Текст книги "Пока живой"

Николай Бахрошин
Пока живой

Часть I
Дед

С первого взгляда старик показался ему отвратительным. Тощий, как жердь, баскетбольно-высокий, согнутый в плечах унылым вопросительным знаком, он остановился рядом с Юрой перед зеброй пешеходного перехода, пережидая нескончаемое движение. Потоптался, похрипел и неодобрительно покосился в его сторону. Скорее даже, откровенно нацелился заточенным, как штык, подбородком, где недавняя бритва неряшливо пропустила целые кусты пегих волосков.

Сергеев понял его без слов. Да и что тут непонятного? Реакция предсказуемая, как восход солнца. Во-первых, Юра был хорошо одет. Соответствующе одет, когда одни часы или, например, туфли стоят больше, чем его убогая пенсия за полгода. Значит, по категорическому определению, жулик из новых. Из тех, что разворовали всю страну, слизывая у народа последнее масло с хлеба, вычерпывая сахар из чая, и все прочее в том же духе. Во-вторых, Юра на ходу прихлебывал пиво из яркой импортной бутылки.

Дорогостоящий блеск обливной испанской дубленки и молодежная вольность нравов. Деньги и молодость… Какие еще нужны старикам раздражители?

Юра тоже не мог его не заметить. Бросались в глаза не просто привычная стариковская бедность, с поджатыми от неодобрения губами, и даже не вопиющая нищета, нечто еще большее – прямой вызов. Вызов глазу, уму, здравому смыслу и, может быть, самой жизни, текущей теперь мимо него, как река обтекает брошенную у берега лодку. Его черное, заскорузло-драповое пальто пошива фабрики имени какой-нибудь годовщины Октября зияло в лохматившихся прорехах алой генеральской подкладкой. На серой, с поникшими полями шляпе еще пыталась кокетничать грязно-голубая ленточка, но никого, конечно, обмануть не могла. Несмотря на теплое и влажное начало зимы, старик уже был обут в тяжелые коричневые валенки с галошами.

«Неприятный дед. Видимо, из этих, бывших и до сих пор неистовых, – решил Юра. – Из тех, кто по гроб жизни с красной подкладкой и бессмертной идеей отнимать и делить среди своих и сочувствующих…»

Сергеев настолько увлекся своим внезапно нахлынувшим отвращением к этому незнакомому человеку, что даже не заметил, как тот спас ему жизнь. Юра еще только начал шагать, едва занес ногу над белой полосой перехода, как старик клешнястой рукой вцепился в его плечо и неожиданно сильным рывком отдернул назад. Заляпанные грязью красные «Жигули», «копейка» или «шестерка», этот самодвижущийся позор отечественного автопрома, промчались мимо почти вплотную, густо обдав бензиновым перегаром.

В первые мгновенья Сергеев еще не успел сообразить, что чудом избежал смерти под колесами. Открыл рот, чтобы рявкнуть на деда за бесцеремонность, хотя заранее предчувствовал – ничего хорошего не получится из этой уличной склоки. И снова закрыл рот, понял, наконец, что случилось.

– Осторожнее надо, молодой человек, – строго сказал старик. Его голос, видимо, когда-то густой и гулкий, теперь давал трещину при каждом слове.

Молодой человек! В сорок лет это уже приятно слышать.

– Спасибо, – ответил Юра.

Больше не нашел, что сказать.

– Носятся тут, – буркнул дед, откровенно не одобряя и тех, кто носится, и тех, кто разевает рот при переходе улицы.

«Все равно неприятный старик…»

– Или вы кому-то сильно не нравитесь? – вдруг спросил старик. Его блеклые старческие глаза показались Сергееву цепкими и ехидными.

«Он – не нравится? А хоть бы и так! В любом случае, это не его собачье дело», – мельком подумал Юра, все еще раздражаясь от нелепого, вызывающего вида и затхлого, нафталинно-тряпичного запаха, какой бывает в старых шкафах.

