Текст книги "Пока живой"

4

Наутро после наших импровизированных поминок мне позвонил Алик. Разбудил своим звонком. Практически поднял со смертного ложа. На смертном ложе я лежал поперек, без штанов, но в рубашке с галстуком и в одном носке. Диагноз докторам ясен…

– Ну ты и нажрался вчера, старичок, – сказал Алик своим обычным бодрым баском.

– А чего я? – поинтересовался я.

Точнее, я сначала проснулся, потом выкарабкался из кровати, потом взял трубку и только потом ответил.

– Ничего. Как свинья нажрался, говорю.

Наверное… Вполне вероятно… Конец вечера представлялся мне так же смутно, как школьный курс геометрии.

– А ты? – поинтересовался я.

– И я тоже…

– А Пашка как? – снова спросил я, без особого успеха пытаясь собраться с мыслями.

– Пашка-то в порядке, – доложил Алик. – Как милицейский штык, заточенный против врагов внешних и внутренних. Когда мы от Дениса ушли, он еще на работу поехал. А мы продолжили, если ты помнишь.

– Помню. Только местами и без подробностей. Сейчас, подожди, не клади трубку, мне тут в дверь звонят. Или, если хочешь, я перезвоню.

– Да я подожду, не суетись… Беги, похмеляйся, – сказал прозорливый Алик.

Мне, действительно, никто не звонил. Просто засуха.

Я босиком, впрочем – в одном носке, прошлепал на кухню, нашарил в холодильнике бутылку пива, залпом влил в себя почти половину. Нашел на подоконнике сигареты жены, слабенькие сигаретки, тоненькие, но сойдет на безрыбье.

Закурил, пустив дым в окно. Дым неторопливо растекся по стеклу туманным узором. Судя по виду за окном, был уже глубокий день.

С сигаретой и бутылкой я вернулся в спальню к телефону. От пива мысли слегка прояснились, только запекшаяся гадость в горле стояла комом, сглотнуть который все еще не удавалось.

* * *

Так, так, так…

Продолжаем научные изыскания в собственной психике…

Постепенно я припомнил, как Пашка от нас откололся и отправился на работу подписывать какие-то срочные бумаги. Забрал машину Алика, пообещав, что завтра пригонит ему к подъезду. Мол, вы все равно в таком состоянии руль от колеса отличить не сможете, на такси катайтесь. Тогда у москвичей есть шанс уцелеть. Мы возмущались, клятвенно обещая Пашке рулить «Тойотой» вдвоем, в четыре руки, и с предельной осторожностью давить на педали в четыре ноги. Со всей любовью и бережностью ко всем путешествующим способом передвижения ног. Но, поди, поспорь с ним! Хоть и майор, но ведь на подполковничьей должности.

В общем, Алик ловил такси, а я ловил его самого. В результате – оба поймали, кого хотели.

Что-то я действительно сильно напился в честь похорон, давно так не нажирался…

Ну ладно, две бутылки на кладбище. Впрочем, ничего особенного, разминочная доза под символическую закуску. «У Дениса» – коньяк. Хорошо посидели и поели неплохо, Денис угощал. Потом мы еще выпили пива в каком-то открытом кафе. Какой черт занес нас в это кафе? Погода совсем не пивная. Но уже было все равно.

Сначала мы поехали в сторону Алика, а потом передумали и поехали ко мне, накинув водиле еще какие-то бесшабашные сотни. Господа офицеры гулять изволят…

Да, именно так мы очутились в ресторанчике неподалеку от моего дома.

Теперь я вспомнил…

Последние год-полтора я почему-то пристрастился заходить в этот ресторанчик.

Не то чтобы он лучше других. Такой же. Среднестатистическая харчевня, из пришедших на смену гадюшникам советского общепита. Неуловимый, но неистребимый запах пережаренного масла, и, как ноу-хау, вежливые официантки в белых передничках, и выбор сортов холодного бочкового пива. Таких сейчас много. Ничего особенного.

Просто удобно. Из офиса домой – раз. Машину в гараж – два. От гаража до дома – метров пятьсот. По дороге переливается красным и синим вывеска. А чего не зайти, когда дома никто не ждет? Это три, четыре и пять. И так далее до бесконечности. Когда тебе за сорок – поневоле начинаешь понимать бесконечность.

