно, как озарение. Элли больше не могла читать. Это все равно что иероглифы. Таков был результат.

И тем сильнее становилось ощущение, будто она что-то пропустила. Или не могла пропустить, потому что это находилось совсем в другом месте. Какой-то разрыв. Есть документ, где что-то должно скрываться.

И только час спустя она его заметила. Она едва не пролистала его: все стороны конфликта назывались почти одинаково. Но название этой фирмы фигурировало когда-то в уголовных делах Элли: «ИммоКапИнвест».

Она отправила документы на печать. Принтер зажужжал и начал выплевывать один лист за другим, и вскоре ей пришлось вынуть стопку из лотка, чтобы освободить место для следующей. В шапке договора Элли обнаружила знакомое имя, которое не фигурировало в списке участников дела. Роза Беннингхофф представляла интересы множества инвесторов, которые потеряли сбережения из-за ненадежного предприятия «ИммоКапИнвест». Но была и еще одна сторона в договоре. Роза Беннингхофф от имени инвесторов подала в суд на аудиторскую компанию «Баптист и партнеры».

Роза Беннингхофф подала судебный иск на своего бывшего. Это разъярило бы даже такого «миролюбивого» человека, как Баптист.

Вот оно!

Пока принтер продолжал печатать, Элли пробежала глазами основные пункты. Она внимательно просмотрит все документы по «ИммоКапИнвест». Но сегодня она уже не сможет развязать эту головоломку. Зато завтра в поезде ей будет что почитать. В желудке Элли образовалась черная дыра, в которую нужно было срочно бросить ужин.

Он снова поднимался по лестнице. Снова до этой двери.

Все время по этой лестнице.

Все время к этой двери.

Иногда за ней слышались голоса. Иногда – просто черная тишина.

Он прижал ухо к двери. Он не знал, что хуже, голоса или тишина.

Он прислушался.

И вдруг он проснулся, переполз к изголовью кровати, дрожа, хватая воздух ртом. Промокшая насквозь пижама прилипла к телу. Наверное, ему все это приснилось. Какое-то нездоровое дерьмо, он совсем забыл об этом. Облегчение не наступало. Его мысли разгонялись и словно бились о стену, снова и снова. И он не знал, что ожидает его за ней.

Оливер нащупал ночную лампу и нажал на выключатель. В комнате светлее не стало, она лишь наполнилась тенями. Ему больше не нужен был свет, выгонявший из углов тени, чтобы все снова прекратилось. Тело болело от перенапряжения, потому что он резко вскочил, проснувшись в панике. Он посмотрел на свои руки и вскрикнул от ужаса. Это были не его руки. Он не мог их узнать, они принадлежали не ему.

Похоже, на них была кровь.

Нужно дышать спокойно. Конечно, это были его руки. На одной виднелась гипсовая повязка. Он был дома. Никакой крови нигде нет. Последние остатки сна растворились – или это были остатки реальности?

Это все не на самом деле. Почему этого никто не замечает?

Раздался стук, дверь задрожала в петлях, потом ручка опустилась. Черт, он забыл запереться на ключ. Оливер вскочил и, спотыкаясь, бросился к двери. Слишком поздно. Отец уже зашел в комнату.

– Что случилось, Оливер? Все в порядке?

Совсем не в порядке, ты, идиот. В моей чертовой жизни нет ничего, что было бы в порядке.

Он сказал это вслух или просто подумал? Он все еще не мог на себя положиться.

– Мне приснился плохой сон, папа. Можешь идти. Я лягу спать.

– Ты спал? – Отец сделал шаг вперед.

Оливер отпрянул. Он почуял его запах, когда тот протянул к нему руку: смесь пота и лосьона после бритья.

– Поговори со мной, Оливер. Если у тебя кошмары, расскажи мне об этом.

Инстинктивно мальчик попятился назад, пока не уперся в край кровати подколенными ямками. Дальше отступать было некуда.

Я догадываюсь, что ты хочешь узнать. Тебе нужны мои воспоминания. Не приближайся ко мне. И не смей тянуть свои грязные пальцы к моим кошмарам. Они мои! Мои!

Отец провел рукой по волосам и оставил их взъерошенными.

– Мне очень жаль, что тебе пришлось столько пережить. Но я смогу тебе помочь, только если ты со мной поговоришь.

– Оставь меня одного. Пожалуйста, выйди.

Отец сделал еще один шаг и коснулся его плеча. Оливер закрыл глаза. Он услышал свое имя еще до того, как его произнес папа, имя, которое было у него в иной жизни. Когда у него еще был отец. Оливер. Волна ненависти поднялась внутри него и взорвалась в голове. Он сбросил отцовскую руку и принялся молотить кулаками по его груди.

– Уходи! Выйди сейчас же! Оставь меня одного! Пожалуйста… уйди… сейчас… прочь!

Он толкал, напирал, пихал и удивлялся, откуда у него взялись силы закрыть дверь, запереть, дважды провернуть ключ – всегда дважды.

Наступила тишина. Так тихо у него в голове! Так приятно, когда Аспид думает за него и Оливер может провалиться в тишину. И пусть у него утром появятся новые раны и царапины – это цена, которую требовал Аспид.