Текст книги "Пока живой"

9

– Свою первую жену я убил! Ох, и стерва была, чтоб ты знал, Анатолич. Изменяла мне. Гуляла, значит. Что тут сделаешь? – откровенно рассказывал мне дядя Вова на следующий день.

Куда уж откровеннее! Второй день совместного пьянства. Ближе к вечеру. Та гипотетическая черта, за которой похмелье плавно перетекает в запой, уже пройдена. Пришел черед откровенности. Я в общем не против, мне нужно было отпустить нервы на волю.

– Только убивать, – согласился я. – Когда баба гуляет – только убивать. Иначе не вылечишь.

– Я и убил. Обушком топора дал по темечку, и дух из нее вон. Не гуляй, значит. Поделом.

– Посадить же могли.

– Посадили, как не посадить. Я не жалюсь, за дело посадили. Ничего, отсидел, вышел на волю, как положено. Еще раз женился. Опять неудачно. Такая зараза попалась. Бабища в три обхвата, вроде все при ней. Живи – не хочу. А этой самой бабской стервозности в ней – еще больше. Ох, зараза попалась, чтоб ты знал.

– А ты бы ее убил, – пошутил я.

Похоже, неудачно.

Дядя Вова посмотрел на меня тяжелым, внимательным взглядом.

– В колодце она утонула, – значительно сказал он. – Думал, не пройдет по жирности своей неумеренной. Нет, прошла. И утонула. Колодец у меня во дворе глубокий. Вода вкусная, как родниковая. Когда копали, на ключ попали, понятное дело. Знаменитый колодец.

– А что дальше?

– Ничего. Упала. Помер Трофим, да и хрен с ним. Сам знаешь. Потом я еще раз женился. И знаешь, незадача какая – опять неудачно.

Определенно семейная жизнь дяди Вовы начинала меня пугать.

– Что, опять в колодец? – спросил я.

– В болото. Так и сгинула вместе с тапочками в трясине. И концов не нашли. А ты женат, Анатолич? – спросил он.

– Женат, – ответил я. – Второй раз уже. Но никого не убил пока.

– Напрасно, – сказал дядя Вова строгим тоном семейного психиатра.

– Возможно, – согласился я.

* * *

Дядя Вова распоясался на третий день. Раскрылся, наконец, передо мной со всей своей незамысловатой, убийственной откровенностью. Ему с таким грузом в душе тоже, наверное, хотелось поговорить по душам не только с прокурором под протокол.

Впрочем, я даже не уверен, что сам он считал свои жертвы душевным грузом. Просто воспоминания. Этапы пройденного пути, отмеченные могильными холмиками.

Нет, сначала я просто не понимал, с кем имею дело. Еще шутил и подкалывал его. Все так же морозило, уютно потрескивала печка в доме, выпивки еще было в достатке. Но настроение было уже далеко не радостное. Во-первых, накопилось похмелье, навязчивое, как нехороший сон. А во-вторых, дядя Вова. Тоже навязчивый, со всеми своими душегубскими откровениями. И страшный, как оказалось.

Только потом, на третий день, я понял, что он откровенный маньяк. Идейный душегуб, это архаическое слово подходило к нему лучше всего. Я даже забыл про преследующих меня киллеров. Зачем вспоминать мелкие глупости, когда напротив сидит дядя Вова…

* * *

Убивать легко, Анатолич. А ты как думаешь?

Легче легкого, словом. Почему легко? А потому, как не верят людишки, что их сейчас убивать будут. До последнего момента не верят. Ершатся, значит, гонор свой демонстрируют, слюнями брызгают. Не верят, значит. А тут ты подходишь. Тихонечко, аккуратненько, с лаской подходишь. Народ любит, чтоб, значит, с лаской к нему. И с топориком. Или ножичком, допустим. Но с лаской – главное. Одной рукой головенку погладишь, а второй – раз-два. И понеслась душа в рай. Что ты! Не удержишь, как понеслась…

А главное, все по-тихому. Она, бабка с косой, любит, чтоб все по-тихому. Улыбается тогда. Она сама тихая.

Ладно, налей, что ли, чего сидишь, глаза выпучил, как кум на пирогах?

* * *

Дядя Вова все рассказывал и рассказывал, журчал шепелявой речью нудно, навязчиво и бесконечно. Я слушал его, пьянел, дурел и тихо обалдевал.

Вот эстет из сельской местности! Психолог с топориком!

Что же я так пью-то с ним? Как деревенский запойный мужик, честное слово. Боюсь его?

По-моему, он это заметил…

Герой, конечно. Пришел, увидел, зарезал. Так, на всякий случай. Или топориком. Наш, русский, исконно-березовый вариант героя… Я не возьмусь утверждать, как некоторые, что только в нашей стране рождаются такие бессмысленные убийцы. Люди в принципе везде одинаковые, я до сих пор так считаю. Но что-то все же в наших характерах есть такое – мрачное и беспощадное. Бездумное. Яркий, как фейерверк, взрыв инстинктов. Наверно, поэтому русские всегда считались хорошими солдатами. Умели не думать о себе во время боя.

* * *

Убивать легко?

Кому как.

Помню, Витек тогда, во время истории с бабушкиной квартирой, окончательно вошел в раж. Зубами щелкал, так хотел денег. Предлагал тогда помочь бабушке Аде переселиться в лучший мир. Витек уверял меня, что есть одно чудодейственное лекарство, он консультировался со своим знакомым врачом, можно дать старушке, отойдет сразу, и ни одна экспертиза ничего не докажет. Мол, этот препарат быстро рассасывается, обычное же лекарство, в любой аптеке есть. Его бабушка и так принимает, только в других дозах.

Я его отговаривал. А вдруг экспертиза смогла бы обнаружить. Тогда суд и тюрьма. Я трусил.

Потом старушка умерла. Совсем плохая была. Уже за восемьдесят, возраст вполне покойницкий. Не знаю, была ли вообще экспертиза.

Давал он ей свой препарат или не давал? Тоже не знаю. Потом неловко было спрашивать. Не принято о таком спрашивать у культурных людей. Культурный человек должен сам догадываться и помалкивать в тряпочку…

Одного человека я точно убил, в этом сознаюсь. Не боюсь сознаваться, потому что ни один суд ничего не докажет, даже если вся правда выплывет наружу. А как она теперь выплывет?

Человек этот действительно был эксперт, хороший специалист, настоящий, очень мешал мне по работе. Такой мужичок из бывших, болеющих душой за вверенный участок производства. Ко всему прочему, он был не просто пьяницей, а хроническим алкоголиком. Года три назад зашитым двойной строчкой совместными усилиями жены и детей.

Потом он развязал – отчаянно, без оглядки, как все они, из бывших. Ушел из дома, чтобы пить без помех, и через три недели насмерть замерз, уснув недалеко от какой-то винной палатки. Очень кстати для меня.

А кто ему налил ту злополучную рюмку коньяка, после которой он отправился в свой последний штопор? Правильно, я. И не одну рюмку, бутылку мы с ним на двоих раздавили. Я ему еще деньжат подсыпал, как другу, в семье его жестко контролировали ввиду слабины души.

Да, налил, уговорил. Мне как раз прислали из Еревана бутылку их особого коньяка. С ума сойти – какой аромат! Он и сошел.

А при чем тут я?

Больше скажу: я даже не хотел его убивать этим коньяком. Просто столкнуть со своей дороги. То, что он покатился дальше, чем нужно, – просто приятный сюрприз.

Вот такое невинное злодейство. Мелочь. Если сравнивать с дядей Вовой. Скажи дяде Вове, что убил кого-то рюмкой, засмеет ведь…

* * *

– На зоне у нас у всех были кликухи. Клички, значит. Там так положено. Ну, ты знаешь, Анатолич, – рассказывал он.

Почему я должен это знать?

– Так вот я о чем, значит. Меня там очень просто звали. Как есть, так и звали. Вова-убийца. Уважали, значит. Я ведь там, на зоне, тоже двоих подколол.

– Подколол? – удивился я, разливая по рюмкам.

Похоже, это теперь моя судьба – разливать по рюмкам. Как это у зеков называется? Шестерка?

– Подколол, да. Зарезал, значит, если по-нашему, по-лагерному. На пику посадил. Там ведь как, Анатолич. Знаешь как?

Я не знал.

– Ножей нет, вилок нет, ложки – и те алюминиевые, в руках гнутся. Глаз и то не проткнуть такой ложкой. Что делать? Кусок арматурины найдешь, точишь его, точишь, востришь об камень до нужной кондиции. Бывало, полгода точишь и год. А ты как думаешь?

Я не думал. Я просто представил, как за колючей проволокой под низким северным солнцем среди снегов сидят на корточках такие вот дяди Вовы и точат арматуру, чтобы резать друг друга. Картина Босха из серии «Светлое будущее человечества».

– Заточил, ручку изолентой или тряпкой хотя бы обмотал, получается пика, пиковина по-нашему. Хочешь – режь, хочешь – коли. Тут главное, чтобы контролеры, прапорщики, не зашмонали, или отрядный, допустим. Зашмонали – нашли, значит. Найдут – все, хана, баста, карапузики. На кичман самое малое на полмесяца.

– Куда? – переспросил я.

– На кичман. На кичу. В штрафной изолятор, значит. Ох, лютое место, не приведи тебе господи. Камера два на два с одной табуреткой. Под ногами железо положено. Чтоб, значит, слышно было, как ходишь. Нет, не приведи господи…

Я охотно согласился с ним.

– А почему сразу на кичу? Правильно! Боялись меня. Ох, боялись! Все знали Вову-убийцу. Если у Вовы пика в руках – быть крови на зоне, большой крови быть!

Я опять разлил. Незаметно задвинул под газету большой хлебный нож.

– Ну так вот, про этих двух архаровцев, которых зарезал, тебе толкую. Один наш был, зек, шнырь такой. Все по тумбочкам крысятничал, сало, масло, чай, курево, сам знаешь…

Я уже начинал догадываться о метафизическом значении чая, сала, масла и курева. Уже, кажется, понимал простые истины Вовы-убийцы…

– Носки он у меня спер. Хорошие носки, теплые, вязаные, еще бабаня-покойница прислала. Украл. Но я терплю. Пиковину уже наточил, но терплю, пусть все по закону будет, по-нашему, по-зековскому. Ты что думаешь, на зоне законов нет? Есть – наши!

Я понимал, что на зоне законы есть. Когда Вовы-убийцы начинают устанавливать законы – держись за воздух.

– Значит, я – к смотрящему. Так и так, мол, шнырь носки украл. Бабанька-покойница прислала, ох, и мастерица была вязать. Но я не о том. Ну, значит, собрались паханы на толковище, так и так, мол, носки. Дядя Вова, уважаемый человек на зоне… Нельзя за носки самоходом спускать. Так никакого порядка не станет в зоне, если кому попало спускать…

Решили, значит. Он твой, говорят, дядя Вова, своей волей его наказывай. А у меня уже все кипит. Внутри клокочет – мочи нет. Пику из заначки достал, пошел буром. Ну, шныри, понятно, по парашам попрятались… Дядя Вова идет!

Ох, он у меня сапоги лизал! Ох, лизал… Пощади, мол, не губи, хоть чем, хоть жопой тебе отслужу, только не убивай Христа ради… Но я – кремень! Вогнал заточку, он только пискнуть успел… Вот так… А ты как думал, Анатолич?

Я тупо кивал. О чем тут думать? Прятаться пора. Хоть в парашу…

– Второго я уже позже зарезал. Мент какой-то, охранник. В карты я тогда проигрался. Подколи, говорят, тебе должок спишется. Тебе, мол, все равно. А я что? Место-время выбрал и подколол. Я Вова-убийца, у меня вся зона во где!

Он показал свой маленький кулачок, сжатый до белизны суставов. Улыбался щербатым ртом. Глазами не улыбался. Жуткие у него были глаза, отрешенные. Пустые, как вырытая могила.

Вова-убийца вспоминал боевую молодость.

Я послушно разливал…

10

Теперь я долго не мог уснуть. Вернее, сначала уснул, отрубился, если точнее, а среди ночи открыл глаза.

Было тихо. Здесь всегда тихо. Сказочные места. Из детских сказок про людоедов и разбойников.

Вова-убийца…

Кстати, с чего я взял, что он действительно местный сторож, размышлял я. Он сам сказал. Пашка мне ни про какого сторожа не говорил.

Вова-убийца… Они там все убийцы, вспоминал я… Это он! Конечно! Тот самый, которого искал лейтенант-прапорщик. Сейчас, ночью, я это отчетливо понял. Правильно, где ему еще скрываться, как не на заброшенных на зиму дачах? Дач вокруг много, не хватит милицейских сил все обыскивать.

Никого не подсаживайте по дороге… Зачем подсаживать? Он сам придет. Правильно, ему же нужны деньги, документы и машина.

Машина не заводится от мороза. Может, это меня пока и спасало. Пока живой. Кажется, так Витек говорил?

Для храбрости я выпил водки, но храбрости от этого не прибавилось. Просто стало еще безнадежнее.

Значит, так все это и происходит. Ночь, тишина, потрескивание остывающей печки. И маньяк-убийца в темноте где-то рядом. Так кончается жизнь. Но я же не хочу так! Глупо так! Спрятаться в глухомани от киллеров и погибнуть от руки случайного беглого зека. Обхохочешься…

Ни уехать, ни позвонить. Пашка, называется, дал телефон. И сам не звонит, и я не могу. Пашка… А что, если…? Вдруг он действительно уже про все знает? Про квартиру, про Лену, про таблетку…

Я выпил. Но внутри все равно оставалась сжатая до скрипа пружина.

Никто не знает, где я. Никто даже не знает, что это он меня куда-то отправил. Профессионал… Не за что меня убивать? Ему – есть за что. Такие упертые, как Пашка, никогда ничего не прощают.

Пашка и дядя Вова… В конце концов, он крупный милицейский чин. Что ему стоить устроить побег какому-то зеку? Если вдуматься, ситуация вырисовывается совсем по-другому. Для меня – в абсолютно крестовом виде. Жалко, что я поздно обо всем догадался.

Нет! Не мог он! Это я могу, а он – нет. Плохой – я, он – хороший… Или я так себя успокаиваю? Не мог… А кто знает? Кто вообще что-нибудь знает про других людей? Алик вот тоже считает, что я его старый друг. СПЕШ! Можно использовать как ругательство, между прочим.

Вздрагивая от каждого шороха, я опять прошелся по дому, снова проверил защелки дверей и окон. Ерунда защелки. Фикция на фанере. Вове-убийце на один удар ноги.

Я еще выпил. Ночью и в одиночку, как заправский алкоголик. Впрочем, до алкоголизма я, кажется, не доживу…

Не хочу!

А Витек хотел? Еще недавно? Тоже не хотел. Уже похоронили, между прочим.

Я взял кочергу от печки, примерил к руке как оружие. Слишком легкая. Потом перебрал поленья. Слишком тяжелые. Нет, не смогу я. Я его боюсь. Я всех боюсь. А в первую очередь – дядю Вову. Я слышал, читал: именно такие, щуплые и безобидные на вид, самые опасные из них. Как небольшие ядовитые змеи. Ядовитые – всегда небольшие.

Боюсь. Я слышал, бывалые зеки умеют прятать за щекой половинку лезвия, а потом выплюнуть ее прямо в глаза. Они много чего умеют, эти безжалостные и бездумные волки. Я сам мог стать таким, если бы не моя трусость.

Но я же свой! Свой! Такой же!

Мне хотелось кричать об этом. Но что толку? Кричать в тишине, когда ночь пристально смотрит в окна темным тяжелым взглядом…

Бесполезно. И я еще искренне считал себя злодеем. Гордился этим где-то в глубине души. Вот оно – зло, полное, слепое и абсолютное. Зло – не рассуждает, оно действует. Господи, если ты есть, ну почему я такой трус! Всю жизнь мне испортила моя трусость, и умру я, видимо, из-за нее. Господи, если ты есть, у тебя своеобразное чувство юмора!

Я выпил.

Потом сидел в кресле рядом с печкой и ждал конца. Слушал бесконечные шорохи и скрипы старого дома. Вздрагивал от каждого звука. Именно в такие ночи люди седеют. Как ни странно, я подумал даже об этом…

* * *

Утром дядя Вова опять пришел. Принес литровую бутылку желтого самогона. Я еще и проснуться толком не успел, он уже тут как тут. Улыбается плотоядно. Хитрая улыбка. Без глаз. Вместо глаз – провалы. Могила.

Словно он все уже решил про меня. Решил?!

Нет, злить его нельзя, нужно пить…

– Анатолич, ты чего всю ночь электричество палил?

Значит, наблюдал!

Мы выпили.

Организм уже активно сопротивлялся спиртному. Жуткое пойло – эта самогонка. Кошмарное. Словно он добавил сюда для вкусового букета те самые шерстяные носки, из-за которых убил молодого шныря.

Кстати, кто такой шнырь? Ах да. Он говорил, шнырь на их жаргоне – это уборщик.

А откуда он взял самогонку, если не сторож? Украл, конечно. На пустой даче. Кто потащит такую дрянь в Москву? Это для дачи, если украдут – не жалко.

Я послушно разливал.

Нужно пить…

* * *

– Хорошая у тебя машина, Анатолич, – сказал дядя Вова, неторопливо обойдя вокруг моего джипа, припорошенного свежим снегом.

– Хорошая, – машинально согласился я.

Стоп! Почему он это сказал? Я знаю, почему он это сказал. Догадываюсь. Главное, не подавать виду, что я догадываюсь.

Снег блестел на капоте и крыше, как добавочная лакировка кузова. Белое на серебристом. Блестящий снег, яркое солнце, уснувшие на зиму дачи и мы вдвоем. Наедине. И тишина вокруг, настороженная, затаившаяся.

Надо было хотя бы брезентом прикрыть, все не так бросалось в глаза.

– Да нет, не очень хорошая, – поправил я сам себя. – Старая машина.

– Старая? – удивился дядя Вова. – А с виду как новая.

– Только с виду, дядя Вова. Ржавая на самом деле.

– Ржавая? – снова удивился он. – Ну, не знаю, не знаю…

– Изнутри, – уточнил я, холодея от этого многозначительного разговора. – Снаружи блестит, а внутри вся гнилая, насквозь.

Он неторопливо, совсем уже по-хозяйски обошел вокруг моего джипа.

Поковырял корявым пальцем крыло.

– Не, не скажешь, что ржавая. А движок-то хороший?

– Плохой. Дрянной движок. В гору не тянет совсем. Да и заводится через раз. Даже через два раза на третий. Может и не завестись, – врал я. – Видишь, когда сильный мороз, вообще не заводится.

Нет, бесполезно. Хорошая машина, он же видит, что машина хорошая. Вот за эту хорошую он меня и убьет. Вполне подходящий повод для Вовы-убийцы. Все-таки не старые носки. А он и за носки убил, ему без разницы. Ему главное – сам процесс.

– Ладно, за дело пора. Пойду топор принесу. Ты только не уходи никуда.

Значит, топором. Все правильно, все как в дешевом детективе, убийцы всегда консервативны в выборе оружия. В зоне – пика, на воле – топор. Традиция.

– Да куда же я уйду? – спросил я и улыбнулся ему.

Попытался. Если это вообще можно назвать улыбкой. Жалкий, заискивающий оскал обреченного. Под топор.

Не уходи никуда… Издевается, гад. Телевизора насмотрелся. Убийцы всегда чуют страх своих жертв, они питаются этим страхом, он их возбуждает. Тоже знания из детективов.

– Мало ли, – просто сказал дядя Вова. – Лови потом тебя с ключами.

Конечно. Ему нужны ключи от машины. Он больше и не скрывался.

Решил, видимо, что ему со мной церемониться? Под топор…

Может, если бы я был смелым, он и не полез бы ко мне. Почувствовал, что страха нет. Я же здоровый мужик. Господи, ну почему я такой патологический трус?

* * *

Все-таки странное было состояние. Как во время болезни с высокой температурой. Многодневное похмелье вступило в фазу какого-то глухого оцепенения, и сил ни на что уже не оставалось.

Бежать!

Когда дядя Вова удалился, громко скрипя по снегу своими кирзовыми сапогами, я засуетился. По-своему, скорее в душе, чем снаружи, как улитка во время пожара. Зачем-то прошелся по утоптанной тропке от дома до туалета. Вернулся обратно к машине.

Бежать! Это ясно!

Машина на таком холоде не заводится и не заведется. Тоже яснее ясного. Можно вывинтить свечи, прогреть на плитке, тогда есть шанс. Но времени нет. Сколько дядя Вова будет ходить за топором?

Что же я раньше до этого не додумался – прогреть свечи?

Черт, ведь ездил же раньше на карбюраторной «восьмерке», заводилась в любой мороз, как часы. А еще «Жигули» ругают, сам ругал.

Вова-убийца… Он не торопится, чего ему торопиться. Лови потом тебя, сказал он. Не я первый, наверное, из дачников. Под топор.

Кругом болота, говорил он. Выкинешь, и тапочек не найдут. Зима, конечно, болота замерзли. Впрочем, прорубь прорубит, я где-то читал, что болота плохо замерзают. Ладно, это совершенно не моя забота, куда ему девать мое тело…

Я почувствовал, что меня мелко и противно трясет. Замерз? Как болото?

Холодный, сверкающий снег и мертвая тишина вокруг. Мертвая!

Бежать!

Пешком придется, иначе нельзя. Сколько тут до трассы, километров десять? Там можно машину поймать. Но по дороге тоже нельзя, догонит по дороге. Значит, через лес. Лесом, наверное, дольше. Спички нужны, вот что. Зимой в лесу без спичек гибель, я знаю, я читал.

Я зашел в дом. Тепло. Как не хочется никуда бежать! Чтобы взбодриться, я допил остатки самогона прямо из горлышка. Перевел дыхание.

И тут на меня окончательно навалилось. Все сразу. Дурной сон просто. Классический ночной кошмар. Такой же мутный туман в голове и полностью обреченная безнадежность. И проснуться не можешь. Потому что уже проснулся, а ночной кошмар продолжается наяву. Такая история с географией.

Бежать! Срочно!

Я лихорадочно думал об этом. Но лихорадка оставалась только в душе. Я вдруг почувствовал, что почти не могу шевелиться… С самого утра мы с дядей Вовой приканчивали его жуткую самогонку. Теперь я почти не мог шевелиться… Нарочно мне наливал? Хитер дядя Вова!

Потом я обнаружил, что уже сижу на кровати. Уже лежу. В дурном сне. Когда за тобой кто-то гонится, а руки и ноги отказываются работать. Напился перед смертью, как зюзя!

Две минуты. Только две минуты подремать и бежать. Две минуты можно, он не успеет…

11

Я очнулся от холодного, равнодушного, какого-то до омерзения неживого прикосновения к шее. Пару секунд неподвижно лежал, приходил в себя. Потом вспомнил, где я и что со мной происходит.

Дядя Вова… Вова-убийца… Пришел… Сталь?!

Я отпрянул, шарахнулся в сторону. Ударился спросонья головой о стенку.

– Ну ты и погулял здесь, мужик!

– Видно невооруженным глазом: оторвался на всю катушку!

– Теперь чертей ловить будем? Или голыми при луне плясать?

Поставленная мне на грудь бутылка пива свалилась и покатилась по полу.

Бутылка пива?! Откуда?

Господи, это же они! Алик и Пашка! Веселые, румяные с мороза, смеются.

Приехали все-таки. Как же я рад их видеть, если бы они только знали!

От радости перед глазами все плыло и кружилось. Сколько же я выпил за эти дни? Зачем столько?

Дверь скрипнула. Вошел дядя Вова со своим топором. Деликатно, в ладонь прокашлялся.

– Павел Александрович, так я дрова-то остатние поколю, как договаривались?

– А ты не поколол еще? – спросил Пашка.

– Да мы тут это, с Анатоличем тут…

– Я уж вижу, как вы с Анатоличем тут, – проворчал Пашка.

– Так у меня ж ключей нет от сарая, – оправдывался дядя Вова. – Я у Анатолича спрашивал, он говорил, вроде есть. А не дал.

– Ты кто, человече? – спросил Алик.

– Дядя Вова, – послушно объяснил тот. – Сторож здешний.

– Дядя Вова, – подтвердил Пашка. – Наш человек.

– Рюмочку хочешь? – спросил Алик нашего человека.

Рюмочку он хотел. Опять? Сколько же он может в себя вливать?

Алик налил, и он выпил. Аккуратно выпил, долго и благодарно кивал, тряс плешивой головой, улыбался остатками зубов. Щуплый, маленький, смешной человечек в телогрейке и сапогах не по размеру, словно со старшего брата.

Я смотрел на него и не узнавал. Почему я его испугался? Что в нем страшного? Теперь, окончательно протрезвев, я искренне этого не понимал. Теперь. Точно, от этой бесконечной пьянки я потерял всю способность соображать. Отпустил нервы, называется. В бега собрался. Надо же! А если бы ушел? Нет, нельзя столько пить…

Мысли снова потекли вяло, словно сквозь дрему. Сквозь туман, в который я снова проваливался…

– Анатолич, а Анатолич…

– Нашатыря бы ему.

– Какого, на хрен, нашатыря, коньяку ему налейте!

Голос милицейского майора на подполковничьей должности. Это Пашка.

– То-то я смотрю, непорядок с ним, – забурчал откуда-то сбоку дядя Вова. – Доходит, смотрю, мужик. Вздрагивает, кривится, рожи мне корчит разные. А глазищами, глазищами так и стрижет. Я уже испугался, грешным делом, кабы не кинулся, спаси-сохрани. Думаю, белка у человека подходит, допился человек. Специально с утра пораньше за самогоном в деревню бегал. У шурина моего так-то было, тоже белка. Он под это дело сарай спалил. Очень убивался потом, хороший сарай был. И тут тоже, с Анатоличем. Понятно, человек городской, к нашей здешней отраве не приученный. Думал, чем лечить буду, уж и не знаю. Здорово трухнул…

Правильно. Трухнул. Это дядя Вова объясняет про меня Алику. «А кто из нас трухнул?» – думал я все также вяло…

Я встряхнулся. Да что такое, заболеваю, что ли?

– Ладно, дядя Вова, иди работай. