Текст книги "Пока живой"

Все относительно. Несколько раз я тоже готов был рискнуть по-крупному. Но не решался. Трусил.

Конечно, меня хорошо кормит система откатов. Ох уж, это сладкое слово «откат» – сладкое для всех чиновников. Суть в том, что, размещая в какой-нибудь фирме подконтрольный мне заказ, конечно, моего уровня, я получаю от фирмы откат – десять процентов от стоимости заказа. Ведь мог бы отдать выгодный заказ конкурентам, а отдал им. Имею моральное право на материальную благодарность. Тут нет почти ничего криминального, откаты – давно устоявшаяся система, все чиновники на них живут.

Я не оправдываюсь. Ни в коем случае.

Констатирую. Я такой, какой есть. Если бы не моя трусость, мог кем-то стать, а так – обычный, мелкий. Кроме того, я всегда делюсь. И со мной делятся. Я же говорю: закрытый клуб. Джентльмены, уважая друг друга, пилят бабки, не жалея белых перчаток…

Нет, по работе убивать меня не за что. Моя смерть ни для кого ничего не изменит. Тот, кто хочет занять мое место, и так скоро займет его, когда я передвинусь чуть выше. Остаются, так сказать, родные и близкие будущего покойника…

7

Родители…

В свое время, когда родители вышли на пенсию, я уговорил их переехать в деревенский домик. Мол, воздух, тишина и заслуженный отдых. Подразумевалось – освободить мне московскую квартиру. Теперь навещаю, как положено, помогаю продуктами и деньгами. Сейчас их деревянный домик превратился в современный кирпичный коттедж, с гаражом на две машины и отдельной баней. В местечке, которое не так давно стало престижным.

Мое наследство, между прочим. Дорожает с каждым годом, как и вся околостоличная недвижимость. Вложение денег все-таки. Тоже один из парадоксов нашей современной жизни. Всю жизнь заботимся о куске хлеба с маслом на старость, а потом так и умираем с этим непрожеванным куском в зубах.

Словом, старики, наивные, до сих пор считают меня хорошим, заботливым сыном, просто слишком занятым, чтобы уделять им много внимания. Времена такие – суровые времена выживания. Я их не разубеждаю.

По большому счету, мне на них наплевать. Помогаю, так сказать, от избытков, мне это ничего не стоит. Если бы не было возможности, может, и бросил бы их совсем. А так – почему ни выглядеть хорошим сыном? Еще один штрих в образ положительного героя…

Мои родители всю жизнь любили друг друга. Если это можно так назвать. По крайней мере, они вместе почти пятьдесят лет, это много, я понимаю.

Конечно, их история не напоминает Ромео и Джульетту, эти половые терзания двух маленьких идиотов. Любовь родителей всегда казалась мне крепкой и спокойной, как застарелая привычка к сигаретам. Любовь двух некрасивых, незаметных людей, которые отгородились ею от всего окружающего мира. Дошло до того, что я иногда перестаю различать их по голосам, слова одного вполне мог бы произнести и второй, и наоборот. С годами они все больше становятся похожими один на другого, даже до анекдотичности.

В детстве, помню, я обижался на них. Мне они казались слишком занятыми друг другом, тогда как ребенок в семье все-таки я. Теперь не обижаюсь, думаю, они тоже боялись. Своеобразная форма защиты: раз большой мир слишком страшный – смастерить себе маленький, замкнутый мирок на двоих. Тоже выход.

Несколько лет назад мы с матерью неожиданно узнали, что отец долгие годы посещал другую женщину. И имел от нее ребенка. Ребенок, девочка, теперь, конечно, уже выросла в женщину, сама замужем. Отцовская пассия – тоже старушка. Просто факт сам по себе показательный.

Мать, помню, после этого месяц пролежала с сердцем, отец тихо и незаметно обретался в пристройке, а я ходил по дому и прикидывал, что здесь нужно переделать на современный лад после их смерти. Потом мать оправилась, а отец ожил. Не знаю, как изменились их отношения между собой, не имею обыкновения вмешиваться, но внешне они вроде бы забыли эту историю.

Я тоже делаю вид, что ничего не произошло. Мне так удобнее. Отец как-то заикнулся наедине со мной о своей другой семье, мол, родные все-таки. Твоя сестра, сынок, все-таки. Хотел бы вас познакомить. Не подумай ничего плохого и пойми правильно…

Но я его быстро пресек. С точки зрения члена законной семьи, чей праведный гнев на родительское двуличие и распутство еще не погас, просто подернулся пеплом времени. Полностью моральная и оправданная позиция.

Он меня понял. Замолчал виновато. Больше не заговаривает на эту тему. Молча расстраивается. Но это, употребляя универсальный американизм, его проблема. Зачем мне новая и, скорее всего, нищая родня? В подобных историях проще всего придерживаться общепринятой морали. Общепринятая мораль, по себе чувствую, во многом тоже придумана негодяями. Для своего удобства, конечно.

* * *

Итак, любящий сын. Что еще? Заботливый муж…

Свою жену Ольгу я не люблю. И прекрасно отдаю себе в этом отчет.

Она тоже об этом знает. Думаю, знает: Ольга вообще-то баба умная. По-женски умная, этакая смесь рассудительности, коварства, невинности, воздушной эйфории и кухонной цепкости в мелочах. Вполне современная бизнес-леди с природной хваткой, слегка дополненной средним специальным образованием.

Работает она креативным директором рекламного агентства. Уже третьего по счету на моей памяти. Агентства приходят и уходят, а она остается креативным директором. Отвечает за то, что рекламщики с изрядной долей цинизма называют громкими словами «творческий процесс». Так что она, ко многим другим достоинствам, вполне финансово не зависима.

Я, кстати, ей давно говорил об открытии собственной конторы, даже денег предлагал. Не хочет. Отвечает: масштаб не тот, не по ее мускулистым ручкам и широкому креативному уму. Новое дело – это в первую очередь мелочовка, третьестепенные заказы через вторые руки, общение на уровне Зам Замычей оптовых рынков, в общем, сплошное «фи». Не ее круг. Она предпочитает занимать второе-третье место в своем рекламном Риме, чем становиться первой бабой на деревне и грудью останавливать на скаку коней с яйцами.

Я ее вполне понимаю. Барьер между хорошим и лучшим один из самых непреодолимых, по себе знаю. А для женщин некая абстракция, именуемая социальным статусом, значит еще больше, чем для самых честолюбивых мужиков.

Я ее вообще-то понимаю. Поэтому мы живем вместе уже пять… да, уже почти шесть лет. И разводиться вроде бы ни один из нас не собирается.

Меня устраивает. Она слишком хорошо обеспечена, чтобы быть иждивенкой, слишком занята, чтобы быть навязчивой, слишком не любит склоки, чтобы замечать то, что замечать жене не рекомендуется, и слишком независима сама, чтобы ограничивать мою свободу. К тому же она не может иметь детей – какая-то неудачная операция в юности, я не вдавался в подробности. С моей точки зрения – это тоже плюс.

Думаю, она изменяет мне где-то на стороне. Не может не изменять. Красивая все-таки женщина, молодая, еще тридцатника нет, вся в шмотках, в макияже и всегда в форме. Регулярно потеет на тренажерах и два-три раза в неделю делает пробежки по парку. Даже обидно, если бы такое тело пропадало вхолостую. Хотя, понимаю, такое странно слышать от мужа.

Но именно на стороне. Негласное правило нашей семьи – вытирать ноги перед дверью, мыть руки перед едой и не заносить в дом всяких трихомонад, мондовошек и тому подобные бактериальные сюрпризы неразборчивых половых отношений.

В общем, мы одинаково добросовестно исполняем супружеские обязанности. Вместе ходим в гости, в театры, в кино и присутствуем на презентациях. Я давно заметил: семьи, где оба супруга играют в крепкую пару, выглядят куда более счастливыми, чем, скажем, естественные счастливцы. Даже сексом мы с ней по-прежнему занимаемся. Не часто, конечно, – слишком давно женаты, два-три раза в месяц. Но с удовольствием старых постельных приятелей.

Последнее время я предпочитаю ставить ее раком, совершенно индифферентная позиция – перед глазами только стройная спина и аккуратная попка. Кто бы это мог быть? Абсолютный простор для фантазии, если есть желание фантазировать. Как-то я, шутки ради, развернул на ее спине «Плейбой».

Обиделась. Дура.

Ольга. Оля-Оленька…

Когда мы с ней познакомились, она показалась мне слишком восторженной. Этакая юная девочка-цветок, готовая радоваться каждому лучику всеми лепестками души. Теперь – другой цветок. Уже помятый жизнью, но до конца еще не растоптанный. Теперь она даже перехлестывает с цинизмом. Все правильно, все так, но не надо показывать. Как старый опытный циник, я это хорошо знаю.

Нет, мы дружно живем. Сосуществуем вместе с минимальными моральными потерями. У меня – свой кабинет. У нее – своя комната. Встретиться можно в гостиной, пообщаться – в спальне перед сном или на кухне. Все насущные вопросы быта решает приходящая три раза в неделю домработница тетя Ира. У нее своеобразное хобби – красть деньги в пределах двух-трех червонцев, я специально проверял, хоть и не подавал виду. Но зато потом, мучимая раскаянием, тетя Ира переработает на гораздо большую сумму. Людские пороки тоже нужно использовать с выгодой для себя, это даже не мое открытие, задолго до меня придумано.

Остается понять, какая ей, дорогой жене, выгода в моей смерти? Думаю, никакой. В том, что называется личной жизнью, мы не мешаем друг другу. Деньги? Не настолько она их любит. Если бы любила, давно бы уже была хозяйкой собственной рекламной шараги. И денег на раскрутку я бы ей и так дал, без всяких криминальных сложностей. В своем рекламном мире она действительно немалый авторитет. Могла бы стать богаче меня. К тому же про мои зарубежные счета она не знает. Про них никто не знает, разве что некоторые догадываются.

* * *

Ольга – моя вторая жена. Копия первой. Внешне. Такая же стройная, кареглазая и спортивная. Моя первая жена была кандидатом в мастера спорта по синхронному плаванию, вторая – уже мастер спорта по художественной гимнастике. У бывших спортсменок, поделюсь опытом, есть одно неоспоримое преимущество – они умеют за собой следить, даже бросив спорт. Умеют принудить себя к пробежкам и тренажерам и даже получают от этого удовольствие. Внешний вид определяет сознание – женский вариант материалистической диалектики.

В общем, Ольга – копия улучшенная. Дополненная и исправленная. Можно сказать, выбор верхней головы, а не нижней.

Прежде чем официально зарегистрироваться, мы с Олей встречались больше года. Я понимаю: жизнь до брака ничего путного не гарантирует, подтверждающих примеров не сосчитать, но все-таки хотя бы дает шанс присмотреться.

С первой женой Олесей, Лесиком по-домашнему, мы поженились через два месяца после знакомства. Брак получился бурным и стремительным. Как нестрашная с виду горная речка, в которую смело ныряешь, обманутый игривой легкостью потока. А потом, непонятно даже через какой промежуток времени, тебя выбрасывает на берег, изжеванного и измочаленного, как мякиш во рту беззубого дедушки. И хорошо, если выбрасывает тебя, а не просто твое тело…

Женой Лесик оказалась ревнивой, ленивой, вздорной, неряшливой и так далее, ее характеристику можно продолжать по всему списку «отрицательные качества в супруге».

Конечно, она такой не была. Теперь я это понимаю. Казалась мне такой, да. После мамы, привыкшей безвозмездно облизывать любимое и единственное чадушко, – слишком резкий контраст.

Потом родилась дочка Светка, и все стало еще хуже. Жена очень быстро и безобразно растолстела, а это маленькое пищащее существо сразу заполонило все. Усталость и раздражение – эти два чувства настолько пропитали нашу жизнь, что места для других уже не осталось. Когда Лесик кинула кастрюлей мне в голову, я развернулся и ушел навсегда. Оставил ей все. Такова, так сказать, официальная версия, для друзей и ее самой. Я никогда не упускаю случая выглядеть благородно, если это мне ничего не стоит. Вступает в действие тот самый фактор «подстелить соломки на всякий случай». Сохранить лицо со стороны фасада.

Итак, я действительно оставил Лесику родительскую хрущевку. К тому времени я уже начал подниматься в деньгах, купил себе другую, нормальную хату.

Если честно, я не ушел, я – сбежал. От нее и от полуторагодовалой дочки. Просто вынудил ее на скандал, а потом еще долго рассказывал, что она сама во всем виновата. По-моему, в конце концов, она сама даже в это поверила. Каялась и просила прощения.

Черта лысого! Сопли, пеленки, плач, вой… Рыхлое, дряблое тело жены, которую уже не хочешь… Да, бежал. Думаю, Олеся так и не поняла, за кого вышла замуж. Никаких сантиментов по поводу ее и брошенного ребенка я не испытывал и не испытываю. Часто говорят, брак – это жертва. Жертва с моей стороны, жертва с ее стороны, так кто же выигрывает в конце концов? Тоже вопрос вопросов…

* * *

– Хоть ты и прикидываешься тихоней, папахен, но змей ты редкостный. Просто Змей Горыныч какой-то, – в сердцах сказала недавно мне моя дочь Светка.

Интересно, как она успела это понять? Совсем ведь недавно еще была сопля соплей.

А сейчас, видите ли, уже взрослая. Ей уже девятнадцать лет, она учится в институте на менеджера по туризму и живет со вторым по счету мальчиком. Ее первый мальчик, кстати, мне больше нравился, этот вообще какой-то охламон, литрами дует пиво из пластиковых бутылок и не может оторваться от компьютера больше чем на час. По профессии он интернет-дизайнер.

Институт ее, между прочим, я оплачиваю. Раньше оплачивал ее дополнительные занятия, всяких там репетиторов и курсы. Не буду врать, что такие траты меня напрягают, но это все-таки тоже деньги. Которые на дороге просто так не валяются, как сказал бы Витек.

Я даже не помню сейчас, по какому поводу она это изрекла. Что-то не купил ей, наверное. Да, точно: она хотела со своим мальчиком в Тунис. Папа, дай денег! Я ей отказал, имея в виду, раз она такая взрослая и при мальчике, пусть вместе с мальчиком и зарабатывают. Небольшой отказ в воспитательных целях. Не денег жалко, просто постоянное иждивенчество начинает раздражать очень быстро.

Не далее как весной они уже ездили в Болгарию, а в начале сентября в Турцию. Папа дал.

Наши отношения с дочерью вообще построены на принципах голого прагматизма. Где в качестве прагматируемой стороны выступаю, конечно, я.

Помню, одно время мы с ней даже сблизились. Было ей тогда лет пять-шесть, совсем ребенок, забавный такой ребенок, с маленькими пухлыми ручками и разноцветными бантиками. Уже не пупс, уже маленькая девочка, но еще не настолько взрослая, чтобы начать оскотиниваться.

Папа-папа-папа! Голосок звонкий, как колокольчик, а блестящие глазки доверчиво и широко распахнуты.

Я действительно имел тогда глупость почувствовать себя папой. Водил ее за ручку в цирк, в зоопарк и на мультики. Заботливо вытирал платком пухлую, измазанную шоколадом или мороженым мордашку. Чувствовал себя сильным и умным отцом.

Этот безоблачный период быстро кончился, я сам не заметил, как и когда. Непосредственного пухлощекого ребенка сменил жеманный, вертлявый подросток, безвкусно-кокетливый и по-дурному вредный. Подрастающие девчонки все-таки очень противные. Непонятно, как из них получаются хорошие женщины? Мне кажется, стоит задуматься, действительно ли они вырастают хорошими? Или просто совершенствуются в искусстве лицемерия по мере взросления? Но это к слову.

Папа, дай!

То-се, другое, третье, четвертое. Без конца – дай. Может, сам виноват – редко отказывал. Мне всегда было гораздо проще проявить свое родительство энной суммой. Чем я, по собственному разумению, выгодно отличался, например, от мамы. Олеся больше замуж не вышла и жила небогато. Самой зарабатывать деньги, а не сидеть на окладе-жаловании ее куриных мозгов не хватило.

Дай! Это до сих пор главное слово в моих отношениях с дочерью. Если даю – воспринимает как должное, если не даю – обижается. В общем, отцы и дети, старый роман, в очередной раз переписанный на современный язык товарно-денежных отношений.

Я не знаю, как Светка общается с матерью. С Олеси сейчас и приличных анализов не возьмешь, такая стала рыхлая клуша. Они общаются отдельно от меня, я не лезу в их отношения. Лесик постоянно жалуется, что дочь выросла неряхой и эгоисткой. Пару раз я был у Светки в Коньково, на квартире у мальчика. Бардак там, конечно, редкостный, вещи навалены в несколько слоев поверх прошлогодней грязи. Думаю, если бы он, мальчик, не был так уперт в компьютер и пиво и посмотрел бы вокруг трезвыми глазами, выгнал бы ее в три шеи. Ну, ты же женщина, если ты любишь этого человека – создай ему хоть минимум удобств. Я так понимаю, а попробуй-ка ей это сказать!..

Я понимаю: мой монолог по поводу дочери выглядит тривиальным родительским брюзжанием. И действительно является таковым. Но жизнь, в общем, и складывается из множества тривиальных истин, которые мы постигаем на ощупь. Лбом со всего размаха.

Словом, если я – змей, то она – змеюшка. Яблоко от яблони, сознаю. Имея такого ребенка, начинаешь отчетливо понимать, что перед смертью не обязательно пить пресловутый стакан воды, поданный руками наследников, можно и перетерпеть напоследок. Кстати, именно она, родная дочурка, в отличие от рохли Олеси, вполне могла бы меня заказать. Нахальства хватило бы. Только зачем? Уж она-то, конечно, в курсе, что между ней и папочкиным наследством стоит вторая жена, строгая бизнес-леди Ольга, которую мать и дочь боятся с первого дня знакомства. Если папа, в силу некоторой сентиментальности, дочку почти содержит, то его законная вдова не постесняется указать ей на дверь с ее претензиями. Светка не дура, она это прекрасно понимает.

Нет, все равно не вижу никакого смысла…

8

Утром я проснулся поздно. От горячей печки в доме до сих пор было тепло и уютно. Зимним утром все-таки начинаешь понимать, почему свет называют белым.

Оделся, вышел из дома осмотреться.

Красота, кто спорит. Под голубыми небесами… Блестя на солнце, снег лежит… Великолепными коврами… Разумеется, как же еще. Классик Пушкин А.С. Остатки эрудиции, зацепившейся в свое время за рамки программы средней школы.

В общем, хорошее выдалось утро. Правда, подморозило сильно. Я ощутил мороз, не взяв из дома перчатки. Голые руки мгновенно окоченели.

Попробовал завести машину, пусть прогреется на всякий случай. Потыкал ключом. Стартер несколько раз вякнул, но двигатель так и не схватился. Значит, мороз очень даже, редкий для декабря, с погодой вообще непонятно, что происходит. Пашка, между прочим, мог бы и градусник повесить, не разорился бы зам. по розыску.

Ласковый, как масло, техник из фирменного автосервиса только месяц назад уверял меня, что на этом аккумуляторе еще можно ездить и ездить. А я говорил, между прочим: по-моему, он подсел. Нет, можно ездить, когда машина ночует в теплом гараже. А провела ночь на морозе и пожалуйста – заряда уже не хватает. Лишний повод поразмышлять о том, что не нужно никогда слушать экономных доброхотов. Уж покупка нового аккумулятора меня бы точно не раззорила.

Попал, значит, подумал я. Плотно сел на пятую точку посреди красот среднерусской зимы. Ничего страшного, в общем, харчей взял достаточно. Пашка говорил, у него где-то за шкафом спрятан запас тушенки и рыбных консервов. Для души есть водка, виски и даже пиво. Пашка обещал подъехать через несколько дней, а если он обещал, то сделает.

Но все равно рядом с онемевшей машиной мне стало до крайности неуютно. Когда на тебя объявили охоту убийцы, мир вокруг трудно назвать уютным. К тому же Пашка, с его оперативной добросовестностью, отобрал у меня даже мобильник. Потерпишь, мол, в одиночестве, целее будешь, по мобильнику выследить человека – как нечего делать. Мобильник, делился он секретами ремесла, при наличии некой аппаратуры – вообще готовая камера слежения за своим хозяином. Вместо моего аккуратного телефончика он вручил мне какую-то дубовую оперативную трубку размером с валенок. Для односторонней связи, сказал. От него – ко мне.

* * *

– Хозяева, есть кто живой?!

Я вздрогнул от неожиданности. Оглянулся на голос. Из-за забора на меня смотрел мужичок откровенно деревенского вида.

– Здравствуйте вам, – церемонно сказал он.

– Здравствуйте, – так же вежливо ответил я.

Вспомнил, что я почти в деревне. В провинции. Здесь принято демонстрировать в первую очередь вежливость, а не деловые качества.

Некоторые говорят, что первое впечатление – самое верное. Мое первое впечатление от него – полная неуместность. На этом белом, как пух, блестящим снегу. Под голубым небом. Под солнцем. Среди всего этого безмолвного великолепия дачного утра.

На нем была огромная, явно с чужого плеча телогрейка и стоптанные кирзовые сапоги, серые от времени. Лицо у него тоже было серое. Поношенное, как сапоги. На голове нечто неопределенное, к чему, видимо, подходит смешное слово «треух». Когда он заговорил, я заметил, что вверху у него осталось от жизни только четыре коричневых передних зуба, внизу – еще большая стоматологическая разруха.

Забавная, в общем, фигура. Как неприличное соленое ругательство, сказанное к месту. Если бы у меня было настроение забавляться.

Он смотрел на меня, щурил от солнца блеклые голубые глаза и никуда, похоже, не торопился.

– Павел Александрович – мой друг. Дал мне ключи, – объяснил я.

– Ага, понятно. Павел Александрович – ваш друг, – повторил он.

– Школьный приятель, – пояснил я.

– Ага, понятно.

Похоже, мне попался, на удивление, сообразительный экземпляр аборигена.

– А вы кто? – спросил я.

Он откровенно задумался. Действительно, а кто же он? Не простой вопрос. Философский вопрос.

«Может быть, слишком прямой вопрос для церемонного деревенского этикета?» – подумал я.

– Дядя Вова, – наконец представился он. – Я сторож здешний. Отдыхать, значит, приехали?

Нет, все-таки удивительная сообразительность. Хваленая народная смекалка. Я немного расслабился. На столичного киллера он, по-моему, совсем не тянул.

– Отдыхать, – согласился я. – Меня зовут Юрий Анатольевич.

– Дядя Вова, – он еще раз подтвердил свою личность.

– Рюмочку хотите, дядя Вова?

Я знаю, именно так надо разговаривать с народом. Сразу к делу. Галопом к рюмочке, без лишних психологизмов, только тормозящих переход к неизбежному алкоголю.

Рюмочку он, конечно, хотел. Кто бы сомневался…

* * *

Определенно, рюмочка сделала чудо. Другие рюмочки это чудо усугубили.

Мой случайный собеседник дядя Вова на глазах оживился. Даже порозовел немного. Вернее, посветлел лицом. Разговорился. Голос у него был низкий, густой, приправленный, как еда перцем, этакой простудной хрипотцой. Никак не соответствовал его мелкой, тщедушной внешности.

В общем, топилась печка. Несмотря на зверский мороз, в доме было тепло, Пашка не соврал, что дом теплый. Мы сидели за деревянным столом и выпивали свои рюмочки с крестьянской неторопливостью.

Что еще нужно от жизни? Кроме разговоров в тепле за жизнь? Тоже неторопливых и бесконечных, как течение реки.

Понимаешь, Анатолич? Понимаю, дядя Вова. А ты пойми нижеследующее. А как же! Понимаю. Вот такие мы понимающие люди. Все и про всех понимающие. И уважаемые, конечно. Идеи наши, уваженье ваше. Без этого тоже нельзя…

– Не, я тебе точно говорю, Анатолич, конец скоро. Все кончится и для всех сразу. Не может не кончится все это безобразие. Когда вокруг одно безобразие – дело к концу идет. Вот помяни мое слово: весь мир скоро полетит к едрени букашке, – рассказывал мне сторож-философ дядя Вова.

Перспектива была, конечно, неутешительная. Ничего хорошего от едрени букашки ждать явно не приходилось. Но я ее не боялся. Я и так слишком много боялся в последнее время.

– Это я уже слышал, дядя Вова, – сказал я.

– От кого? – искренне удивился он.

– Многие говорят, – я не стал уточнять. – И в прошлом веке говорили, и в позапрошлом, и вообще всегда. Сколько живем, столько и ждем конца.

– Оно – так. А все равно конец будет. Должен быть, нет? Вот и будет. Опять же черный дед, говорят, появился снова.

– Черный дед? – удивился я. Это было уже интересно. Очень интересно и очень знакомо… Нелепый старик, который занозой засел в моей памяти… Нет, привяжется же…

– Ага, он самый, – подтвердил дядя Вова. – Ходит, как обычно, смотрит. Высматривает, не к ночи будь помянут. А еще, говорят, комета к Земле летит…

– Погоди, дядя Вова, не мельтеши, – не слишком вежливо перебил я. – Давай про деда.

– А что про деда?

– Сам-то ты его видел?

– Да упаси меня, Господи! – сторож размашисто перекрестился. – Кто его увидит, тому счастливу не быть, еще старики говорили.

– Погоди, – опять перебил я. – Да кто он такой-то?

– А я знаю? Дед. Ходит между людей. Навроде смотрящего в зоне. Так и ходит. И все примечает. Потом спросит, – не слишком понятно объяснял дядя Вова.

– Погоди, погоди… Кто такой, откуда взялся? Не понимаю…

– Да я и сам не понимаю толком, – сторож прилежно морщил лоб и честно пытался собрать в своем окосевшем мозгу крупицы информации. – Ну, дед. Навроде как предок древний. Ходит между живых. Кого-то бережет, кого-то – наоборот…

– Значит, он хороший, дед-то, если бережет? – не отставал я.

– Хороший… Как же, держи карман врастопырку. Мертвяк он. Он, кого наметил, для себя бережет. Для своих мертвяковых надобностей…

Новое дело! Все у меня теперь есть – и пули, и киллеры, не хватало только ожившего мертвяка, который бережет людей для себя…

– Нет, ну бережет же! Значит, хороший?! – настаивал я.

Интересно, я кого, сам себя уговариваю?

– А я знаю? Что ты пристал, Анатолич? Как репей к заду, честное слово. Ну дед и дед. Старики говорили, есть такой. Ходит. Теперь не говорят больше, – сторож явно начал терять терпение.

– Почему не говорят?

– Померли потому что старики! Не говорят поэтому! – разозлился сторож моему тупоумию. – Теперь про мертвяка все больше в газетах пишут…

– В каких?

– Да откуда я знаю! Я что, газеты читаю?! Читай не читай – все одно брехня!

Я помолчал, с пьяной обстоятельностью обдумывая новую информацию. Не по поводу газет, конечно…

– А может, и нет никакого деда, – сказал вдруг дядя Вова. – Может, врут все. Вот ты, Анатолич, грамотный человек, а веришь во всякую чушь! Все вы грамотные в любую чушь верите, заучились совсем! Что ни скажи, во все верят!

Дядя Вова пьянел на глазах. Окончательно разгорячился. Горячо хлопнул рюмку и остервенело закусил шпротами.

Больше я от него ничего не добился, хотя засиделись мы за полночь. Про деда говорить он категорически не желал. Хотел про комету. Про комету сторожу было что рассказать, но меня она интересовала куда меньше. Так и ходили вокруг да около, пока окончательно не напились…

Черный дед. Дед! Надо же! Сидит дед, во сто шуб одет… А может, и нет никакого деда? Видел. А что я видел? Стечение обстоятельств и сумасшедшего старика, ничего больше. Ни на копейку больше, помню, подумал я прежде чем провалиться в глухой алкогольный сон.

Бред собачий, как говорят коты.