Итак, мы зашли. Разделись у знакомого гардеробщика и теперь топтались посреди зала, выбирая столик. Выбор широкий, народа почти не было, здесь его всегда мало. Кто-то говорил мне, что такие неприметные кабачки отмывают мафиозные деньги. Похоже на правду, другого смысла их существования я, честно говоря, не вижу. Но это, конечно, не мое дело.

– Юрию Анатольевичу – мое почтение!

Это директор. Вадим Петрович, кажется. Несмотря на духоту в зале, в темном костюме с обязательным галстуком. Он тощий, сухой, ему можно в духоте и в костюме.

Зато не холодно.

Это третий директор на моей памяти. Первым был Лука Сергеевич.

Представительный был директор. Его, говорят, убили. Второй сбежал с деньгами. Или тоже убили, но успели хорошо закопать. Третий держится уже больше года. Убьют или успеет сбежать с деньгами?

– Что будем кушать?

– Ее, родимую.

Вежливая улыбка. Традиционный ответ на избитую шутку.

– Юрий Анатольевич, давно не заходили, забыли нас…

– Все дела, дорогая.

Это официантка Вера. Симпатичная девочка. Была. Лет десять—пятнадцать назад. Вся такая из бывших красавиц. С претензиями, которые теперь кажутся безнадежными даже ей самой. Здесь, в полумраке зала, еще очень ничего смотрится, но на яркий свет ей лучше не выходить…

Алик, держа меню вверх ногами, начал заказывать что-то на армянском языке.

А говорил, почти не знает родной язык.

Вот Вера точно не знала армянского. Умоляюще посмотрела на меня ярко накрашенными глазами бывшей красавицы. Годы уходят, а кокетство остается – так, кажется?

Я отобрал у него меню, заказал на свой вкус. Пока готовили заказ, мы два раза выпили под сигареты…

Эта сцена в знакомом ресторане теперь проступала в памяти все отчетливее. До мельчайших, незначительных подробностей: крупных янтарных бус Веры, солонки на столе с отбитым краем, надломанной зубочистки, заткнутой в стаканчик с салфетками. Совершенно ненужные подробности, которые память словно бы прихватывает из принципа «авось пригодятся».

Дальше я откровенно поплыл. Качаясь душой и телом, как корабль без руля и ветрил, брошенный командой в штормовом море.

Вообще-то я не люблю сильно напиваться. Предпочитаю остановиться до, а не упасть после. Сам процесс еще ничего, увлекательный, увлекает быстро. Но похмельное утро не переношу, болею долго и тяжело. Да и положение, так сказать, обязывает: с работы могут дернуть в любой момент, на мне многое теперь завязано.

А с другой стороны – похороны Витька, водка натощак рядом с пожарным щитом и старые друзья, с которыми давно уже не собирался. Добрые друзья. Они даже сами не знают, насколько добрые…

Я плыл, и меня покачивало. Слегка штормило местами. Ветер свистел в ушах и задувал одновременно и в грудь, и в спину. Мир вокруг сузился и стал маленьким. Как коробочка.

Муравьи в коробочке. Пауки в банке. Тараканы в голове. Всякая тварь – на своем месте. Закон жизни, обратно пропорциональный теории выживания…

Я помню расширенные глаза Алика. Красивые глаза, благородно-печальные и подчеркнуто-выразительные. Восточные глаза. Красивее, чем у бывшей красавицы с ее многокилограммовой косметикой. Глаз за глаз…

Помню, я ему что-то рассказывал.

Понесло. Когда кругом ветры и ураганы, всегда несет. По волнам моей памяти…

Помню, начали мы с разговоров о работе, перешли на деньги, естественно. Я поделился опытом, как получил первую в своей жизни взятку. Очень боялся тогда. Потому что трус. И сейчас боюсь. Все вокруг привыкли брать, традиция, ставшая законом, каноническое право, как это называется в юриспруденции. В общем, уже никто ничего не боится. А я боюсь.

Я говорил, не переставая. Как радиодиктор, отчетливо и громко. По крайней мере, мне так казалось, не знаю, как это выглядело со стороны. С удовольствием говорил, с особым, мазохистским наслаждением потенциального самоубийцы.

Что на меня нашло? Прорвало.

Нет, всего я не рассказывал, не до такой же степени, но намекал, как самому казалось, достаточно откровенно. Помню, это было легко – легче, чем я мог представить. Я еще удивлялся в душе, почему так легко. И страшно, очень страшно, просто жутко до судорог в животе. Но в этой жуткости тоже была своя особая прелесть. Освобождение.

Может, именно это испытывают мазохисты?

Освобождение…

Так что же я наговорил Алику?

* * *

Вспомнив про него, я снова пошлепал к трубке.

– Алло, алло…

– Ну, чего было-то, рассказывай, не томи, – сказал я в трубку.

– Вот я и рассказываю, – оживился Алик на том конце провода. – Коновалова похоронили. Напомнить, кто такой?

– Не надо мелких подробностей, суть давай.

– Ага. В общем, выпили.

– Это понятно. Дальше.

– Еще выпили.

– Не разменивайся на рюмки, черпай сразу литрами.

– Ага, – согласился Алик. – Вот теперь узнаю брата Юру. А вчера ты такое нес, я даже испугался.

Я глотнул пива и затянулся сигаретой. Так-так… Вся подлость моего положения СПЕШа, что я всегда боюсь сказать лишнее. Ляпнуть по пьянке нечто, наводящее на размышления остальных.

– За себя или за меня испугался? – поинтересовался я как можно более спокойным тоном.

– За тебя, – ответил добродушный Алик. – И за себя тоже.

– Слушай, а мы портвейн случайно не пили вчера? – спросил я.

– Нет, не пили вроде…

– Ага…

– А что, надо было? – спросил Алик – Думаешь, оттянуло бы?

Он еще и ехидничал.

– Так чего я там нес? – спросил я.

– Все, что ни попадя, – рассказал Алик. – Про какого-то деда в пальто, который тебя якобы преследует, про то, что кто-то хочет тебя убить… Вот Витька Коновалова убили, а теперь тебя убьют, только непонятно – кто. В общем, много чего. И вообще уверял меня, что тебе страшно жить…

– Ага…

– И как, до сих пор страшно?

Черт побери, а ведь похоже на то, мельком подумал я. Толково сформулировано. Если устами младенца глаголит истина, то устами пьяного – сама объективная реальность…

– Слушай, Юрик, что у тебя происходит?

– Хотел бы я это знать, – совершенно искренне ответил я.

Под разговор я переместился к подоконнику вместе с телефонной трубкой, сигаретой и пивом. Искал пепельницу. Необычный шум за окном привлек мое внимание. Я пригнулся, чтобы рассмотреть, что там творится.

Старик! Тот самый! Он стоял прямо под окнами моего третьего этажа и тупо колотил по водосточной трубе. Прохожие оглядывались на него с понятным выражением лиц. Я готов поклясться: когда я нагнулся, он посмотрел прямо на мое окно, повернулся и пошел прочь, почти не поднимая ног.

Это было первое, что отвлекло меня от телефона. Второе… Да, нечто неуловимое. Словно бы какое-то движение совсем рядом. Дуновение ветра… Выпрямившись, я несколько секунд тупо разглядывал аккуратную дырку в пластиковом стекле. Маленькую, круглую, аккуратную, толщиной не больше мизинца. Только потом сообразил, что это дырка от пули. Такая аккуратная, круглая дырочка… Как раз на уровне моей головы.

Получается: если бы старик не загремел трубой, а я бы не пригнулся – лежал бы сейчас на полу с простреленной головой…

– Юрик, Юрик! Ты куда пропал?! – надрывался в трубке голос Алика.

Я, хоть и с опозданием, присел на пол подальше от окна. Почувствовал, как задрожали руки.

– Слушай, позвони быстрей Пашке, пусть приедет ко мне, – невнятно пробормотал я в трубку.

– Да что такое?! Неправильное похмелье…

– Слушай, я не шучу! Меня действительно хотят убить. Позвони Пашке, пусть бросает все и пулей ко мне!

Пулей?! Ну, я сказанул…

Впрочем, Пашка – тот, кто мне нужен! Это я хорошо придумал. Правильно сообразил. Сейчас нужен Пашка. Он профессионал, в конце концов. Лучше него никто не разберется в ситуации. Если вообще кто-нибудь разберется…

5

– Только никого не подсаживайте по дороге, – сказал мне молодой милицейский лейтенант, возвращая документы.

Или все-таки прапорщик? На кожаной зимней куртке у него были погоны прапорщика. Под распахнутой курткой, на плечах кителя виднелись лейтенантские. Поди пойми! Я решил, что он лейтенант – у коллег скорее одалживают куртку, чем китель.

На плече у него болтался укороченный автомат Калашникова. Довольно небрежно. Надеюсь, хоть на предохранителе. Два солдата с погонами внутренних войск рядом с милицейской «шестеркой» на обочине держали свое оружие куда профессиональнее. Стволами на меня. Это нервировало. Особенно когда вокруг сумерки и пустая загородная дорога. А по моему следу идут убийцы.

От Москвы Пашка долго провожал меня на своей «девятке». Следил, нет ли «хвостов». Потом, когда я подумал, что его уже нет, и занервничал, он обогнал меня, успокаивающе махнул рукой. Мол, все чисто, езжай спокойно. Развернулся и покатил обратно в город. На «жучки» и всю прочую шпионскую электронику он еще раньше, после выезда с Кольцевой, проверил меня и машину каким-то хитрым прибором. Свою работу он знал, ничего не скажешь.

– Да я вообще-то обычно и не подсаживаю, – сказал я лейтенанту-прапорщику. – Мне тут ехать осталось несколько километров.

– Все равно осторожнее. Счастливого пути, – официальным голосом пожелал он.

– А что случилось? – рискнул я спросить.

После того как меня без всякого повода остановили, проверили документы, заглянули в салон и багажник джипа, мне кажется, я имел право знать.

– Да сбежал тут один. Из колонии. Говорят, видели в наших краях.

– Убийца? – ужаснулся я.

– Они там все убийцы, – беспечно отозвался лейтенант-прапорщик.

Ему, с автоматом и солдатами, легко быть беспечным. Конечно, только беглого зека не хватало на мою голову…

Тогда, неделю назад, Пашка не усомнился в том, что меня хотят убить. Чтобы найти пулю в стене, ему понадобилась минута. Скорее всего – заказуха, подтвердил Пашка, видно по почерку.

Шаги за спиной, несостоявшейся наезд, теперь пуля… Три нападения в относительно короткий промежуток времени, неудавшиеся лишь по чистой случайности. Суди сам: способ все время меняется, неизменны лишь цель и объект, вещал он. А что это значит? Понятно: кто-то откровенно захотел крови. А вот кто, как и зачем, начнем разбираться, пояснил он. Мол, твое дело, Юрик, сопеть в две дырки и слушать старших товарищей. И самое главное, прикидываться ветошью и не отсвечивать перед посторонним глазом. Успокоил, называется!

Пока он занимался своими таинственными оперативно-розыскными разборками, я, с его подачи, неделю просидел дома с зашторенными окнами. А теперь ехал прятаться еще дальше, в его дачный домик за две сотни километров от Москвы, который он купил совсем недавно и про который еще не знают даже его коллеги…

Милиционер еще раз оглядел тихо урчащий джип, сверкающий в ранних зимних сумерках желто-красными огнями, словно праздничная елка. Машина сдержанно, с достоинством блестела зеркалом лака. Грязно-белая милицейская «шестерка», тронутая пятнами ржавчины, смотрелась рядом с ним, как телега, брошенная на обочине скоростной автострады.

Здесь, километрах в ста от Москвы, среди темного, обступившего дорогу хвойного леса, это чудо азиатского автомобилестроения выглядело особенно впечатляюще. К тому же я недавно заезжал на мойку. Еще не успел сильно испачкаться. Когда мне было пачкаться, если я из дома не вылезал?

– А сколько лошадей в вашей технике? – вдруг спросил лейтенант.

– Двести десять, – ответил я.

– Здорово!

– Мне хватает. Надежная машина, грех жаловаться, – поделился я.

Мне показалось, что он вздохнул. Можно понять. Прапорщик он или лейтенант, все равно до больших звезд на погонах и крупных взяток ему пока – как до Китая на четвереньках.

