Текст книги "Пока живой"

3

На поминки мы не поехали. Ну их! Сидеть там со скорбными лицами и делать вид, что смерть Витька нас очень расстроила? Смотреть на другие расстроенные лица, которые тоже делают вид? Была зайцу охота по грибы ходить, как выражается в таких случаях прямолинейный Пашка.

Точно, ну их! В кои-то веки встретились. Маленький праздник на больших похоронах.

Когда народ потянулся к автобусам, а оркестр начал упаковывать трубы в футляры, мы потихоньку отстали. Зашагали между могилами, с облегчением ускоряя шаг и согреваясь в движении.

– Не люблю похорон, – сказал Алик.

– Особенно своих? – спросил я.

Алик усмехнулся. Что-то новое. Солидное. Раньше он ржал как конь по любому поводу и даже без. Горячий кавказский темперамент, оказывается, тоже остывает с годами.

С тех пор как мы не встречались, он отрастил окладистую черную бороду.

Видеть его таким было непривычно. Все-таки хорошо, что мы встретились. Встретились на похоронах Витька. Что тоже неплохо. Если вдуматься.

– Своих – тем более. На поминках не погуляешь, – согласился он. – Слушай, Юр, а что ты все время оглядываешься?

Я – оглядываюсь? А действительно… Шаги за спиной и целившаяся в меня машина… У меня уже появилось подспудное чувство, что все это не просто так. Какое-то неуютное чувство. Тревожное. Словно за тобой все время наблюдает кто-то недобрый, а ты не можешь понять, кто и зачем…

– А кто он был? – спросил меня Пашка.

– Кто – был? – не сразу понял я.

– Витек, кто же еще?

– А… Зам. директора научного института. По хозяйственной части.

– Ну, разумеется, по хозяйственной, – сказал Пашка. – А отчего умер?

– Говорят, инфаркт.

– Говорят? – переспросил он.

Мент, он и есть мент.

– Врачи говорят, – уточнил я. Хотя, на самом деле, я этого не знал. Говорят. А кто говорил? Женский голос по телефону? Что-то моя спокойная жизнь в уютной скорлупе собственных пороков и маний становится слишком насыщенной тревожными событиями, пришло в голову. Теперь вот кладбище…

Витька хоронили в престижном районе, если можно так выразиться. Дальше могилы пошли победнее, оградки – поплоше, а полированные стелы сменились гранитными плитами и простыми железными крестами. Кого – как, конечно, но меня это социальное неравенство в царстве мертвых всегда наводит на философские размышления о незыблемости существующего порядка. Когда богатые остаются богатыми и после смерти, а остальным – что осталось, как говаривал Витек-бывший. Или я так себя успокаиваю?

Между могил мы двигались бодрым шагом. Почти пионерским. Для воспоминаний счастливого детства не хватало только горна и барабана. Кладбище вообще идеально подходит для воспоминаний детства, не я один это замечал.

– Кстати, господа, куда мы идем? – спросил я.

– Есть одно место.

– Конечную цель похода, я думаю, можно не спрашивать?

– Правильно думаешь, Юрик.

Это Пашка. Он всегда, везде, в любом районе, в каждом городе знал одно место, где можно без помех выпить рюмку. Забрось его в чем мать родила на Луну, он и там сразу найдет одно место. Или – два. Тоже феномен своего рода. Начал человек с того, что пил по-черному, а теперь пьет, как все – периодически, приурочиваясь к поводам и в компаниях. Других таких примеров я в своей жизни не помню, традиционно бывает наоборот: от развеселых компаний к недопитой со вчерашнего бутылке водки, дрожащим рукам и прокуренной тишине одиночества, оборачивающейся белой горячкой и зелеными змиями.

– Холодно, – сказал я, закуривая на ходу.

– Зима, – заметил Пашка.

Наблюдательный. Сыщик все-таки.

– Сейчас согреемся, – пообещал Алик. – А ты сомневался?

Я не сомневался. Я до сих пор в них не сомневаюсь…

Могилы кончились. На краю кладбища, рядом с высоким бетонным забором оказался запертый на замок строительный вагончик. Рядом с ним стоял стол и две некрашеные деревянные скамейки. На стене вагончика висел красный пожарный щит с красным ведром и багром. Багор тоже когда-то родился красным. По его обшарпанности было видно, что не одно поколение местных покойников постигало с ним азы противопожарной премудрости.