Старик продолжал топтаться рядом. Словно бы чего-то ждал…

– На бедность, – пояснил он все так же строго, дребезжа голосом и астматически похрипывая при дыхании. – Подайте, сколько не жалко…

– Ах да, да…

«Естественно. Деньги! Чего же еще? Рыночные времена, экономика человеческих отношений. Должна, просто обязана быть экономной и, разумеется, прибыльной…»

Юра, не глядя, выдернул из кармана купюру, кажется пятисотенную, сунул ему. Старик, не поблагодарив, удалился, шаркая валенками. А Юра остался со своими запоздавшими переживаниями и со своим пивом, ставшим вдруг теплым и безвкусным. Только тогда он по-настоящему, до слабости в коленях испугался…

Потом, вспоминая все много времени спустя, он понял – это было начало. Именно неприятный дед запомнился ему тогда до мельчайших подробностей как начало всей этой истории. Человеческая память все-таки причудлива в своей избирательности. Почему-то он запомнил именно деда с его нелепым пальто и валенками фасона «говнодавы обыкновенные», с его откровенным ехидством и неприкрытой завистью тире злостью, хотя машина – это был уже второй случай, когда на его жизнь покушались.

Первый… А был ли он, первый? Или отсчет нужно начинать сразу с моторизированной табуретки, которая промчалась, чуть не отдавив носки, в нарушение всех правил на запрещающий сигнал светофора.

Трудно сказать… Пару дней назад Юра, заполночь возвращаясь домой, поставил джип на стоянку неподалеку от дома и поспешил к своему подъезду. Шаги за спиной он услышал сразу, даже в гулкой столице мелкие звуки по ночам все-таки оживают. Осторожные шаги, крадущиеся, тревожные на темной безлюдной улице…

Он оглянулся. Какую-то тень, подобие мелькнувшей фигуры, Юра успел заметить. Тень мелькнула за чернотой кустов, специально высаженных вдоль дорожек, ведущих к его красивому, новому, не слишком многоэтажному дому улучшенной постройки и планировки.

Ускорившись, он опять услышал за спиной шаги. Они тоже ускорились.

Сергеев не успел испугаться. Его окликнул сосед по лестничной клетке, третий или четвертый зам. президента какого-то банка и, на взгляд Юры, скрытый, но не слишком скрывающийся алкоголик. Сосед и тогда возвращался домой навеселе. Имел про запас новый анекдот из Интернета и хотел общаться. Дальше они пошли вместе. Юра распрощался с ним у дверей их квартир, увильнув от навязчивого предложения зайти на вечерний колпачок сорокоградусной. «Юрий Анатольевич, однова живем, зашли бы, посидели, все прочее со всем вытекающим…» – подмигивал сосед налитым глазом с частой сеткой кровеносных сосудов, намекающей на скорые инсультные неприятности. Что вытекало из этих ночных посиделок, было понятно: тягучие, бессмысленные разговоры трезвого с пьяным и головная боль поутру. Юра отговорился трудовой усталостью и ранним вставанием. И как его только держат в его банке? Возникает закономерный вопрос – не за идиота ли его держат…

А если бы Сергеев его не встретил? Если бы возвращался один? Но об этом он тоже подумал потом…

Да, трудно сказать… Он даже до сих пор не уверен, что это были именно покушения, а не цепь совпадений, случающихся в перенаселенной Москве, где многомиллионное стадо баранов ежедневно гоняется за золотым тельцом…

Часть II
Витек

1

Кто говорил, что покойник был человеком хорошим, те, конечно, беззастенчиво врали. Хорошим человеком он никогда не был. Не был он даже просто порядочным человеком.

Он был Витьком. Родился Витьком, рос Витьком, жил Витьком и умер таким же. Витьком в квадрате, умноженным жизнью на самого себя. Этакой свинообразной тушей, страдающей от неправильного обмена веществ, постоянного переедания и бесконечных прыщей на лице и груди. Я помню, еще в старших классах он начал отпускать усы, они росли у него какими-то жидкими рыжими кустиками. Потом так и остались кустиками, только загустели. Но он упорно продолжал их носить, хотя его вечно сальную физиономию, похожую на недоеденный вчерашний блин, они уж точно не украшали. Блин с усами, чудо природы со знаком минус…

– Тебе повезло, Юрик, – говорил он мне совсем недавно, со свойственной ему в последнее время бесцеремонностью, органически переходящей в хамство. – В твоей внешности от природы есть что-то аристократическое. Даже сейчас. Вроде бы и стареть начал, а все равно стареешь, как граф на покое. Вот почему так: одним все, а другим – что осталось?!

– Ты считаешь, что тебе мало осталось? – спросил, помнится, я.

Теперь, задним числом, оставалось только удивиться пророческой двусмысленности вопроса.

– Мне хватит, – мрачно сообщил Витек.

– Что же ты ноешь? Очередная шлюха не дает? Или твои коньяки с вискариками больше в глотку не лезут? В горло – колом, изнутри – соколом, так, Витек?

– А ну вас всех в жопу! – вдруг разозлился Витек. – Культурные все подряд! Интеллигенты хреновы! Кривляетесь только друг перед другом, как обезьяны!

Признаюсь, я даже оторопел от такой тирады. Это было уже что-то новенькое. Витек от сохи или, например, от станка – к такому позиционированию я, определенно, был не готов. Происходил он, между прочим, из семьи педагогов, да и сам имел не только высшее образование, но и кандидатскую степень, которой в прежние времена очень гордился.

От неожиданности я тогда не нашел, что ответить.

Нет, завидовать он никогда не стеснялся. Он ничего и никого не стеснялся…

А теперь этого хорошего человека хоронят с радостным энтузиазмом. Полная идиллия. Впрочем, виноват. Хорошим человеком его, кажется, никто так и не назвал. Не до такой же степени… Выступающие ораторы – именно это определение подходило им больше всего – подчеркивали его деловые качества, талант руководителя, щедрость и отзывчивость.

Отзывчивость – да. Этого не отнять. На чужую беду он всегда отзывался радостным гоготом, задорным, как уханье молодого филина, томящегося в чаще от сексуального одиночества.

Щедрость? Тоже имела место быть. Он умел тратить деньги. Когда хотел заработать еще больше. Или получить что-нибудь от людей, которых обхаживал. Если это называется щедрость, то я – снежный человек, спустившийся с гор за солью и спичками.

Деловые качества, талант руководителя?

Даже не обсуждается. Словосочетание «талантливый Витек» звучит также изначально нелепо, как жаба в панаме.

В общем, на кладбище говорили много, но подолгу не распространялись. Холодно было. Не май месяц все-таки. Декабрь…

* * *

О похоронах мне сообщили накануне вечером. Позвонили прямо домой. Я бездумно валялся на диване перед телевизором и досматривал программу новостей в ожидании боевика. Услышав звонок, я чертыхнулся, потому что новости уже почти кончились, а боевик вот-вот должен был начаться. Телефон, как обычно, не вовремя.

Не подходить?

Я поднял трубку. Женский и вроде бы молодой голос спросил Сергеева Юрия Анатольевича. Меня, значит.

Я подтвердил собственное наличие, про себя припоминая, чей это может быть голос. Нет, совсем не знакомый, не напоминает даже о мимолетных приключениях плоти.

Голос со сдержанными интонациями сообщил, что Виктор Николаевич умер, похороны завтра. Приходите.

Виктор Николаевич? Какой Виктор Николаевич? Кто такой? Вы какой номер набираете, девушка?

Я искренне ничего не понимал.

Виктор Николаевич Коновалов, уточнил голос в трубке. Ваш друг.

Ах, Коновалов… Витек… С каких это пор он стал моим другом?

Умер?!

Умер, подтвердили мне. Обширный инфаркт. У него всегда было плохо с сердцем, а последнее время – совсем плохо, объяснил мне голос, словно я этого не знал. Вынос тела из дома в 12.00. Похороны в 13.00 на Н-ском кладбище.

– А пораньше нельзя? – поинтересовался я. От растерянности – довольно глупо.

Просто вспомнил, что в списке завтрашних дел полдень забит плотно, как автобус в час пик.

– Торопитесь? – спросил голос с едва уловимой, остающейся в рамках приличий, иронией.

Я понял всю двусмысленность своего вопроса. Поспешил уверить, что никуда не тороплюсь, разумеется. Перед лицом такого события. Буду обязательно и непременно. Раз такое дело. Все там будем…

Опять вышла двусмысленность, отметил про себя машинально. Я лишь имел в виду, что позвоню нашим бывшим одноклассникам. Может, и придет кто-нибудь. Не на день рождения ведь – на похороны… С этим событием Витька с удовольствием поздравят многие.

