Текст книги "Баллада о Луне, Суде и Доме"

«ТРЕВОЖНАЯ КОМНАТА»

Автобус подскочил на выбоине, из-за чего мы с моим отражением в стекле столкнулись лбами. От долгой поездки в этом, прошу прощения, гробу на колёсах, тело болело так, словно мгновеньем ранее его выбросили в открытое море с ковчега. Или, запихнув в чемодан, выбросили из самолёта. Но, как бы там ни было, пора было выходить.

Автобус был настолько стар, что двери пришлось открывать руками, но водитель не спешил помогать. Кажется, ему вообще не было дела до моих попыток выбраться.

Оказавшись на улице, я начал разминаться – тело ощущалось чужим, принадлежавшим не мне, а кому-то, кото пролежал много времени без движений.

Пробуксовав пару минут в луже, размером с небольшую заледеневшую речку, автобус растворился в тумане ночной пустоты, когда я закончил разминку, оставив меня в паре минут ходьбы от дома, где я когда-то познакомился с жизнью. На встречу мне сразу же выбежали какие-то псы, но почему-то побоялись меня: так и остались провожать взглядом. Из-за тумана и недосыпа на мгновенье мне показалось, что из тьмы на меня смотрят не несколько псов, а один пёс с несколькими головами. Когда я делился подобными наблюдениями в детстве, все говорили, что я как всегда.. Вспомнилось.

И вот, я снова здесь – там, где когда-то всё начиналось. Но почему-то я больше не слышу кваканье речных лягушек вдали, не вижу тёплого желтоватого света за окнами соседних домов, где в это время садились завтракать, даже не слышу тех долгих разговоров о небе, земле и всём на свете на лавочках возле дворов, которые теперь кажутся сиротами, потерявшими родителей, беливших стены, красивших заборы, чинивших скамейки, словом – никого.

Я прислушался. Ничего. Странно. Может быть, что-то не так с часами? Решив отложить этот вопрос, я побрёл к дому, намереваясь удивить всех сюрпризом. Но с каждым шагом, с каждым взглядом и прислушиванием к гробовой тишине этой странной ночи, от которой всё больше и больше веяло чем-то тревожным, подозрения, что удивлять будет некого, росло, а вместе с ним взрослели и жуткие мысли, от которых я пытался отбиваться, как мог, как от мух, слетавшихся на труп.

Ни души. Ни живой, ни даже мёртвой. Калитка со скрипом отворилась и я по привычке приготовился выкрикивать кличку котёнка, которого нашёл когда-то ещё на перроне вокзала вокзала близ набережной.

Но ничего не произошло. Тишина вдруг избавилась от назойливого скрипа калитки, вновь оставшись со мной наедине и, с внимательностью учёного, изучающего инопланетные формы жизни, глядела на меня из ниоткуда жутковатым взглядом, пугал который в первую очередь своим отсутствием.

Окна, казалось, были измазаны сажей: квадраты Малевича посреди кирпичей.

Я постучал в дверь и впервые услышал голос. Но.. От неожиданности, ударившей разрядом электричества в сердце, я рефлекторно отскочил. Голос – тот шёпот с другой стороны стены – принадлежал прабабушке, скончавшейся ещё в те времена, когда я караулил в новогоднюю ночь возле ёлки, дабы увидеть Деда Мороза, размышляя о новогодних традициях, от которых в селе со временем остались только смертельная усталость в глазах, костыли и морщины на пожухлых кожаных мешках для старых костей, которые когда-то принадлежали сильным женщинам и мужчинам – кузнецам, механикам, пастухам… А ещё раньше – детям.

Вдруг, меня охватила такая печаль, что, отдышавшись и оперевшись о стену, я смахнул слёзы и тяжело вздохнул, пытаясь выдохнуть всё это. Хотелось закурить, хотя я и бросил уже давно, чтобы не огорчать тех, следов присутствия которых словно и не было никогда.

Показалось! Просто послышалось – повторял я себе эту мантру, собираясь с силами, чтобы краем глаза заглянуть в гостиную и убедиться, что никаких духов там нет. Впрочем… Не было там и живых, лишь две одиноких кровати друг против друга плавали в густых, как чёрные топи, тенях, похожих на островки тьмы посреди серебряного океана из лунного света.