– Полный сервис. Открытое кафе «У покойника», – сказал я.

– Господин возражает? – спросил Пашка.

– Возражает. А толку?

– Вот это правильно. Вот это по-нашему! Возражать без толку – все равно что сотрясать воздух себе в убыток.

– Современная милицейская философия, – уточнил Алик.

– Давайте, давайте, – проворчал Пашка. – Не стесняйтесь. Поливайте краснознаменную в лице, так сказать, меня. На милицию теперь не плюет только ленивый. И только ввиду вышеупомянутого качества.

Красиво излагает, заслушаешься! Что значит специальное образование плюс многолетняя практика запудривания мозгов…

Институт Пашка все-таки окончил. Когда пошел служить, поступил на вечернее отделение юридического. Отбарабанил там пять лет и получил верхнюю корочку. После окончания ему присвоили офицерское звание…

– Я сейчас заплачу, – сказал я. – Целых два раза. Первый раз – о тебе, второй – о милиции.

– Вот это не надо, – возразил Пашка. – Каждому колоколу, если верить классикам, лучше звонить по себе. Безопаснее, опять же в духе новых времен.

Остроумно, ничего не скажешь. Уровень эрудиции среди полицай-офицерского состава…

– Мы что, собрались на кладбище разговоры разговаривать или дело делать? – спросил Алик.

Он поставил на стол пузатый кожаный портфель. Тот звякнул. Алик достал из портфеля бутылку водки и три пластиковых стаканчика. Разлил. Выложил на стол пару нарезок в целлофане и буханку хлеба. Потом подумал, достал еще один стаканчик, тоже плеснул туда водки, поставил на стол.

– Витьку? – удивился я.

– Обойдется. Окурки будем тушить. Кладбище же, неприлично бросать куда попало.

Он все такой же аккуратист, мальчик из семьи нескольких поколений профессоров. В чем-то – аккуратист, а в чем-то, наоборот, абсолютно безалаберный типаж. Особенно в отношениях с женщинами. Алик такой…

– Загорится, – сказал Пашка.

– Не загорится, – успокоил Алик. – Водка не горит, это самогон горит. И спирт.

– Тогда стакан расплавится, – сказал Пашка.

Пожал плечами и заглянул внутрь:

– Много налил.

– А тебе жалко?

– Изверг ты.

– Извращенец, – согласился я.

Алик поднял свой стаканчик:

– Ладно, поехали.

Мы улыбнулись друг другу и поехали. Не чокаясь, как положено. Все-таки поминки, хотя и без светлых слов в адрес покойного.

4

Сказать, что общаться с Витьком было тяжело – значит, ничего не сказать. Общаться с ним было практически невозможно. На мой взгляд. И на любой другой взгляд. Кроме взгляда самого Витька, наверное.

Странное свойство было у человека. Поговоришь с ним пять минут и думаешь, какой умный и приятный собеседник. Веселый.

Еще через пять минут уже так не думаешь. А еще минут через двадцать у тебя складывается стойкое впечатление, что большего дурака и зануды ты еще не встречал в своей жизни. Хотя тон и тема не изменились. Странное все-таки свойство…

Сейчас, когда много говорят об энергетике живых организмов и всевозможных совместимостях биополей, можно, ради разнообразия, объяснить все этим. Тогда получается, что несовместимость у Витька была абсолютная. Как слух у гения-музыканта. Несовместимость со всем окружающим миром…

Из нашей бывшей школьной компании с Витьком продолжал общаться только я. Наши отношения, своего рода дружба (если можно их так назвать!) началась с того момента, как мы встретились с ним спустя год после школы. Словно уже тогда я интуитивно догадывался, что Витек, со всей его бьющей в глаза отрицательностью, будет мне еще очень и очень полезен. Сейчас я это знаю. Точнее, знал, если иметь в виду, что все глаголы теперь относятся к Витьку только в прошедшем времени.

Я даже был у Витька на свадьбе свидетелем.

Алик не пошел из принципа. Шумел на меня, что я, Пашкин друг, не имею права. Наседал своим кавказским темпераментом, как горный орел на курицу.

Я отговорился. Убедил его, что это ради Пашки. Вот вернется он, спросит, как было, а кто ему расскажет? Лучше мы сами, его друзья. Но он все равно не пошел.

Свадьба, кстати, получилась так себе. По нынешним изобильным временам – просто убогая. Гуляли на квартире у Витька. Если это можно назвать гулянкой. Как можно, например, назвать озером вонючую дождевую лужу. Можно, но не хочется.