– Виктору Николаевичу тем более торопиться некуда, – сообщил мне голос.

Уже с откровенным подтекстом. С удовольствием даже. Интересно, какую подлость он сделал ей?

Впрочем, совсем не интересно. Голос молодой, привлекательный. Можно дальше не уточнять. Конечно, домогался, он всех домогался. И скорее всего, получил, что хотел. А вот какие свои подлые трюки использовал он для этого – уже другой вопрос. Хотя это тоже не интересно. Теперь – нет. Не интересно никому, кроме женщины на том конце провода.

Витек – он такой. Был. Мог затащить в постель на одном занудстве. Как любила повторять одна наша общая знакомая – такому проще дать, чем объяснить, что не хочется. Между прочим, с ее стороны – просто фигура речи. Красивые слова, не больше. Она всем давала, и ей не приходилось никому ничего объяснять. Тоже своего рода жизненная позиция, если вдуматься.

* * *

На похоронах оказалось много народа. Я даже не ожидал, что будет столько. А может, наоборот, все закономерно, все правильно – много людей пришло, чтобы полюбоваться, как прохиндей и сволочь Витек ляжет в стылую землю. Тогда как они, умные, честные и талантливые, будут кидать в его могилу комки земли. И значит, существует еще на земле какое-то подобие справедливости. Еще есть надежда на лучшее, если худшего хоронят первым…

Большинство из присутствующих я не знал. Почти никого не знал. Все-таки мы с ним редко встречались в последнее время. Как я понял, это были его коллеги по новой работе. В таких замшелых научно-исследовательских институтах всегда хоронят умело и организованно. Философское разнообразие среди научно-исследовательских будней.

Дул пронизывающий ветер, низкое небо хмурилось и грозило осадками. Несмотря на то что декабрь уже начался, осень, со своей сыростью и туманами, еще задерживалась. Голые ветки деревьев, разбухшие от воды, выглядели темными, почти черными. Пахло влагой, землей и почему-то грибами. Запах природы. Совершенно верно: природа в Москве осталась только на кладбищах.

Венки привезли в отдельном микроавтобусе. Яркие краски пластиковых цветов казались самыми живыми.

В знак уважения, не к Витьку, конечно, – много чести, а к самой процедуре похорон я надел черный костюм с галстуком. Сверху – темный плащ, он лучше всего подходил к этому костюму. Теперь отчаянно мерз.

Пашку Самойленко я заметил сразу. Трудно не заметить. Его долговязая фигура возвышается в любой толпе, а лениво-спокойная манера держаться привлекает внимание. Одет он был в широкую, балахонистую куртку, которая делала его похожим на монумент самому себе. Курточка, кстати, тоже была не очень. На рыбьем меху с укороченным ворсом. Да еще и распахнута до половины.

Я уже знал, что увижу его. С ним и с Аликом Марцуняном я вчера созванивался. Честно говоря, не ожидал, что они согласятся прийти, позвонил для проформы. В своей компании приятней даже на кладбище. Но оба, на удивление, изъявили желание…

Потом я увидел Алика. Потирая клювастый армянский нос, он разговаривал с каким-то пожилым человеком в плотном, фундаментального покроя пальто. Такому пальто оставалось только завидовать. Очень похоронное, просто идеально кладбищенское пальто. Пожилые люди вообще умеют хоронить.

Больше из наших бывших одноклассников никого не было. Только мы трое и сам виновник торжества. Витек бывший. Так, наверно, нужно его теперь называть?

Пашка тоже углядел меня издали. Махнул рукой. Алик обрадованно закивал. Я подошел к ним. Мы сдержанно, как положено на похоронах, поздоровались. Давно не виделись, кстати. Все только перезванивались, телефонно-оптимистичными голосами отмечая, что есть еще порох, не оскудела, не заржавела и тому подобное.

В общем, похороны получились. Удались, как сказал потом Алик. Витьку они бы понравились. Он всегда любил показуху.

За оградой стояло два автобуса и несколько черных траурных лимузинов. Играл военный оркестр, плотные усатые дядьки в куцей солдатской форме старательно дули в свои начищенные до самоварного блеска трубы. Интеллигентные граждане профессорско-кандидатского вида говорили о выдающейся роли Виктора Николаевича Коновалова в развитии российской науки. Конкретные достижения, естественно, не уточнялись.

Конечно же… Витек и ученые. Витек и дети. Витек в Польше. Ушел, так сказать, во цвете лет и, хуже того, возможностей. Оставил, покинул, обрек на полное сиротство и абсолютную безвитьковщину. Посмертная иконизация тем и хороша, что никого ни к чему не обязывает…

Последние несколько лет Витек действительно имел отношение к науке. Был зам. директора по хозяйственной части в научно-исследовательском институте – из тех, что сохранились кое-где, вопреки всем ветрам перемен и бурям приватизаций. Устроился на эту должность, когда на его фирму серьезно наехала налоговая полиция.

Ты не подумай, мол, не просто так устраиваюсь: там есть что украсть, помнится, убеждал он меня, словно я его отговаривал. Несмотря на всю декларируемую бедность нашей науки, перспективы там о-го-го! К тому же дела фирмы будут продолжаться уже под вывеской института. Государственная контора, хрен кто подкопается, при академии наук все-таки. А директор – свой человек, прикормленный. Бывший и очень заслуженный. В достаточный степени не от мира сего, чтобы не мешать ворочать делами, но деньги любит. Наличными и в конвертах. Он, Витек, с ним уже проворачивал пару-тройку сделок – нормальный дедок, с ним можно работать и не оглядываться за спину…

Когда гроб опустили в могилу, народ оживился, зашевелился, все потянулись кидать землю и выражать соболезнования вдове.

Мы тоже подошли к Лене. Все трое. Алик пробормотал что-то утешительное. Она поблагодарила, прикладываясь к платку в озябшей руке.

Она плохо выглядела. Черный цвет ей совершенно не шел. Даже синие глаза уже не казались синими, просто – светлыми. Лицо без косметики выглядело бескровным. Покраснело от холода некрасивыми пятнами. Таким ярким блондинкам вообще не идет мерзнуть. Ярким женщинам идет горячее солнце и теплый песок.

– Помянуть, – сказала она, – приезжайте. Там автобусы.

– Спасибо, – ответил Алик.

– Приезжайте… – повторила она.

Глаза у нее были растерянные и очень усталые. Старые глаза, если честно.

Глаза вдовы нелюбимого мужа.

На Пашку она упорно не смотрела, эта солнечная девочка из параллельного класса. Бывшая солнечная девочка из бывшего параллельного.

На меня она тоже не смотрела, но по-другому. На Пашку упорно, а меня словно бы для нее не было…

Но кто мог заметить эту разницу, кроме меня?

2

Пашка и Лена начали дружить еще в девятом классе. Тогда, словами учителей, это именно так называлось – дружить. До крайности корректное слово. Почти как модный теперь унисекс, равенство полов, доведенное до ангельской бесполости с перспективой последующего вырождения.

Пашка, припоминаю я, уже с пятого-шестого класса начал выглядеть высоким и сильным. Неторопливый, на первый взгляд слегка флегматичный атлет с крупными чертами большого лица и насмешливыми зеленовато-карими глазами. Блондинистый богатырь, давно не имеющий конкурентов в силе и росте среди всех старшеклассников. Спокойный, как танк на привале, выражение Алика. Казалось, он вообще должен был вырасти чудо-богатырем, этаким былинным Микулой Селяниновичем, от чьих шагов тяжко вздрагивает сыра земля. Теперь, когда все мы подросли и заматерели, он выглядит просто сильным мужиком выше среднего роста. Или это обычное возрастное смещение масштабов от большого к малому?

Словом, тогда Пашка смотрелся старше всех нас, по крайней мере, на несколько лет. Женщины рано начали обращать на него внимание. Все мы, шмакодявки, ему в этом страшно завидовали…

И Лена! Самая красивая девочка из класса «Б», включая сюда наш «А», конкурирующий «В» и всю школу…

Их сближение произошло настолько быстро, что я, например, даже не заметил, как они стали неразлучны. Просто в одно не слишком прекрасное утро вынужден был это констатировать.