Может, они на чердаке? Всё же, война, – вдруг вспомнилось мне, – прячутся от стеклянных осколков, которые могут треснуть от дьявольского свиста летящих ракет, вылететь с треском и слиться со взрывной волной. «Будет большая война» – вспомнились бабушкины слова, которым никто не поверил. «Вот увидите!» – звонко повторил её голос, когда я пытался попадать ногами по балкам старой лестницы, рассыпавшейся пылью и проклятиями на языке поскрипываний, грозясь развалиться подо мной в любое мгновенье.

Просунув руки в чёрный квадрат над головой, словно в грязную реку, залитую отходами производства и нефтью, я схватился за что-то, чего не было видно, закрыл глаза, то ли от напряжения, то ли от непослушного страха, и пролез в то перевёрнутое окошко всем телом. Оказавшись на ровной поверхности, я открыл глаза и просто замер на месте: передо мной распростёрлась картина, которую я видел, читая антиутопии, никак не рассчитывая оказаться однажды в самом её эпицентре: я лежал животом на металлической крыше небоскрёба, а напротив стояло ещё более гигантское сооружение серого цвета, покрытое чёрными квадратами окон, верхушка которого скрывалась за седым дымом, затмившим, вероятное, взятое им же в плен, небо. Небо пыталось вырваться и спастись, громыхая ногами и руками, но тщетно: из горла летели последние липкие слюни.

Дым валил из огромнейших труб, похожих на ноздри завода, входными дверями пожиравшего тех, кто был снизу: один за одним в его пасть заходили уставшие люди, чтоб через миг вылететь через уши, но уже в форме ракет, от взрывов которых где-то сверху в атмосфере всё гудело, трескалось и переливалось багровым сиянием. То, что я принял за молнии с громом, наивно полагая, будто у небо был, пусть и ничтожный, но шанс на спасение.

Кое-где вспыхивали прожекторы, отовсюду звучал марш, а вся стена другого небоскрёба вместо окон была покрыта одним лишь экраном, который транслировал загадочный танец какого-то шамана с бубном, одетого в шкуру медведя: пританцовывая на сцене, сооружённой из спрессованных тел, он пел в микрофон о том, что всё идёт по плану, но самый ужасный контрапункт этой фуги был в том, что в телах, кажется, всё ещё трепыхалась, какая – никакая, но жизнь: едва заметно шевелясь, аки черви, они вгрызались клыками друг в друга, а те, у которых рот оставался условно свободным, едва слышимым шёпотом тянули свой собственный мотив: «Мама, мама, что я буду делать…».

Вдруг кто-то стукнул меня по плечу. Я обернулся. Серые занавески папиросного дыма развеялись, открыв до скорбной боли в сердце знакомое лицо, укрытое густой бородой. Это был друг моего детства, присев, протягивал мне руку, которую я сразу обнял своей и которая помогла мне подняться. Кивнув, он тяжело выдохнул, куда-то выбросил недокуренную сигарету и, сказав: «Ну, рад был. Пора возвращаться. Извини, там, похоже, кто-то тонет. Надо помочь!», просто прыгнул навстречу серому дыму, который проглотил его, даже не поперхнувшись. Я ощущал тотальную растерянность: вот передо мной стоял живой памятник стоицизма, образец работящего типа людей, на мозолистых ладонях которых и стоит этот мир, норовящий поцарапать, содрать кожу и зачастую ведущий себя, как дикое, больное бешенством, животное, существование которого оные и поддерживают, сами не всегда сознавая, чего ради, быть может, из веры в то, что те, которые и могут, пусть и не строить мосты, но искать смыслы.. Я не успел дослушать эту мысль. Меня отвлёк гул. Я снова обернулся. Видимо, тот небоскрёб, на вершину которого меня завели странные лабиринты из дум и воспоминаний, стоял на самой границе города, потому что за ним не было видно ничего, кроме Космической пустоты, в центре которой висели несколько серебряных точек, образуя собой какую-то фигуру. И сразу, как только мысль коснулась их своим вниманием, загорелась ещё одна, и всё вдруг прояснилось: на фоне чёрной пустоты передо мной висел черпак, сотканный из знаков препинания.