Совсем пацан, конечно. Дети и вороны всегда реагируют на блестящее.

– Ну, ладно, счастливого пути, – повторил он.

– И вам всего хорошего, – сказал я.

В принципе я люблю, когда мне завидуют. Пусть даже это провинциальный мент-летеха, вынужденный жить за той незримой чертой, где кончается хлебное Московское княжество и начинается нищая страна Россия. Когда все-таки Россия не выдержит и пойдет войной на Москву? Впрочем, на такие темы лучше не думать – страшно становится, как подумаешь. Тоскливо и неуютно. Из своего кабинета на двенадцатом этаже я отчетливо вижу всю бесперспективность существующей в стране системы управления. Но как раз для таких случаев существуют счета в забугорных банках. Как успокаивающее лекарство. Действует гораздо лучше снотворного на ночь…

– Извините, у вас закурить не будет?

– Закурить? – от неожиданности переспросил я.

– Сигаретки, – пояснил солдат.

Теперь, вблизи, я увидел, что он сильно замерзший и очень молоденький.

Ну да, конечно, солдаты-срочники… Дяденька, дай закурить, а лучше – выпить.

В нашей бывшей державе, ныне – богоспасаемом отечестве – все войска до сих пор стрелковые…

Я великодушно отдал ему начатую пачку.

* * *

Пашкин дом я нашел без труда. Дорогу от трассы к дачным участкам он расписал на бумажке очень подробно, со свойственным его профессии вниманием к мелочам.

Повозился при свете фар с замком, загнал машину в ворота. Открыл дом. В пустых гулких комнатах показалось еще холоднее, чем во дворе.

При свете фонарика я нашел счетчик, врубил электричество в доме. Стало повеселее.

Растопил печку, стало еще веселее. Печка пока не грела, но огонь уже обнадеживающе потрескивал поленьями. Наладив, таким образом, быт, я принес из машины две сумки с вещами и жратвой-выпивкой. Для начала хлебнул прямо из горлышка ледяного виски. Шотландское пойло царапнуло горло и приятно обожгло желудок. Я закурил.

Налаживалась жизнь…

Часа через два в доме было уже ощутимо теплее.

Потом я долго сидел на крыльце, закутавшись в «Аляску». Смотрел на пустые, одиноко зимующие дома вокруг. Дышал морозом – здесь было куда холоднее, чем в Москве. Или мне это казалось?

Я курил, попивал виски и смотрел, как падает снег. Слушал его.

Да, слушал. Раньше мне всегда представлялось, я был просто уверен, что снег падает тихо, ложится на землю бесшумно, как на картине. Плавное кружение снежинок, воздушный балет, легкий и невесомый. Белое безмолвие. Снег – сон.

Оказывается, – нет. Снег падает громко. Отчетливо падает. С отчетливым, разборчивым шелестом.

Шелест снега. У меня было такое чувство, что я слышу его первый раз в жизни.

Почему – в первый раз? Это, понятно, не первая зима в моей жизни, видел я и зимние леса, и зимнюю тайгу. Я вообще люблю зиму. Когда-то, в школе, занимался лыжными гонками. Наматывал по лыжне десятки километров. Помню отчетливый шорох лыжного скольжения и собственное запаленное дыхание.

Или я просто уже забыл, как падает снег?

Итак, шелест снега. Первый и, может быть, последний раз в моей жизни.

Вот такое было настроение.

6

Конечно же я боялся…

Всю жизнь я чего-то боюсь.

Боюсь всего. Болезней, эпидемий, новомодных мутирующих вирусов, всех этих СПИДов и атипичных пневмоний, которые возникают из ниоткуда и уносят людей в никуда. При словах «рак» или «инфаркт» меня откровенно прошибает холодный пот – мне уже за сорок, это уже по мою душу.

Я боюсь глобальных катастроф, дырок в атмосфере, наводнений, землетрясений, извержений вулканов и смещения земной оси. Боюсь смотреть фильмы ужасов – меня они слишком пугают.

Я боюсь войн и террористов – в общем, и боюсь ходить по темным улицам – в частности. Когда я прохожу мимо развеселой компании в темноте, становлюсь словно деревянным.

А как я боюсь начальства! Видеть перед собой людей, обычных на первый взгляд, которые способны росчерком пера изменить твою жизнь… Страшно.

Боюсь собак, кошек, насекомых, боюсь автомобильных аварий и падающих самолетов, боюсь радиации, химии, всего…

Я до сих пор помню, как в розовом детстве я боялся атомной бомбы. Просыпался по ночам от ядерного страха. Я знал – плакаты гражданской обороны тогда повсюду висели – до земли бомба летит двадцать минут. Вот ты сидишь на уроке, а она уже летит. Никто еще не знает, а ведь летит, зараза. Обедаешь, читаешь книжку, лежишь в кровати – она летит. Сколько сталось ей до земли, может, совсем немного?

Нет, понятно: все там будем. Конец один-единственный, совсем недавно мы наблюдали его на кладбище с господином Витьком в главной роли. И подобный страх, думаю, для каждого так или иначе привычен. Своего рода персональный ад в условиях отдельно взятого индивидуума.

Но теперь этот вечный абстрактный страх, имя которому – жизнь, стал для меня еще более осязаемым. Просто вязким и плотным, как густой суп. Меня заказали! Профессионал Пашка это подтвердил.

* * *

Я, в общем, все про себя знаю. Адекватное восприятие реальности, как сказали бы психиатры. Это значит, что ты можешь критиковать собственную персону без ущерба для пресловутого «эго».

Я, например, человек завистливый. Могу позавидовать чему угодно. Внешности, мускулам, красивой женщине, машине, костюму, в конце концов, просто удачно брошенной фразе, от которой все в компании рассмеялись. Всегда завидовал, еще в школе постоянно сжимал зубы от зависти. Хорошо, вовремя научился их сжимать.

Я завидую богатым, что они богаты, бедным – что им нечего терять, завидую властьимущим за их атрибуты власти и бомжам за их абсолютную, наплевательскую свободу. Однажды я даже позавидовал раковому больному, честное слово. Что его судьба уже определена, ему больше нечего бояться в жизни, самое плохое с ним уже случилось. Тогда как мое плохое, например, еще под вопросом. Висит над головой, как топор. Я его пока жду. И мучаюсь этим ожиданием.

Окружающие придурки, например, считают, что я умею сочувствовать людям. Конечно, я всегда внимательно выслушиваю рассказы об их неприятностях. Меня радуют их неприятности, приятно слышать, извиняюсь за каламбур. Поэтому я сижу, киваю и строю скорбное выражение лица в нужных местах. Слушаю с удовольствием. Внимательный человек…

Вообще-то я законченный вариант негодяя, настолько законченный, что даже никаких крупных негодяйств не смог сотворить, ввиду чрезмерного изобилия собственной отрицательности.

Почему я стал негодяем? А почему стал?

Слово стал, мне кажется, здесь совсем не уместно. Был, есть и буду. Я такой от природы. Господь, если он есть не просто как фигура речи, сделал меня именно таким. Негодяем надо родиться. От природы. Это мое твердое мнение. Какая-нибудь лишняя хромосома, или недостаток оной, или другой изгиб мозговых извилин, не знаю, как это выглядит с точки зрения физиологии.

Я, кстати, вполне отчетливо помню свою первую подлость. В детском саду я украл у мальчика из нашей группы игрушечный автомат.

Смешно? Снисходительная улыбка на теплом фоне ностальгических воспоминаний о штанах на лямках?

А мальчишка этот, помню, очень переживал. Рыдал весь вечер, проснувшись после тихого часа и обнаружив пропажу. Воспитательницы сначала долго его успокаивали, а потом разозлились и наказали.

Автомат этот он нашел, когда нас водили на прогулку в ближайший сквер. Вырезанный из дерева, как настоящий Калашников, и даже раскрашенный под сталь. Очень он им гордился.

Я тогда искренне недоумевал и возмущался в душе, почему это он нашел, а не я. Ведь я тоже мог бы свернуть на другую тропинку. И найти. Почему он? Дети вообще острее чувствуют, что жизнь несправедлива, они еще не привыкли с этим мириться.

Автомат я лихо украл. Встал во время тихого часа, пробрался в раздевалку, вынул из его шкафчика и засунул автомат за батарею. После тихого часа его искали всей группой, я тоже искал старательно. Но хорошо засунул, не нашли.