Да, они здорово смотрелись вместе – это все отмечали. Мужчина и женщина. Мускулистое мужество и веселая, брызжущая, как солнечные зайчики, красота. Эталонная пара.

После школы Пашка и Лена поступили в разные вузы, удачно поступили, как и все мы. Они продолжали встречаться. Мы все учились в разных местах, но виделись часто – наша школьная спайка казалась вечной, как предстоящая жизнь.

Обычно мы обитали дома у бабушки Алика. Ее звали Ада Ашотовна. Именно Ашотовна, никак иначе, всегда подчеркивала она. Намекая тем самым, что не одобряет своего сына, папу Алика, названного в честь деда Ашотом, а на людях величающего себя Андреем. Ее папа Ашот Вахтангович, между прочим, был московским профессором в третьем поколении. Но все равно не стеснялся своих армянских корней. А его кровный внук, безнадежный, как дорога в тупик, кандидат наук, вдруг застеснялся, видите ли, вслух возмущалась бабушка.

В остальном старушка была современной и невредной. Обсуждала политику, могла подпустить матерком, курила в день по две пачки «Беломора» и обожала внука.

С его родителями она не ладила не только из-за имен – имелся там целый ряд других внутрисемейных причин, из-за которых они почти не общались. Старушка была все-таки своенравной и бескомпромиссной. Жила одна в огромной сталинской квартире с тремя комнатами и широким, как проспект, коридором. Когда появлялись мы, она, выпив с нами рюмку-другую, запиралась в спальне, оставляя остальную жилплощадь на разграбление и поругание. Вы молодые, вам надо, говорила она.

Все, как обычно. Танцевали, бренчали на гитарах, пили пиво и что покрепче. Много пили. Говорили тоже много и обо всем. Обжимались в ванных и туалетах. Девчонки часто менялись в нашей в общем-то мужской компании. Только Пашка всегда был с Леной.

Витек на наших посиделках возник не сразу. Но возник и развелся. Как плесень от сырости. Первый раз я сам привел его в компанию.

Вообще, хоть он и был нашим одноклассником, в школе мы с ним мало общались. В нашу хулиганистую группу неформальных лидеров класса он не входил. Был, что называется, хиляком. Рыхлым, маленьким и неуклюжим. Носил очки в массивной оправе. На уроках физкультуры над ним смеялись. Впрочем, тогда он еще не был толстым, наоборот, излишне дохлым, даже щуплым.

За тот неполный год после школы Витек здорово поправился, обзавелся животом и блестящими розовыми щеками. Жидкие усики загустели. Нет, он действительно здорово изменился. Говорил теперь много, уверенно и часто смеялся басом. Без перерыва рассказывал анекдоты. Стал чрезвычайно компанейским и очень удобным. Всегда безотказно бегал за пивом или за добавочной бутылкой. Очки больше не носил, родственники из-за границы прислали ему контактные линзы.

Когда я увидел его первый раз после окончания школы – случайно встретил на улице, – то не узнал сначала. Он первый меня узнал. Обрадовался, словно было чему.

Помню, мы его никогда специально не приглашали. Он всегда появлялся сам. Как бывшего одноклассника, его терпели, и только.

* * *

Пашка с Леной должны были пожениться на четвертом курсе. Готовились. Она сшила в ателье платье, а он купил с переплатой черный английский костюм-тройку. Подразумевалось, что мы все скоро будем гулять на их свадьбе.

Гулять мы в те времена всегда были готовы…

Потом его выгнали из института. По-глупому, надо признать. Просто попал под карающую руку антиалкогольной кампании. Преподаватель застал его в раздевалке с тремя бутылками пива. Одну пьет, две на ум идут. Препод сказал, чтоб ноги его в институте не было в таком виде. Может, обошлось бы, в принципе преподаватель имел в виду лишь текущий день. Получился бы прогул, ничего страшного, на четвертом, предвыпускном курсе уже многое прощалось. Но Пашка не придумал ничего лучше, как послать препода куда подальше. Тот возмутился и тоже пошел на принцип. Вызвал на место преступления партийно-комсомольский актив и, что называется, заострил вопрос прямо в вестибюле.

Через месяц Самойленко уже забирали в армию.

На проводах были все наши и немного посторонних девушек. Витек тоже был.

Лена все время держалась за Пашкину руку. Всхлипывала и улыбалась одновременно. Очень трогательно смотрелась. Я помню, мы крепко тогда нажрались. Но грустно, как на поминках.

После его ухода наши посиделки у бабушки сами собой прекратились. Потихоньку жизнь разводила нас в разные стороны. Встречались, конечно, но все реже и реже.

Из армии Пашка писал нам с Аликом бодрые письма. С юмором рассказывал, как «деды» выбили ему верхний зуб или как он, например, сутки отдалбливал ломом замерзшее очко в сортире на двадцатиградусном морозе. Обхохочешься, в общем. Было видно, что ему там несладко. Мы ему тоже писали. Я – часто, Алик – пореже, он всегда был безалаберным. Именно из моего письма Пашка узнал, что Витек женится на Лене.

В следующем письме несколько раз переспрашивал, правда ли это? Долго не мог поверить. Я его понимаю.

Витек и Лена? Их трудно было представить вместе. Чепуха какая-то, дурной сон, брачный союз солнечного зайчика и болотного бегемота.

Через полгода после свадьбы Лена родила девочку. Когда Пашка демобилизовался, она уже была молодой мамой. Я не знаю, виделись они или нет, он не рассказывал, а я его не спрашивал. Ее – тем более.

Один только раз на очередном дне рождения Алика Пашка, как обычно, хватил лишнего и разоткровенничался. Лена, оказывается, все-таки тогда прислала ему покаянное письмо. Страшное для него письмо. Мол, прости, люблю, все равно люблю только тебя, но так получилось.

А что получилось? Как обычно все получилось. Как его отправили в сапоги, писала Лена, Витек сразу стал к ней подкатываться. Ничего такого, не подумай, мол, уверяла она. В кино ходили, в театр. Одиноко ей было. А Витек забавный. Смешной. И вежливый, во всем ее слушался, под руку приходилось самой брать. А тут один раз посидели в кафе, выпили, потом на квартире выпили. Все и случилось.

Добавлю: такой была ее версия событий…

От этих известий Пашка, естественно, ошалел. Рассказывал потом, ходил и думал, как дурак, что ответить. Потом он получил второе письмо. Еще хлеще первого. Мол, я стерва, дура и шлюха, я беременна от Витька. Поэтому я должна выйти за него замуж. Всю жизнь буду любить и помнить, а ты забудь. Я тебя недостойна и т. д. и т. п.

Я знаю: женщины от природы умеют писать такие душещипательные послания. Сохранять лицо. Чтоб их еще и жалели при этом. Тоже своего рода косметика. Косметическая хирургия. Где чувство жалости используется в качестве анестезии…

Мелодрама, конечно. Бразильский сериал, сжатый до размеров короткометражки, подытожил он. Ленка вообще-то темпераментная девчонка, очень чувственная, рассказывал мне Пашка, на глазах пьянея и раскисая от водки и воспоминаний. Так, с виду не скажешь, строгая, неприступная, если со стороны смотреть. Но по груди погладишь, соски немножко потеребишь, – заходится почти до обморока, совсем может голову потерять. Такую чувствительную грудь, откровенничал Пашка, он больше ни у кого не встречал. Своего рода феномен. Явление природы.

Вспоминал, оправдывал и любил по-прежнему? Не знаю, я не стал уточнять. Впрочем, что уточнять, все видно невооруженным глазом. Таких женщин, как Лена, тяжело забывать. По себе знаю. Грудь у нее действительно была очень чувствительная, я тоже в курсе…

Демобилизовавшись из армии, Пашка не стал восстанавливаться в институте. Хотя мог бы, его бы приняли. Искупил, так сказать, похмельное пиво армейскими портянками.

Первый год он работал в ремонтной шараге слесарем и сильно пил. По-черному, до соплей, блевотины и ночевок в вытрезвителях. Мы по-прежнему его жалели, но деньги одалживали уже с раздражением.

Потом, неожиданно для всех, он пошел служить сержантом в милицию.

– Хочу защищать людей. В мире слишком много несправедливого, – незамысловато, как первоклассник, объяснил он свое решение.

Помню, я тогда про себя усмехнулся…