Текст книги "Всё моё (сборник)"

Попутал гендер

Земное – небесное, тупое – острое, мягкое – твердое, правое – левое, постное – скоромное… мужское – женское – эта бинарность, эта вопиющая антиномичность настолько сильно укоренилась в культуре, что, кажется, содержательную сторону мужественности, маскулинности вывести нетрудно. Достаточно идти апофатическим путем, рассуждать от противного. Действительно, то, что не свойственно сильному полу, должно быть присуще слабому. И наоборот.

Но вот беда. Культура, которая, собственно, и предлагает нам стиль, изменчива, и вместо «пола» все время норовит подсунуть «гендер», то есть некую сумму социально-культурных ориентаций и предпочтений, которые гораздо содержательнее (а главное – важнее) собственно биологических различий. А в этих самых ориентациях и предпочтениях путаницы хоть отбавляй.

Ну вот, скажем, всем известно, что в мальчике нужно воспитывать мужественность. Однако вопреки этой очевидности в начале прошлого века возникла мода: мальчиков в семьях одевали как девочек. То есть наряжали их в платьица, волосы не стригли. Среди пострадавших от этого странного веяния были люди весьма известные. Поэт-символист Андрей Белый, например. И сам он, если судить по его воспоминаниям, модой этой доволен не был. Может быть, даже как раз в силу этого насильственного травестизма, пережитого в детстве, столь сложны были у него отношения с женщинами впоследствии.

Но вот вам, впрочем, другой пример из времен, несколько более отдаленных, нежели начало двадцатого столетия. Это уже история воспитания не человека, а бога. Известно, что новорожденного Диониса Гермес принес к нимфам, жившим в гроте на горе Ниса. И нимфы вырастили бога, вдохновителя оргий, мистерий и трагедий, воспетого в эпоху Андрея Белого Ницше и Вячеславом Ивановым, наряжая его в девичьи платья.

Эта причастность Диониса к «женскому» стилю невольно связывается с другим известным фактом. Среди шаманов северных народов и Средней Азии существовал обычай ритуального превращения пола. Травестийная инициация проходила три стадии. Вначале женской делали прическу. Затем менялась одежда, то есть мужчина носил женское платье, но при этом мог жениться. И только после этого происходило полное ритуальное превращение пола. Мужчина становился женщиной психологически и социально, но мог иметь любовниц и своих собственных детей. Видимо, шаманизм был хотя бы отчасти женским ремеслом, недаром в шаманском уборе есть элементы женской одежды.

К тому же вспомните, кто лучше всех играл в кино Бабу-ягу? Мужчина, конечно, травестийный мужчина. А если открыть книгу Проппа «Исторические корни волшебной сказки», там образ Бабы-яги непосредственно связывается с травестийными обрядами: «Неверман описывает начало обряда в бывшей Нидерландской Новой Гвинее у племени маринд-аним следующим образом: “Мужчины, переодетые старухами, с женскими передниками, пестро раскрашенные и с клыками над ртом в знак того, что им нельзя говорить, приблизились к майо-аним (т. е. посвящаемым). Последние обхватили шеи «праматерей», и те стали тащить их в потаенное место. Здесь они сбрасывались на землю и прикидывались спящими” (Nevermann 1933, 74). Мы имеем не что иное, как мимическое изображение похищения в лес старухой-женщиной (Бабой-ягой то есть. – Н.А.)».

История жонглирует гендером как мячиком, и следы этого жонглирования можно обнаружить в самых простых и знаковых словах. Вот слово «мужик», скажем, едва ли не главное обозначение истинной маскулинности сегодня. Но ведь по Далю слово это первоначально означало «маленький муж, мальчик». Затем гендерная семантика сменилась социальной, и мужик превратился «крестьянина», человека темного, относящегося к необразованному сословию. И вот сегодня гендер снова вернулся, правда, внеся в слово значительные изменения. «Маленький муж, мальчик» превратился в полноценного мужа, истинного мужчину. Интересно, что же будет дальше.

«Добро, Петровичь, ино еще побредем…»

Когда латышская поэтесса, сочинительница пьес и соратница Яна Райниса Эльза Розенберг-Плешан публиковала свои произведения, она подписывалась псевдонимом Аспазия. Выбор достаточно примечательный. Милетская гетера, высадившаяся в Афинах с целым десантом своих боевых подруг, Аспазия стала хозяйкой знаменитого салона, а по существу – философского борделя, в котором собирался цвет афинского интеллектуального общества. Сюда приходили философы и поэты. Здесь бывали Фидий, Сократ и Анаксагор. И трудно сказать, что более влекло сюда почтенных афинских мужей, красота Аспазии или ее незаурядный ум и увлечение философией и искусствами. Об успехе же и признании ее можно судить хотя бы по тому, что она стала женой не кого-нибудь, а славнейшего из афинян, оратора и полководца Перикла.

И в дальнейшем, если женщина хотела заниматься философией или литературой, если она претендовала на самостоятельность и не желала находиться в тени мужчины, она, кажется, вынуждена была стать уж по крайней мере хозяйкой салона, не «просто дамой», а мадам Рекамье. Семейная жизнь, если иметь в виду женскую долю, долгое время как-то не располагала к изящному и не способствовала философии. Это в салон к Аспазии Сократ стремился всей душой, дома же его ожидал другой прием, никак не способствовавший эвристической беседе. И у этого приема было вполне определенное и не менее знаменитое в истории женское имя. Ксантиппа, жена Сократа, ругавшая своего супруга на чем свет стоит именно за склонность к философии.

Хранительнице очага, погруженной в повседневные, насущные заботы, занятой мужем и детьми, нелегко быть даже поэтессой. Поэтом тем более. Семейная связанность сама по себе нелегкий крест. Делить с мужем общую судьбу, особенно если муж философ, проповедник, поэт, – уже подвиг. Кажется, нет лучше иллюстрации этому, чем знаменитый отрывок из «Жития протопопа Аввакума».

«…Мне под робят и под рухлишко дал две клячки, а сам и протопопица брели пеши, убивающеся о лед. Страна варварская, иноземцы немирные; отстать от лошадей не смеем, а за лошедьми итти не поспеем, голодные и томные люди. Протопопица бедная бредет-бредет, да и повалится, – кользко гораздо! В ыную пору, бредучи, повалилась, а иной томной же человек на нее набрел, тут же и повалился; оба кричат, а встать не могут. Мужик кричит: “Матушка-государыня, прости!” А протопопица кричит: “Что ты, батько, меня задавил?” Я пришел, – на меня, бедная, пеняет, говоря: “Долго ли муки сея, протопоп, будет?” И я говорю: “Марковна, до самыя смерти!” Она же, вздохня, отвещала: “Добро, Петровичь, ино еще побредем”».

Здесь о всех уже знаменитых женах подвижников как будто сказано. Здесь тебе и декабристы, и будущие Анна Григорьевна и Софья Андреевна, и даже Надежда Яковлевна Мандельштам.

Для того чтобы возник и окреп женский поэтический голос, литературный дар, семья неминуемо должна была воспринять черты салона Аспазии. Собственно, так в позапрошлом столетии и происходило. Евдокия Растопчина (с которой нередко начинается история женской поэзии в России), опубликовав в девицах первые свои стихи и получив благосклонные отклики современников, затем, погруженная в семейные заботы, оплакивала свою творческую, салонную, светскую жизнь:

 
А я, я женщина во всем значенье слова,
Всем женским склонностям покорна я вполне,
Я только женщина, гордиться тем готова,
Я бал люблю!.. отдайте балы мне!
 

Как видно, любовь к балам уже составная часть «женщины во всем значенье слова». Или вспомним Каролину Павлову, еще одну салонную богиню, затмившую своим дарованием литературный талант супруга (едва ли не первый случай, между прочим). Однако еще столетие пройдет, еще будут войны и революции, эмансипация и свободная любовь, разрушение семьи и частной собственности, равное избирательное право и отпуск по уходу за ребенком, брак вне церкви и любовь вне брака, еще много чего будет и тот еще заварится «философский бордель», прежде чем станет понятно, что у русской поэзии прошлого века сильный женский голос и что все основания были у Анны Андреевны написать: «Я научила женщин говорить… Но, Боже, как их замолчать заставить?»

«Перепер он нам Шекспира на язык родных осин»

Петр Яковлевич Чаадаев свои «Философические письма», как известно, писал по-французски. То единственное письмо, которое было опубликовано при жизни Петра Яковлевича в «Телескопе» Николая Надеждина (после чего журнал был благополучно закрыт), появилось в русском переводе. По мнению большинства исследователей, переводчиком был Николай Кетчер. Тот самый, про которого и ходила эпиграмма:

 
Вот и он, любитель пира
И знаток шампанских вин.
Перепер он нам Шекспира
На язык родных осин.
 

«Письма» Чаадаева хотел публиковать и Пушкин, но не смог. И свои возражения на «Философическое письмо» Чаадаеву отсылать не стал, написав на конверте: «Ворон ворону глаз не выклюет». Понятно почему. Чаадаева объявили сумасшедшим. Критика в его адрес в этот момент казалась Пушкину неуместной. Пушкинское письмо Чаадаев прочел только после смерти поэта.

В письмах Пушкину Чаадаев писал по-французски. По-французски же Александр Сергеевич ему отвечал. Это Чаадаева несколько раздражало – русский поэт пишет ему по-французски. Пушкин тактично, но твердо настаивал на своем: Mon ami, je vous parlerai la langue de l’Europe, elle m’est plus familière que la nôtre («Друг мой, я буду говорить с вами на языке Европы, он мне привычнее нашего»).

Чаадаев, отказывающий России в самостоятельном историческом значении, требует от Пушкина писать ему на русском, а Пушкин, не разделяющий исторические концепции Чаадаева, принципиально пишет ему по-французски.

«Рукопись, найденная в Сарагосе» Яна Потоцкого была написана по-французски. С французского была переведена на множество языков. В том числе и на польский. Страстный путешественник, объездивший всю Европу, побывавший в Египте, Тунисе, Турции, на Кавказе, в Китае и оставивший замечательные путевые записки (на французском, разумеется), граф Ян Потоцкий был, между прочим, российским подданным, имел чин тайного чиновника и был кавалером ордена Владимира I степени. Сомневаться в его польском патриотизме нет никаких оснований. Когда Потоцкий узнал, что Польша в ближайшем будущем не получит Конституции, он отломал ручку у серебряной сахарницы, отлил пулю, зарядил ею пистолет и застрелился.

А вот другой поляк и не менее страстный путешественник Джозеф Конрад жизнь свою закончил в Англии, романы писал по-английски и как польский писатель почему-то не рассматривается.

Вообще, кажется, в этой области больше вопросов, чем ответов.

Чешский писатель Милан Кундера, давно уже живущий в Париже, последние свои романы пишет на французском языке. Можно ли его считать французским писателем? А Андрей Макин, автор «Французского завещания»? В издательство этот роман он представил как якобы переведенный на французский. У него даже возникли трудности, потому что редакторы требовали оригинал рукописи и Макину пришлось французский текст переводить на русский. «Французское завещание» уже после того, как Макин стал гонкуровским лауреатом, было переведено на русский язык. Российская публика не разделила восторгов французов. Российским автором Макина почему-то не считают. Или он им не стал. Интервью Макин дает на французском (по-русски говорить отказывается). И в то же время во Франции подчеркивает свой «русский французский» и свои российские корни.

Один из самых известных русскоязычных авторов на Западе, Андрей Курков, называет себя «европейским русскоязычным писателем из Украины». Семья Куркова еще в советское время переехала из Ленинграда в Киев. Пишет Курков по-русски. На Украине давно не живет. Говорит на немецком, французском и английском. И украинском, конечно. В Германии считается едва ли не самым популярным «русским» автором.

И как со всем этим быть?

Нужно ли переводить «нашего» автора с иностранного языка, если «наш» автор имел прихоть писать именно на иностранном? Конечно, нужно. Но вот делает ли сам факт такого перевода писателя «более нашим»? Иными словами, станет ли Гоголь «более украинским» писателем после перевода на украинский язык? Вряд ли. Перестанет ли он быть фактом русской литературы? Ни в коей мере. Важно ли для писателя, на каком именно языке он пишет? Вне всяких сомнений – иначе Пушкину отчего бы не писать Чаадаеву по-русски, а Кундере не продолжить сочинять свои романы на чешском. И, наконец, самое главное – что же заставляет считать того или иного писателя «нашим», «нам принадлежащим» и каким образом за эту «нам принадлежность» нам бороться. Вот в чем вопрос.

Надзирать или объяснять?

В Интернете был весьма любопытный тест (http://reverent.org/ru/machine_translation_or_platonov.html). Требуется отличить в предлагаемых фрагментах оригинальный текст Андрея Платонова от машинного перевода текстов французских писателей. Гуманитарии разных возрастов с увлечением предавались этой забаве, причем оказалось, что достичь стопроцентного результата не так уж легко. Иными словами, даже искушенные в Платонове люди делали ошибки.

Понятно, забава. Но от ошибки не застрахован никто. Проходить тест, ставить галочки и плюсики в отведенных графах – тоже умение, специфический навык. В данном случае – тест несколько иначе позволяет взглянуть на язык Платонова, на его грамматические неправильности. Но это уже дело десятое, поначалу все равно важен результат.

Желание максимально формализовать знание, в общем, понятно. Оставить суть, а все остальное исключить. Хорошо, когда суть передается формулой. Математика в этом смысле – идеал. И если не вся математическая мудрость укладывается в тестовые формы, то по крайней мере внушительная ее часть. С гуманитарным знанием дело обстоит несколько сложнее. Даже если речь идет не о литературе и истории, а о языке.

Но проблема не только в этом. В конце концов, формализовать можно и гуманитарные дисциплины, то есть перевести на язык сухих ответов предполагаемый минимум школьного знания. Ведь экзамен не более чем способ контроля или пробы знания. И вот этот самый контроль или пробу стараются освободить от человеческого фактора, от произвола экзаменаторов. Чем формальней тест – тем произвола меньше. Так кажется…

Я помню, как на выпускном экзамене в школе один из учеников, чтобы получить свою желанную тройку, читал мне наизусть отрывок из «Мцыри». Этим исчерпывались все его знания по литературе. И три он, разумеется, получил. Тест вроде бы подобных случаев не допускает. Но именно вроде бы. Потому что экзаменатора в качестве контролера и оценщика ученических знаний и навыков исключить можно. А человеческий фактор нет.

И ученики вряд ли станут другими. И учителя останутся прежними, потому что откуда другим взяться? Как изменится школьное знание, даже предсказывать не берусь, но то, что школа отреагирует на новый способ контроля, – это точно.

Школьное знание на протяжении долгого времени (да и сейчас в не меньшей степени) ассоциировалось с зубрежкой, то есть усвоением информации иногда даже без достаточного ее понимания. И здесь чаще всего объяснения не требуются. Здесь нужно «надзирать и наказывать». Впрочем, некоторые вещи действительно надо знать наизусть (вроде неправильных глаголов), без этого просто нельзя продвинуться дальше. А дальше начинается собственно знание, требующее учителя, а не контролера и надсмотрщика. И едва ли не самое древнее обучение – это чтение и комментирование текстов. Разумеется, не текстов вообще, но текстов, заслуживающих внимания. Комментировать – значит уже понимать, и это понимание рождалось из разговора учителя и учеников. Учитель – комментатор. Один из классических примеров такого рода – Плотин, который почти до старости лет сам ничего не писал, но комментировал других философов. И в этом смысле, то есть в плане приобретения знания как понимания, никаких серьезных изменений не произошло. Разве что учителей-комментаторов стало меньше. А вот надзора, кажется, прибавилось. Его теперь и машина может осуществлять, проверяя тестовую анкету. Но ведь по существу интересно, например, не то, сколько ошибок допустил человек, стараясь отличить текст Андрея Платонова от машинного перевода Мопассана, а почему он их сделал…

Скоро только кошки родятся

В музее Оноре де Бальзака в Париже в одном из залов висит огромная, во всю стену, генеалогическая таблица персонажей знаменитой «Человеческой комедии». Экспонат производит впечатление. И не только потому, что сразу его не удается охватить взглядом, что его посетитель просто вынужден рассматривать, изучать или просто, ахнув, пройти мимо. Впечатляет другое. Всех этих героев, их происхождение, их биографию, переплетение их судеб Бальзак выдумал, создавая свою масштабную многороманную эпопею. Он все это держал в голове. Он этим жил.

Интересно, что остается в процессе такого творчества для частной жизни? Праздный вопрос, тем не менее закрытый для абсолютного большинства обывателей. Частная жизнь полностью подчинена этой жизни виртуальной, главная цель которой – создание «Человеческой комедии». С чем это сравнить. Ну, представьте себе, что вы все свои силы полагаете на строительство дачи. И деньги у вас есть, и рабочие наняты, тем не менее все ваши помыслы (помимо повседневных забот) связаны именно с возведением вожделенной фаланстеры. Вы этим живете. Не день и не два. А часто и не год даже. А если рабочих нет? А если вы сами строите свой «особняк»? Есть ведь такие люди. И некоторые не доживают до конца строительства. Дача, впрочем, слишком просто, но вспомните знаменитого Гауди с его возведением знаменитого барселонского храма Саграда Фамилия. В 1882 году он был начат и еще не закончен в 1926-м, когда Гауди сбил городской трамвай. И сейчас еще строится.

Меня всегда потрясала старомосковская, фамусовская, или старорусская, образца России девятнадцатого столетия, семейная память. То есть точное знание своих родственников, чад, домочадцев, пращуров аж до седьмого колена, обстоятельств их жизни, их привычек, слабостей, комических черт, их достоинств. Я еще встречал таких людей. Современных же граждан, по большей части беспамятных, могу отослать к удивительным воспоминаниям позапрошлого столетия. Возьмите едкого Вигеля, или какие-нибудь «Рассказы бабушки» Благово, или книги Сергея Дурылина. Сколько здесь лиц, сколько мимоходом рассказанных биографий, сколько деталей, примет, черточек ушедшей жизни. Едва ли не одним из последних носителей такой «московской» памяти (благо что мать происходила из старой купеческой фамилии) был Андрей Белый. Его воспоминания «На рубеже двух столетий», «Начало века», «Между двух революций» потрясают обилием лиц и просто невероятной памятливостью. Пусть Андрей Белый карикатурен, несправедлив в оценках, лукав в описаниях, но масштабом «мемуарного материала» он не может не впечатлять. Действительно, нужно быть Александром Васильевичем Лавровым, чтобы внятно и точно откомментировать эти воспоминания, чтобы совершить по существу конгениальный Андрею Белому труд.

История – это то, что передается от отца к сыну и дальше к внуку – такова лотмановская концепция пушкинского видения истории. Недаром Пушкин так настаивал на значимости мемуаров, недаром сам написал первую фразу в воспоминаниях актера Щепкина, когда тот пожаловался, что не знает, как начать свои «Записки». Память (историческая в том числе) – необходимое условие творчества. По существу, все романы Андрея Белого, все его истории об Аблеуховых-Летаевых-Коробкиных построены на его воспоминаниях, на его московских хрониках. Материал был, оставалось сюжетно оформить его. Или сюжетно перелицевать свою биографию.

Но что значит «перелицевать». Заново прожить всё, вспомнить весь этот сонм персонажей, все то, что хранит память, – упорядочить, заставить двигаться, жить. А что значит создать «Человеческую комедию», чего стоит придумать этот огромный мир, оживить его, дать ему самостоятельность, сделать его более реальным, чем сама реальность?..

Все это скрыто от глаз читателя. Он не ощущает тяжести творения, знакомясь с произведением. Ему дела нет, сколько редакций было у «Войны и мира», хотя бы потому, что просто прочесть «Войну и мир» уже серьезный труд. Ему кажется, что эта эпопея просто явилась, что она дана, что она возникла из ничего. Так оно и есть на самом деле. Труд творца не принимается во внимание. Муки создания вселенной нас не занимают. Мир сотворен за шесть дней – и отлично. Но чем были эти шесть дней. А главное, на сколько они растянулись? А если человек беременен вселенной (прошу прощения за экспрессивную метафору), как долго он должен ее вынашивать?

Право же, скоро только кошки родятся…