Через два дня, когда отец забирал меня позже всех, я унес автомат домой. Не помню теперь, куда он делся. Зато хорошо помню, как крал, с каким настроением. Мозги словно отключаются, уже не думаешь, что могут поймать, застукать, схватить за руку. Позор, значит, нечестному мальчику Юре Сергееву. Как я теперь понимаю, своего рода сужение сознания. В голове остается только одна мысль – тебе надо.

Это была смелая кража, почти на виду у всех. До сих пор горжусь. И первая большая подлость, которую я помню. Но это не значит, что до этого я был ангелом. Наверное, были какие-нибудь мелочи, не могли не быть, просто забылись.

Теперь следовало бы развести всякую фрейдистско-аналитическую мутотень, что вот, с этого момента, жизнь моя повернулась в кривую сторону, покатилась по скользкой дорожке… Черта лысого!

Каким уродился, таким и живу. Скажу больше: в подлости тоже есть своя тихая прелесть. Почти сексуальное удовольствие, которое испытываешь, дергая за ниточки исподтишка и потом наблюдая, как остальные дружно пляшут под твою неслышную дудку.

Да, быть негодяем откровенно приятно. Понимаешь, наконец, что доступно все. Когда с годами проходит подростковое увлечение женской промежностью, это, пожалуй, главный кайф, который остается в жизни. Действительно, начинаешь чувствовать себя образом и подобием божьим. Так же как Бог, двигаешь людьми, как фишками. Для тех, у кого хватит глупости возмутиться, добавлю – это не кощунство. Всего лишь сравнение.

Если бы только не моя трусость…

* * *

Мне кажется, – не знаю, самообман или нет, – природа дала мне все качества, чтобы стать, например, олигархом или министром. Распоряжаться миллионами людей и миллиардами денег. Или даже пойти еще выше. Стать вождем, пророком, партийным лидером, на худой конец. Тоже доходное занятие, кто бы спорил.

А почему – нет? Я умный, хитрый, работоспособный, лицемерный, подлый, равнодушный – все задатки лидера налицо. Мне наплевать на людей, на идеи и на будущее человечества. Я хочу взять от жизни все, до чего смогу дотянуться. Остальные, если угодно, могут подбирать остатки, но тоже не у меня на глазах: мне жалко даже того, что самому не нужно.

Но я понимаю, хорошо понимаю правила игры. Чтобы взять все, нужно поделиться частью. Для начала. Чтобы использовать людей, нужно, чтобы они считали тебя своим. Никаких откровенных манипуляций – равный среди равных, только, в силу удачи и обстоятельств, чуть-чуть равнее. Это пресловутое равенство в нашем обществе всегда необходимо подчеркивать, гениев у нас тоже не любят. Мол, он наш, исконный, такой же, но какая голова светлая!

Цоб цобэ, господа-граждане!

По натуре я – законченный циник. По мировоззрению – закоренелый материалист, который понимает, что все красивости о Боге и бесконечности жизни – всего лишь сказки, сладкий самообман человечества, подобие водки или наркотиков. Сказки, придуманные от животного страха перед пустотой небытия. Полная пустота. Страшная пустота. Пустота, а не расплата, прошу заметить. Материализм хорош тем, что он понятен и удобен при уровне жизни выше среднего. Идеология трудящихся масс? Глупости! Бородатые основоположники, теперь уже из позапрошлого века, могли утверждать, что угодно. Но, рассуждая здраво, материализм – это отнюдь не жвачка для стада. Это посох для пастуха, в этом я твердо уверен.

Конечно, я могу без всякого напряжения прикидываться хорошим. Актерские данные у меня тоже есть. Этим я, собственно, и занимаюсь всю жизнь. Тоже от трусости – я даже плохим боюсь быть. Вернее, выглядеть. Что подумают? Ох уж, это проклятое – что подумают…

Витек-покойник, например, не стеснялся быть негодяем, вот в чем наше главное отличие. Хапал, жрал, пил, кидался на женщин бездумно, как петух на кур. Когда он совсем уже омерзительно расплылся и начал косить под крутого бандита, даже в этом был своеобразный шарм. К его роже подобная маска подходила как нельзя лучше. Подлецу – все к лицу, он сам любил это повторять. Он был свободнее, чем я.

Правда, прожил меньше. Плюс в мою сторону. Пока.

Нет, если бы не моя трусость, я бы мог высоко взлететь. Кто знает, как высоко?

Пределов нет. Для таких, как я – точно, нет…

Оказывается, есть. Только один недостаток. Перечеркивающий тем не менее все циничные достоинства перспективного вождя и пророка. Вот тут поневоле начинаешь сомневаться в общепризнанной неразумности мироустройства, которое словно охраняет само себя таким образом от перспективных потрясателей основ вроде меня. Но это домыслы, конечно. Вернее, вымыслы. Безвкусные рассуждения в порядке привычного самооправдания. Просто природа, в силу элементарной случайности генетической мозаики, мне немного недодала. Чуть-чуть. А жалко…

* * *

Впрочем, именно поэтому меня не за что убивать. Перебирая теперь, как четки, прожитые годы, я понимал – просто не за что. Даже забавно, насколько не за что при всех моих отрицательных задатках.

Нет, я вроде бы неплохо устроился в этой жизни. Не последний чиновник крупной корпорации. Винтик в системе. Из нужных винтиков, крупных, фигурных и закаленных постоянной суетой шестеренок. Системе нужны винтики, она их холит, смазывает и оберегает. Винтики – это и есть система. Если откровенно, у меня больше миллиона долларов на счетах за границей. Здесь, в России, если собрать все движимое-недвижимое – не меньше. В общем, я не то чтобы сильно богатый, но и не бедный. Средний класс в государстве Москва. Это в России, говорят, нет среднего класса. В нашем городе – есть.

Все относительно. Миллион – это только звучит красиво. А когда он у тебя есть, начинаешь понимать, что это не много. Два миллиона – тоже не много. Понимаю: многие мне позавидовали бы. Но…

Моя карьера в «Газрегионторге» – так называется наша контора – складывалась спокойно и поступательно. Я никого не подсиживал, не шел по головам, не брал и до сих пор не беру больше, чем мне положено. В нашей криминализированной стране убивают ведь не тех, кто берет много, а тех, кто хапает больше удельного веса своего авторитета.

Просто для меня все удачно сложилось. Во-первых, благодаря стартовым деньгам я сразу оказался на хорошем, высоком месте. Сразу перешагнув те первые, самые тревожные ступеньки, где, пробираясь наверх, поедом едят друг друга маленькие голодные головастики. А я – сразу в лягушки. Карьера!

Во-вторых, карьеру вообще легко делать, если ты занят именно этим. Я всегда имел свою точку зрения, неуклонно совпадающую с точкой зрения руководства. Дружил с полезными людьми. Пил пиво с нужными. Ездил в сауны и на шашлыки с необходимыми. Никогда не забывал про чужие дни рождения. Больших усилий тут не требуется – для этого есть записная книжка. Зато сколько дополнительных штрихов в твой образ доброжелательного парня. Многие до сих пор не понимают, насколько важно знать чужие праздники. А зря.

В общем, делать карьеру очень просто. Рекомендации на уровне примитивных рефлексов холодно-горячо. Не высовывайся. Не воюй. Не суетись, показную суетливость тоже все видят. Можно время от времени демонстрировать свое пренебрежение к работе, но это должно быть пренебрежение профессионала, для которого работа давно стала не просто частью, а смыслом жизни.

Что такое газовая отрасль в нашей стране? Монопольный монстр, спрут с трубами вместо щупальцев. Я думаю, это объяснять никому не надо. Официально контрольный пакет акций нашей компании принадлежит государству, так что мы почти государственные чиновники.

Полагаю, также не стоит подробно рассказывать, какие головокружительные состояния делаются вокруг наших газовых труб. Двое моих бывших подчиненных, например, уже плавают по южным морям на личных яхтах величиной с многоквартирный дом, в котором я живу. Другой мой коллега пропал без вести, кого-то выловили из реки с перерезанным горлом, кто-то покончил жизнь жестоким самоубийством, всадив в собственный череп всю обойму подряд. Наша газовая отрасль не такая бандитская, как нефтяная, но и у нас случаются свои черные переделы.