Я поспешил спуститься назад через тот самый люк, надеясь, что кто-то всё таки вернётся. Так часто бывало, – вспоминал я, спускаясь по лестнице, – они могли задержаться на огородах до поздней ночи. Но, ступив на пол, опустив взгляд и заметив, что кроссовок встал на красный ковёр, я понял, что каким-то неведомым образом переместился домой – в родной дом, где не был уже, кажется, добрую тысячу «Прости, сейчас занят, потом перезвоню».

Узкий и потёртый годами ковёр, с которого, сколько помню себя, время, пускай и медленно, но верну, сдирало заживо рисунки, похожие на удивительные фракталы, купленный когда-то дедушкой ещё во времена «Вот подождать ещё немного, и как заживём!», в один из дней, когда я мог часами сидеть на том коврике у дверей, размышляя, что, если искусство есть зеркало, в котором человек, представляя собой такое же зеркало, может увидеть себя, то.. не является ли весь этот мир одним из двух огромных зеркал, которые, как те фракталы на дешёвом коврике, купленном на отложенные после тяжёлого труда деньги, создают целую бесконечность, отражая друг друга и отражаясь в друг друге, и можем ли мы хотя бы тихонько себе надеяться, конечно, обманываясь, что хотя бы кто-то, слепо блуждая по лабиринту в поисках судьбы, назначения, или Минотавра… где стены сделаны из зеркал… Словом, встречаем ли мы на дороге жизни кого-то, кроме самих себя?

И снова передо мной были те двери, из которых я когда-то вышел в незнакомый мир, обрисованный воображением и утопическими мечтами, или, скорее (а, между нами говоря, честнее) сказать, воображением о мечтах, полностью разбитыми мясорубкой, то есть, призмой реалий взрослой жизни.

Мне показалось, что я слышал, как за дверью дедушка хвастается перед всеми, какой у него хороший внук – учится в престижной академии, появляется на телевидении и пишет книгу! И от этого у меня защемило в груди, опустились глаза, бесцельно уставившись на освежёванный, выцветший коврик, придавленный грузной дверью в том месте, где фракталы сливались с деревянным полом. Это не было правдой. В принципе, всё было далеко не так. Не было даже академии, хотя бы потому, что её переквалифицировали в университет. Впрочем… Какая теперь разница? Я не появлялся в тех надоевших стенах с третьего курса, плюнув на время, маленькие успехи, большие надежды и огромные деньги, не оправдав даже капли возложенных на меня ожиданий ожиданий – стал бледной копией чужих разочарований, снятой с копии уже моих собственных.. Разочарований. Что уж говорить о приглашении презентовать на утреннем эфире местного телеканала повесть, которую я уничтожил.

И вот я стою на пороге дома, который так мечтал покинуть, погнавшись за солнечным зайчиком, меж нами говоря, мечтая сделать тому вскрытие, дабы узнать все тайны мира и описать процесс в сборнике некрологов, которые собирался продать миру, где и без меня хватало невежд, которые надеявшихся провернуть то же самое.

Нет. Это была плохая идея. Мертворождённая идея – отблагодарить людей, подаривших мне жизнь, вручив очередную коробку Шрёдингера с новыми надеждами внутри. Им и так досталось. Больше, чем мне.

Нет. Я не мог так поступить, поэтому, пообещав начать всё с чистого листа, и кивнув самому себе, я развернулся, чтобы направить силы в совершенно новое русло.

Но было слишком поздно: дверь со скрипом открылась. Я обернулся. Передо мной, держа в руке чайничек из специального сервиса, прибережённого для гостей, стояла прабабушка. Видимо, кто-то, заметив меня, предупредил родных и они тоже решили устроить мне сюрприз, которого я, впрочем, не заслужил. Откровенно говоря, поэтому я и решил никого не предупреждать, чтобы мой скрытый стыдом взгляд не встречали хлебом, солью, дорогими гостинцами и праздничным столом, на украшение которого разнообразными блюдами ушла бы большая часть крошечной пенсии. Но, что уж теперь… Попытавшись выдавить из себя улыбку, я собирался было поздороваться, но вырваться слову помешал камень, вставший поперёк горла. За спиной прабабушки стоял маленький столик, за которым сидели родные. Все, кроме мамы. Каждый сидел лицом к телевизору, держа маленькие чашечки из того сервиса, который никто никогда не позволил бы использовать просто так, без особой причины, вроде чьего-то визита, или поминальных дней, когда, как говорила мама, души умерших возвращаются поужинать домой. Только в тот момент я понял, что подобные праздники были для них очень важными, хотя бы потому, что это возможность собраться и провести время в дружеском семейном кругу и родных, и близких, и живых, и тех, кто жил теперь в других местах. А подростковый максимализм подталкивал меня к тому, чтобы забрать у людей это всё и принести в качестве ритуальной жертвы, если не какому-нибудь шаману, то выдуманному мной же самим божеству.

Телевизор показывал помехи, тихонько поскрипывал белый шум, сквозь который пробивалось эхо разных телеканалов: картинки накладывались друг на друга, превращаясь в мешанину из лиц, сложенных в одно, непрерывно менявшееся лицо, а отрывки из рассорившихся между собой голосов будто соединялись в печальный рассказ: «На данный момент… Абонент не существует… Пожалуйста… Проверьте, все ли… Ваши близкие… Близкие. А родные… Родные… Родные…". Вдруг звонко прозвучал мой голос! Это не просто тронуло меня. Это коснулось меня, мировым кулаком разбило мне грудь и попыталось вырвать всё живое: перекошенная физиономия, сшитая из разноцветных лоскутков земли, пейзажей, передач новостей и всего такого прочего, уменьшилась до размеров детской рожицы, или подростковой гримасы, а мой противный голос сказал из динамиков: «Я лучше под мостом буду жить, чем стану таким, как ты, и всю жизнь проведу на тех проклятых гектарах! Как можно жить просто ради того, чтобы вести бесцельное существование, даже не попытавшись что-то изменить, или сделать для человечества?! Нет, я лучше пешком пойду в город, чем проведу здесь ещё хотя бы день!».

Хотелось провалиться сквозь землю, сгореть в её недрах, раствориться и выпасть дождём, чтоб, приземлившись, упасть на колени колени и попросить прощения, извиниться за сказанное тем, кого больше нет, кто уничтожил сам себя в кошмарном сне про суд, где обвиняемый, сторона обвинения и судья – один человек.

Будто что-то увидев в моих глазах, простодушно улыбнувшись, словно увиденное ею было незначительной мелочью, из-за которой не, что извиняться, а даже корить себя не стоит, бабушка нежно положила мне на плечо ладонь, изрезанную линиями судьбы, обняла меня и тихо сказа: «Уходил бы ты отсюда. Тебя здесь никто не хочет видеть».

Кивнув, я едва было не развернулся, но решил, что, раз я уже здесь – мне стоит наконец проколоть тот прыщ с накопившимся гноем. Просто попросить прощения.

Услышав нас, все развернулись. А я от неожиданности сделал шаг назад.

Да, это были все обиженные моей гордыней родные люди: улыбался дедушка; едва сдерживала слёзы прабабушка; с пониманием в глазах смотрела тётя; придумывая новую шутку, сидел дядя, в каждом из анекдотов которого таилась такая жизненная тоска, что, часто я не мог понять, а где смеяться? Но все они были укрыты чем-то чёрным, казалось, вымазаны землёй, заботе о которой посвятили свои жизни, когда-то казавшиеся мне маленькими и ничтожными, до того, как ничтожество взглянуло на меня из зазеркалья. Резко, вместе с бледно-жёлтым светом уличных фонарей, заливавших комнату своеобразным фильтром цвета сепии, выключился телевизор.

Вставая, чтобы пойти мне на встречу, дедушка проговорил: «Нет! Мы бы и рады, но не здесь!», после чего снова присел. Улыбнувшись, бабушка решила объясниться: «Только второй день пошёл. Не садись в лодку!» – предупредила она, по-доброму, как частенько бывало в детстве, пригрозив мне указательным пальцем. Я не понимал, что происходит, потому направил на тётку наполненный вопросами взгляд – она обладала редчайшим даром простыми словами объяснять сложные вещи. Собравшись с мыслями, помогая себе рукой подобрать правильные слова, она сказала: «Ну, где-то 27, если быть точным». Оценив ситуацию глазом бывшего военного разведчика, дядя в типичной для себя манере дал сугубо прагматичный совет: «Не спрашивай, а просто нырни под воду, где найдёшь дверь». На всякий случай, я кивнул.

Все затихли – было даже слышно, как минутная стрелка безуспешно пытается добраться до полуночи, но со скрипом сломанной пружины, каждый раз возвращается на минуту назад. Я тоже прислушался. Кажется, гремело небо. Но это был не обычный гром – с каждым раскатом он приближался, как снежный ком, громко угрожая снести всё и всех на своём пути. Похлопав меня по плечу, прабабушка поднесла руку к лицу и внимательно посмотрела на часы – стрелка на циферблате остановилась на треугольничке с нарисованным миниатюрным берегом реки, над которой с безоблачного неба светило солнце. Что-то было не так – ей всегда удавалось удачно предсказывать погоду, чему удивлялись все односельчане, но… Вдруг зазвонил телефон, стоявший на тумбочке возле чёрного ящика с рогами и экраном. Забавно, что выключенный телевизор всегда выполняет функцию зеркала. Тётя встала из-за стола, развернулась, подняла трубку. Простояв молча с пару секунд, ахнула и уронила апарат, замерев, держа дрожащую руку возле уха, словно те линии уже её судьбы всё продолжали говорить вместо неизвестного абонента. Из маленького динамика долетал неприятный шум, смешанный с грохотом, треском, бренчанием разорванных струн и скрежетом ржавых гвоздей по металу. Я очень хорошо знал эту композицию – лучше, чем хотелось бы. Это была дань памяти жертвам ядерных бомбардировок – «Threnody for the Victims of Hiroshima», каждая нота и каждый звук которой впивались сотней игл в кожу, протыкая барабанные перепонки, медленно разрезая сосуды и протыкая мозг, оставаясь в нём и прогрызая путь дальше, разрываясь внутри тревогой и вытекающим состоянием нежного ужаса алого цвета – бесконечного кошмара, длиною в существование человечества. Каждый раз она заставляла меня дрожать – от неё холодело внутри, переворачиваясь с ног на голову, до черноты перед глазами. Что-то больно кольнуло. Скривившись, я схватился рукой за солнечное сплетение и все словно замедлилось, превратившись в медленно оживающую картину: вот что-то стучит, столкнувшись с землёй; распадается на вибрацию, которую впопыхах подхватывает осатаневший ветер, не замечая никого и ничего на пути, словно сама мать природа, забыв о своих детях, стремится как можно быстрее спрятаться куда-то от чего-то потустороннего; не замечая нас, сносит столбы, цепляется за провода линий электропередач; падает на дом, раздавливая крышу; пробует замедлить падение, но лишь разбивает стёкла, окна медленно вылетают, как пули, запущенные в каждого в доме; вот дедушка медленно поднимает руку, хватает горстку разбитого волной взрыва осколки и медитативно бросает их в чай; крошечные зеркала разных форм и объёмов врезаются и в меня, превращая всё тело в кровавое решето, вылетая через спину вместе с кусками разрезанной плоти, выдавливая всё изнутри; к лицу приближается телевизор, с экрана которого, скалясь, смотрит кто-то, кто не является мной, от кого я отворачиваюсь, но с кем я сливаюсь под акомпанемент из дядиного смеха и тётиного крика, который в замедленном времени больше походит на рёв, а прабабушка одними губами успевает сказать: «Не жди автобус!», вот дверь срывается с петель и накрывает меня, впечатывая в стену.

Не успел я прийти в себя, то ли потеряв сознание, то ли вновь его отыскав, как меня сдавило ещё сильнее шумными волнами испуганной реки. Краем глаза я заметил, что вода то ли алого, то ли багрового цвета, когда взрывная волна пробила мной стену, после чего, наигравшись, бросила в реку, как надоевшую игрушку.

Я оказался в странном месте, судя по звукам – на самой глубине… чего-то, названия чего я не помнил. Или не знал. Звуки, идущие из пустоты, отражаясь в недрах того, о чём я забыл, оставляли разных форм отпечатки, которые, впрочем, мне ни о чём не говорили. Теперь это были лишь звуки, а, если и было что-то, что могло их расшифровать, превращая в слова, то этого теперь не было.

С каждым мгновением я больше узнавал о том, куда меня занесло. Например, мне показалось, что нечто внешнее, пролетая сквозь меня, может, как бы, задержаться, тем самым позволяя мне что-то понять. Слово «понять» тоже было сначала сгустком реакций, звуков, потом чем-то отдельным, складывающимся в ощущения. Ощущения того, например, что я могу направить ту внешнюю силу на желание, и это желание проявится возможностью немного смещаться в пространстве. Почему-то мои движения привели к тому, что звуки стали намного громче, а отдельные из них, казалось, были так близко, их можно было даже коснуться: «Быстрее! Быстрее, беги сюда! Слышишь? Он движется!»

Потом я закрыл глаза и увидел странный сон: почему-то я плакал от того, что мне в лицо било много ярких осколков лучей, а вокруг были одни лишь тени, тянувшиеся ко мне руками. Пытаясь спрятаться, я ещё сильнее закрыл глаза и глубже погрузился в сон, а проснулся в какой-то реке, задыхаясь. Сначала показалось, что выход за той деревянной дверью на дне, куда я и попытался подплыть, как вдруг меня что-то схватило и потянуло куда-то дальше от досок, вымощенных непонятным символом «Z», к которым крепились основные доски, составлявшие дверь, на которой красным по белому было написано что-то необычайно важное, что-то, что я почувствовал, но так и не смог осознать, потому что те символы ничего мне не говорили.

Надо мной было ясное ночное небо. Мне даже удалось разглядеть созвездие большой медведицы!

Стало холодно и как-то пусто на душе, будто всё это время те звезды были частью меня самого, а сейчас, освободившись, оставили меня наедине с тем, что этим самым мной и казалось, о котором я вообще не мог ничего вспомнить, словно всё происходило с кем-то другим, посреди спокойной реки, с кем-то, голос кого был очень похож на другой, который я слышал ещё мгновение назад в непонятном видении и который, казалось, вымыло из памяти вместе со словами «мама» и «папа», на которого был очень похож этот незнакомец, помешавший мне выбраться отсюда. Он смотрел на меня с интересом, а, смекнув, что помощь мне не нужна, пожал плечами, сел на другой стороне от костра, взял удочку и забросил поплавок в реку.

– Знаешь, – колеблясь, или стесняясь, начал он, – только не подумай, что я сумасшедший, или не в своём уме… Но… Мы нигде раньше не пересекались? Этот вопрос почти буквально выбил землю у меня из-под ног – пытаясь что-то вспомнить, я только падал в туманные мысли, будто выброшенный из самолёта, ничего в которых, кроме самого факта падения в бездонную серую пропасть, не было. Поэтому я лишь растерянно помотал головой.

– Странно. Как сейчас помню – с ребятами идём через село, зовём, может живые остались. Проверяем дома. Смотрю – люк на чердак открыт. И там силуэт. На тебя похож. Я только поздороваться успел, а ты как сквозь землю провалился. Вот так.

Кивнув, я снял сапоги, стряхнул и положил сушиться у огня. Так и сидели какое-то время, глядя призраков, покидавших костёр, и слушая перешёптывание деревьев с ветром. Когда новые перестали появляться, он, бросив окурок в пламя, снова вздохнул и едва слышно произнёс: «Никого не осталось».

– Друзья? – предположил я.

В ответ он снова лишь пожал плечами.

– Я не знал никого из них. Ни тех, кто приказывал сбрасывать бомбы, ни тех, на кого мы их сбрасывали, ни того, кто, собственно, сбрасывал. Мне кажется, вместо одной из бомб он сбросил самого себя. Или все бомбы были частичками его естества. Впрочем, какая теперь разница..

– А что ты знаешь о себе?

Почему-то он улыбнулся.

– Говорят, что герой. Понять бы, какого рассказа..

Мне сразу захотелось спросить, почему мы здесь и что это за место, но он неожиданно протянул:

«Я – Эон

Недоношенный ребёнок души

Я сам не жил

Но мне показали..».

Он пел красиво, а я сидел, слушал и думал, удивляясь тому, как легко этот человек открыл душу другому – просто, как дверь. Было в этой простоте что-то, что даже помогло мне вспомнить отца. Он тоже любил рыбачить и петь. А я – слушать, смотреть на костёр и размышлять о его связи с природой, всем сущим.. А ещё у меня был замечательный друг, с которым мы познакомились в каком-то лесу при загадочных обстоятельствах, а я был лётчиком, мечтавшим стать писателем, чтоб подарить внешнему миру частичку своего – внутреннего. Показать, как одинаковые для всех события по-разному отражаются в кривом зеркале восприятия. Как всё на миг застывает, когда ты пикируешь, или у тебя на хвосте враг, как минута тянется вечностью, и как самолёт становится продолжением тебя самого, а в какой-то момент – даже чем-то более родным, чем отчий дом.

Он пел, и с каждым словом я как бы оживал, будто напитываясь духом песни, духом, который через него рассказывал нам обоим, что нет, на самом деле, ни завтра, ни вчера, есть только миг, и именно поэтому нам не удаётся что-то вспомнить; о том, что, гоняясь за удобством, настроили себе стен из тех «ближайший понедельник», или «следующей недели», которых, на самом деле, нигде и никогда не было, кроме, как у желающего получить те костыли от восприятия, чтобы куда-то пойти, что-то отыскать, словом, потерять.. это была просто игра, в правилах которой были прописаны такие вещи, как время, пространство, и всё такое прочее, чего, конечно, тоже не существовало за пределами игрового зала, как и самого игрового зала, раз уж на то пошло… Мы постоянно куда-то спешим, даже не догадываясь о том, что уже везде успели. И опаздываем именно потому, что уверены, будто можно куда-то опоздать, на ровном месте создавая проблемы, единственный шанс убежать от которых – это просто остановиться и перестать поддерживать их существование мыслями о поиске каких-то решений, которые и создают что-то, что нужно решить. А, ведь, на деле, есть только…

– Между прошлым и будущим? – Остановившись, снова ошеломил меня незнакомец, словно увидев мой назревающий вопрос о том, как, собственно, и почему, он оказался там, где я. Но не успели мы отреагировать на это, как в небе что-то загудело, а мгновением позже упало, громко разорвавшись где-то за спиной. – Надо быть внимательнее! – предупредил он меня. Я кивнул и мы встали.

– Кажется, – сказал он, глядя через бинокль на место крушения, пока я разглядывал отражение оного в стёклышках, как будто это был оранжевый пирог за круглой стеклянной дверцей духовки, – это был «Миг». – Здесь лучше не задерживаться. Я помогу тебе выбраться.

Идя по лесу, мы разговорились, и я узнал, что мой новоиспечённый приятель тоже не очень много знал о местности, но, выслушав мою теорию о памяти, которая тоже существует только потому, что нам необходимо что-то забыть, а поняв это, и забыв всё, как сон, где ты был.. человеком, только тогда ты можешь действительно вспомнить всё, он, неожиданно для себя самого, вспомнил, как из-за чувства вины решил пойти в армию, где случилось что-то немыслимое, что-то невообразимое. Что-то, что выходило даже за пределы того самого «всё», с которого и начался наш разговор и под которым я, конечно, имею в виду «ничего», потому что, когда есть, что вспоминать, есть и что забывать. Здесь стало трудно, потому что само существование какого-то «ничего», как бы, создавало логический антипод «всё», поэтому нужно было отказаться и от него, и вот тогда…

Вдруг стало очень тихо. Мы остановились. Не было больше грохота. А за деревьями виднелась автобусная остановка. Самая странная из всех, которые мне удалось забыть.

– Пришли. – Сказали мы одновременно.

– Спасибо. – Сказал я. – Ты настоящий друг.

– Стараюсь. Хах. Хорошо поболтали. Мы ещё обязательно должны встретиться. – Ответил Он.

– Согласен, приятель. На какой-то, знаешь… Вершине. Чтоб оба знали, где это место.

– Ну, до встречи. Мне ещё в суд нужно спешить.

И только после того, как мы, пожав руки, разошлись, я понял, что не узнал его имени, а только позывной – «Оборотень».

Он скрылся в лесу, а я направился к автобусной остановке, рассматривая это необычное сооружение – сверху был динамик, который должен был объявлять о прибытии или отбытии автобуса, но из него звучали лишь отголоски какого-то оживлённого места: суета, смешанная с паникой, плач, скрип, сирена полицейских, или скорой помощи, или всех и сразу, а потом крики: «Есть уцелевшие!» и мамин голос. А ещё вместо линий маршрута была только одна – линия сердцебиения. Мама почему-то плакала и, услышав это, я увидел её – она была на плакате с рекламой какого-то сериала о ком-то, кто жил сразу в двух измерениях одновременно.

И в этот же миг, стоило мне только подумать о том, чтобы что-то вспомнить, как появился необычного вида автобус: вместо вместо фар были циферблаты часов. Левый остановился на полуночи, а правый – на первой минуте после.

Вдруг какой-то женский голос сказал из динамика, что «Его сейчас лучше не беспокоить» и освещение замигало. Водитель, лица которого не было видно из-за длинного чёрного капюшона, остановился напротив меня, закрыв автобусом вид на остановку. Открылась дверь и я медленно вошёл в пустой салон без сидений, где меня встретила ещё более странная картина: вместо пола была вода. Интересно, что произойдёт, если я нырну в неё? Будто увидев мой вопрос, водитель пропел голосом, который, казалось, звучал из глубокого колодца:

«Я сегодня в на заре

Встану

По широкому пройду

Полю

Что-то с памятью моей стало

Всё, что было не со мной

Помню».

Я спросил, можно ли мне сесть на место кондуктора и передняя дверь отворилась, а, усевшись, я наконец спросил то, что давно собирался. Без всяких колебаний, почти рефлекторно, водитель ответил: «Иди и смотри».

«Иди и смотри» – крутилось у меня в голове, пока мы ехали по безлюдной дороге, всё круг которой, казалось, не просто умерло очень давно, а мёртвым уже родилось, несмотря на что, впрочем, продолжало умирать на глазах.

С каждым километром становилось всё темнее и темнее, пока от шоссе не остался лишь жёлтый луч посередине, который как будто пролетал под автобусом, или сам автобус ехал на нём, как по рельсе вагон. Не знаю. Были странные ощущения, вместе с которыми исчезали и силы. Островок реальности, нарисованный бледными (видимо, тоже уставшими) лучами фар, угасал с каждой секундой, а, когда почти угас я сам, прожекторы создали из мрачной тьмы проекцию двери заброшенного мотеля. Автобус остановился, а вместе с этим медленно распахнулись двери, выпуская ослепительно белый свет, из которого выходили силуэты и в которых, прищурившись, я различил папу: он стоял, улыбаясь, с удочкой в руке и походным рюкзаком на спине, свободной рукой махая мне; дедушка с термосом разглядывал пакетик, кивая мне на него, как будто в этом была какая-то тайна, философией которой он готов поделиться с внуком; тётя, сияя улыбкой, держала вышитый свитер с узором в форме лабиринта, в центре которого было зеркало; бабушка с книгой и свечой, тоже улыбалась; дядя, кажется, говорил, что вся жизнь – это анекдот, который Господь Бог рассказал самому себе; прабабушка, а с ней все те родные люди, о которых я знал только по фотографиям и рассказам. Но нигде не было мамы.