Был ЗАГС, три наемных машины с куклами на капотах и традиционный заезд к Вечному огню с распитием шампанского, оставившего липкие пятна у меня на костюме. Был стол, составленный в большой комнате из нескольких, раскладных и скрипучих, доски для сидения, уложенные на табуретки и укрытые простынями. Водка, портвейн, шампанское, разнокалиберные тарелки и рюмки. Чад из кухни, какое-то бесчисленное количество жареных куриных ног, вязкие от майонеза салаты и бесконечные селедки под шубами.

Друзья сидели вперемежку с родственниками. Да молодежи почти и не было. Откуда у Витька друзья? Лена тоже пригласила только двух-трех подруг. Стеснялась после Пашки своего нового избранника?

Помню я, как свидетель, попробовал было приклеиться к свидетельнице – вроде свадебная традиция. Но та только изумленно округлила глаза. Мол, ты что, Сергеев, перепил или недоел? Действительно, смешно, с этой девчонкой мы десять лет проучились вместе, видели друг друга и в соплях и в гольфах. И после этого убеждать ее в нежных чувствах, которые якобы вспыхнули после второй рюмки?..

В общем, вся свадьба проходила по старому, традиционному принципу – надо много есть, иначе опьянеешь.

Родители Витька, две кубышки, беспрестанно суетились между гостями, выстреливая на столы все новый и новый харч. Им на подхвате помогала сестра его матери, такая же квадратная и суетливая. Никакая. Сейчас видишь, а закроешь глаза – в памяти остается только вытесненный объем воздуха и серые волосы без прически. В общем, гены, конечно. Понятно, почему Витек всю жизнь только толстел.

Мать Лены сидела за столом растерянно и напряженно, как случайный гость. Ее мать любила Пашку. Считала его тем самым, нужным в доме мужчиной, которого так не хватало после смерти ее мужа. Способного и кран починить, и принести из магазина тяжелые сумки, и рявкнуть на расшумевшегося за стенкой соседа. Незадолго до армии мать Лены даже позволяла Пашке оставаться у них ночевать, правда, упорно стелила в другом конце комнаты дочери брезентовую раскладушку, он сам рассказывал, посмеиваясь.

Лена на своей свадьбе плохо выглядела. Она была откровенно беременна и вызывающе несчастна. Или просто беременность ей не шла? Платье невесты слишком обтягивало округлившийся животик. Может, то самое, которое она покупала для Пашки. При тогдашней бедности вполне могло быть.

Витек, на удивление, тоже не казался счастливым. Просто довольным. Удовлетворенным. До сытого равнодушного отупения. Как жаба, до оскомины наглотавшаяся любимой мути и теперь переваривающая всласть.

Да, когда вспоминаешь Витька, все сравнения получаются какими-то болотными…

Сам прилично набравшись, я начал его планомерно упаивать. Подливал, чокался, опять подливал. Перемежал вино и водку.

Он повелся. Очень быстро расчувствовался. Лез ко мне с рюмкой, несколько раз целовался слюняво, обнимался, ощутимо припахивая потом.

– Ты друг, Юрик, настоящий друг. Никогда тебе не забуду. Кто знает, если бы не ты…

Кто знает? Я знаю! Я вообще много чего знаю…

В общем, перед первой брачной ночью, официальной ночью, я напоил его вусмерть. Это единственное, что я мог сделать.

Потом мы с двумя родственниками отволокли его тушу на кушетку. Снять с него удалось только ботинки и галстук. Я выпил еще, поднатужился и стянул с него брюки. Оставил валяться так. В пиджаке с жилеткой и семейных трусах, из которых торчали толстые ноги, густо волосатые ниже колен. Он выглядел полным мурлом.

Просто самим собой!

5

Я любил Лену. Любил, когда она была просто девочкой из параллельного, любил, когда они были с Пашкой, и продолжал любить, когда она стала женой Витька.

Никто не знает и, надеюсь, никогда не узнает, как я часами околачивался в ее дворе, простаивая за углом соседнего дома или протирая штаны на затоптанных скамейках, под которыми, как снег, лежали сугробы пожелтевших размякших окурков. Местные сизые алкаши, кучкующиеся с утра пораньше, кивали мне, словно своему, и постепенно начали здороваться со мной старушки, выползавшие покалякать на свежий воздух. А я шарахался от них, горя щеками, потому что мне казалось – все знают, зачем я здесь, и обидно смеются над моей любовью. Этот предполагаемый смех колол, как иголки, а голоса оглушали…

Но вот я замечал ее синее пальто. Она быстро, до обидного быстро пробегала через двор, кокетливо помахивая сумочкой, словно дразнясь. Дверь подъезда на черной толстой резинке захлопывалась за ней, как ворота в рай, и оставалось тоскливо ждать, когда она опять выйдет. Интересно, сама она помнит, что в седьмом классе у нее было синее зимнее пальто с капюшоном с черной опушкой?

Подойти к ней я так и не решился. Потом я думал: неужели она никогда не замечала моих тайных, очень тайных, просто партизанских ухаживаний? Я так и не спросил ее об этом впоследствии. Да и случая не было.

Господи, если ты есть, ты же видел, как я ее любил…

Полагаю, похожие воспоминания есть почти у каждого мужика. В сущности, я понимаю теперь: это было очень убогое зрелище – моя юношеская любовь…

Говорят, что любовь все прощает. Списывает, как война мародерство. Постулат, конечно, сомнительный. Достаточно пережить возраст полового созревания, чтобы в нем усомниться. Но факт остается фактом. Я больше никого так не любил. И никогда. Скорее всего, я больше вообще не любил. Только зажигался, увлекался, трахался, спал – нужное подчеркнуть.

Конечно, сейчас я уже слишком долго прожил на свете, чтобы идеализировать женщин. Сейчас, спустя десятки лет, от этой первой любви осталось уже не само чувство – скорее, его тень, воспоминание, как я мог когда-то любить. Как мог обожествлять каждый брошенный взгляд, каждую ресничку. Страстно, безудержно, обреченно, плавясь во внутреннем огне неутоленных желаний…

Просто плавленый сыр в разгуле технологического процесса. И тогда еще с перцем. Сравнение, разумеется, из моего настоящего…

6

Водка обволакивала. Туманила. Согревала. И холодный плащ больше не казался таким холодным. И серое небо – не таким уж серым. Просто пасмурным. Зима все-таки.

– Ладно! Говорят, о мертвых или хорошо, или ничего, – сказал Пашка, закуривая. – Какой бы он ни был, а его уже нет.

– Не можем же мы поминать совершенно молча, – резонно возразил Алик.

– Молча не можем, – согласился я.

Мы замолчали. Паша в тишине долил по стаканчикам остатки водки. Мы выпили. Алик достал из портфеля вторую бутылку. Не спрашивая, скрутил пробку.

– Ты разве не за рулем? – удивился Пашка.

– Это ты за рулем, – сказал Алик.

Паша подумал и кивнул. Как сотрудник милиции он мог ездить по городу без оглядки на ГАИ.

Вторая бутылка нас оживила. Я рассказал анекдот про политиков. Пашка рассказал анекдот про ментов. Мы посмеялись. А что, не плакать же нам, похоронив Витька? Впрочем, сильно ржать на кладбище все равно не хотелось. Я не утверждаю, что это неприлично, мне вообще непонятны эти церемонии с мертвыми. Просто по-дурацки выглядит. Дураки гогочут на поминках, все остальные – после… И кто правее?

Вторая бутылка тоже кончилась быстро.

– Добавить бы надо, граждане, – предложил Пашка.

Я покосился на него. На крупном лице – обычная невозмутимость, но глазки уже поблескивают. Помню, еще в школе эта его невозмутимость в критических ситуациях плавающего у доски ученика очень раздражала учителей. Им казалось, что он над ними издевается таким хитрым образом. Сейчас, думаю, его невозмутимость раздражает милицейское руководство. Тоже понятно. Когда кто-нибудь смотрит, словно всяческая суета вокруг вообще не стоит его внимания, это нервирует. Особенно тех, кто суетится. Флегматики вообще живут проще, но им этого никогда не прощают.

– А служба? – съехидничал Алик.

– Перетопчется. Я теперь сам себе начальник.

– Даже так? А ты кто сейчас? – спросил я.

– Майор. Зам. по розыску в отделении.

– А перспективы?

– Да ладно тебе…

– Ну все-таки?

– Подполковничья должность, – объяснил Пашка. – Так будем добавлять или как? Знаю я тут одно место…

Конечно, майор. Вечный опер. Кем ему еще быть?

Здраво рассуждая, для сорокалетнего мужика погоны с одной звездочкой – не бог весть какая карьера. Мне доводилось встречать милицейских генералов моложе его. Впрочем, в Пашкином случае уже то хорошо, что не капитан. Его начальство, видимо, все-таки понимает: честных ментов тоже нужно беречь. И время от времени повышать в звании. Хотя бы как реликтовые экспонаты или демонстрационные образцы для школы милиции. Я знаю Пашку, я уверен, что он так и не научился брать взятки. Да и другими служебными привилегиями, вроде бесплатных обедов в поднадзорных кафе, пользуется тоже без энтузиазма. Нет, такие не становятся генералами. Система может таких терпеть, но никогда не продвинет поближе к кормушке. Я знаю Пашку и знаю систему.

Конечно, мне по роду работы приходится сталкиваться с другими ментами, со всякими налоговиками и борцами с экономической преступностью. А эти, понятно, жрут в три горла и гребут в четыре руки. Но, думаю, у них в розыске так же. Система – всегда система, вне зависимости от уровня взяток.

– Впрочем, был разговор. Там… – вдруг сознался Пашка, показывая пальцем в небо. – Выпрут меня скоро, похоже…

– Куда? – не понял Алик.

– Не куда, а откуда! Объясняю еще раз для своих сообразительных однокашников: выпрут из органов на пенсию по выслуге лет. По подозрению на оборотня в погонах.

– А ты – оборотень? – восхитился я.

– Был бы, тогда не выперли бы, – философски объяснил Пашка. – Своих у нас не едят.

– Ну, это понятно, – согласились мы с Аликом в один голос.

– А что делать думаешь? – поинтересовался я.

– Да есть предложение в принципе. Зовут начальником охраны в одну структуру. Там у них сеть супермаркетов… Может, соглашусь… На государевой службе не разбогател, может, хоть там подкормлюсь. Не пропаду, в общем! Ну так что, добавлять будем? – переспросил он. – Или будем, но с неохотой? Давайте навскидку – одно из двух?

– И ты еще спрашиваешь? – возмутился Алик. – Сколько времени мы не собирались вместе, и ты еще спрашиваешь?!

Алик был уже хорошо поддатый, он всегда пьянел быстро и бурно. На мой взгляд, он так и остался наполовину ребенком. Такой домашний московский мальчик из интеллигентной семьи, несмотря на бас, бороду и выразительные кавказские глаза, на которые делали стойку все патрульные милиционеры.

Я согласился с ним. С ними обоими.

* * *

Нельзя сказать, что мы теперь регулярно общаемся. Скорее – периодически. С той необязательной периодичностью, когда созвониться раз в месяц – уже много, а встретиться – целое событие.

После школы, после наших посиделок у бабушки, после окончания институтов жизнь каждого, естественно, потекла по своим дорогам. Много лет, больше десятка наверное, мы даже не перезванивались. С моей стороны – вполне осознанно, были причины…

И все-таки Пашка и Алик – единственные, кого я могу назвать своими друзьями. По крайней мере, надеюсь, что они тоже так считают.

С годами начинаешь понимать все отчетливее – это приятно, когда тебя считают за друга…

* * *

С кладбища мы вышли навеселе. И веселые. Старушки с искусственными цветами, торговавшие у ворот, на нас покосились.

Машин на стоянке перед кладбищем было мало. Будни. Среда – не самый удачный день для похорон. А какой удачный, кстати?

Потом я заметил его… Вздрогнул от неожиданности. Да, тот самый дед, что спас меня от машины, в своем убогом пальто, вызывающе отсвечивающем исподней подкладкой, коричневых валенках и нелепой шляпе с обвисшими полями и ленточкой. Он расположился неподалеку от старушек с несколькими скромными фиолетовыми букетиками. Просто стоял и торговал. И смотрел. На меня?

Казалось бы, что странного, если я встретил старика рядом с кладбищем? Где еще встречать стариков, как не рядом с кладбищем? Все правильно, все нормально, прах поспешает к праху. Кто-то еси, а кто-то уже на небеси… Эти успокаивающие мысли мелькнули у меня в голове, как только я увидел его. Но все равно наша вторая встреча неприятно резанула меня. Одно событие – это событие, два – уже тенденция. Где-то я читал или сам придумал?

Расгоряченный водкой, выпитой почти натощак, я решительно подошел к нему:

– Торгуешь, дед?

Его блеклые, жидкие глаза глянули на меня с усмешкой. Смеется надо мной? Узнал?

– Торгую, – подтвердил он своим дребезжащим голосом. – Берите, молодой человек, отдам недорого. Хорошие цветочки, ласковые, в самый раз на могилку.

– На чью?

– А на чью угодно. На вашу можно. Ласковые цветочки, – снова повторил он.

Да он сумасшедший! Просто сумасшедший и ничего больше…

– Я, между прочим, пока живой! – сказал я с пьяной, бесшабашной лихостью.

– Ну, так это пока…

– Типун тебе на язык, старый! – я почувствовал, что снова начинаю раздражаться. То ли на его нелепость, то ли на его гаденькую усмешку, а может, на все сразу. Но грубое слово так и завертелось на языке.

– Так что, берете цветочки?

– Да пошел ты..! – не сдержался я.

Сумасшедший! В тот момент я твердо в это поверил.

– Юрик, ну ты идешь?! – окликнули меня мужики.

– Да-да, конечно!

Сумасшедший, и ничего больше!

Я поспешил за ними, гордо отвернувшись от деда. Спиной чувствовал, как тот смотрит мне вслед. Или это мне казалось?

– Знакомого встретил? – спросил Пашка.

Я отрицательно помотал головой. Он больше не стал ничего спрашивать. Да и что я мог ему ответить?

Алик подвел нас к вишневой «Тойоте». Машина была почти новой. Блестела чистотой и лаком, несмотря на погоду. Я представляю, как Алик ее вылизывает, он такой.

– Хорошо живут промышленные архитекторы, – отметил Пашка.

– Недавно купил, – похвастался Алик.

– Автомобиль – друг человека, – сказал я. – Железный конь пришел на смену почти своим ходом.

Пошутил я, скорее, машинально. Неприятный осадок от встречи с дедом все еще оставался в душе. Еще его насмешливый взгляд, острый, как скальпель. Да нет, конечно же просто сумасшедший…

– Красиво излагает, а, Алик? – спросил Пашка.

– Это он умеет, – подтвердил Алик.

– Говорить?

– И говорить тоже. И что другое, когда захочет. Он многое может, – балагурил Алик.

Он с широкой пьяной улыбкой рылся по карманам куртки, искал ключи от машины.

Я вздрогнул от его слов. Намекает? Нет, просто пьяный, просто болтает… Язык оторвался от мозгов и вприпрыжку гоняется за словами, как щенок за резиновым мячиком. Ничего больше. Никаких фиг в кармане и иезуитских подтекстов. Алька – человек открытый.

Или я от водки стал слишком мнительным? Похороны, дед, Алик с его двусмысленными разговорами – все одно к одному. В этот момент мне действительно захотелось нажраться до соплей.

«А пошли вы все на х…й!» – как сказал больной, с удовольствием умирая…

Алик наконец нашел ключи и кинул их Пашке. Тот поймал их одной рукой.

Ловко!

* * *

Машину майор Пашка вел уверенно и быстро. Профессионально. В отличие от многих водителей-профессионалов, он не комментировал действия других на дороге, просто не замечал их в упор. От этого его манера езды казалась еще более лихой и напористой.

Ехали мы недолго. Одно место, куда Пашка привез нас, называлось кафе-бар «У Дениса». Вывеска светилась крупными неоновыми буквами, яркими при пасмурном свете.

– Дениса Федорова помните? Из «В» класса? Это его забегаловка, – сказал Пашка.

Денис Федоров… Что-то припоминаю…

По-хозяйски хлопнув дверью, мы вошли внутрь кафе-бара. Ничего, уютненько. Свет не резал глаза, музыка звучала негромко и мелодично. Вкусно пахло кухней. Проголодались на кладбище. Только сейчас я это почувствовал. А ведь не ел с самого утра. Завтра, надо думать, опять гастрит разыграется. Хорони после этого всяких Витьков…

Народа в зале почти не было. В углу за чашками кофе шушукалась парочка да за одним из столиков окаменела над бутылкой пива фигура в черной коже. До сих пор не знаю, как сейчас считается, черная кожа – это признак крутости или педерастии?

В конце зала блестела разноцветными бутылками стойка.

– Пал Егорычу мое почтенье!

За стойкой стоял сам Денис. Если бы не Пашка, я бы его не узнал. Он тоже не сразу узнал нас с Аликом.

Помню, в школе это была тощая меланхоличная личность. Не слишком чистые волосы до плеч, отрешенный взгляд и тщетные мечты о четверке за четверть.

Теперь Денис оказался пузатым и веселым. С нотками острого злого веселья, мол, пропади все пропадом, а напоследок лучше выпить и закусить всласть. С красными, словно накрашенными, щеками и носом и круглыми, блестящими, как у хитрой вороны, глазами. Он был лысый или просто до блеска бритый, не поймешь. На запястье я заметил характерную зековскую наколку.

Вот и утверждай после этого, что люди не меняются. Меняются. Становятся карикатурами на самих себя. Его можно было узнать, но нужно было долго присматриваться. Сразу бы не узнал.

– Смотрю, ты здесь в авторитете, – сказал Алик Пашке, когда мы расположились за столиком.

– Моя территория, моего отделения.

– Хорошо быть ментом, – сказал Алик. – Почет и уважение…

– Оплеухи и понижение, – добавил Пашка…

Как только мы сели, Денис тут же подошел к нам с бутылкой коньяка и рюмками.

Широко улыбался ровными вставными зубами. Профессионально ловко разлил коньяк, сам подсел за наш столик, по-хозяйски придвинув стул от соседнего.

– Разрешаете? Или у вас секреты? – спросил он, демонстрируя этикет официанта.

– Да садись, садись, чего там…

– Ну, за встречу, – сказал он, подминая рюмку. – Какими судьбами?

– По тебе соскучились, – съехидничал Алик.

– Витька хоронили, – ответил Пашка. – Коновалова помнишь?

– Да ты что… А что с ним случилось?

– Умер, – сказал я. – А больше, пожалуй, и ничего.

– А ты, Юрик, все такая же язва! – громко восхитился Денис.

– Уже гастрит, – ответил я машинально.

Когда это я был язвой? Что-то не припоминаю. Впрочем, со стороны виднее…

Денис шумно потер бритую лысину:

– Во, дела! Помню Коновалова, конечно, как не помнить. Конечно, о мертвых или хорошо, или ничего. Но… Надо же, умер!

– Все там будем, – заметил я.

– Это правильно, Юр. Будем, конечно, куда денемся, – подтвердил Денис. – Только не хотелось бы торопиться.

– На тот свет никому не хочется, – многозначительно, как откровение, сообщил нам пьяненький Алик.

Я вдруг ни с того ни с сего опять вспомнил кладбищенского старика. Интересно, сколько ему лет? И что он так прицепился ко мне? Или – я к нему? Сумасшествие вроде бы не заразно?

Денис опять покрутил головой:

– Коновалова я помню, как же. Конечно, о мертвых или хорошо, или ничего, но пацан был говнистый. Неправильный какой-то пацан. В четвертом классе у меня ластик спер. Я ему говорю, отдай, он говорит – не брал. Я ему дал пару раз по почкам, а толку? Так и не отдал, сука.

– Ластик? Да неужели? – хохотнул Алик.

– Тебе смешно, – сказал Денис. – А мне отец его из Польши привез, из турпоездки. Красивый такой, розовый, в форме слоника. Знаешь, как обидно было! Я, главное дело, помню – только первый день его в школу принес, сам еще не наигрался…

Вот теперь я его узнавал.

Все-таки что с нами делает время… Что хочет, то и делает. Как жестокий ребенок с надоевшими игрушками.

И дед еще этот странный… Скребанул-таки по сердцу ржавым железом. Вторая встреча… Вторая случайность? Тогда почему он смотрит на меня так, словно знает обо мне что-то такое, что я сам бы не отказался узнать?

Видно, я уже много выпил. Зря столько. От алкоголя я стервенею. И глупею, похоже. Я сидел и размышлял, почему они все-таки пришли на похороны к Витьку. Алик и Пашка. Я – понятно, нас с Витьком все-таки многое связывало. Но они? Я чуть было не спросил об этом напрямую. Действительно, глупею…

Впрочем, мои друзья, мои закадычные школьные приятели тоже хороши. Мы знакомы с первого класса… да, с Пашкой с первого, Алик пришел к нам учиться с третьего, но они так ничего про меня и не поняли. Есть повод гордиться собой. В одиночку и под одеялом, как говорится…

– Ладно, Бог с ним. Или хорошо, или ничего, – сказал Денис, опять поднимая рюмку. – Пусть ему земля будет пухом.

– За розовых слонов, – сказал Пашка, поднимая свою.

– И за зеленых чертиков, – добавил Алик.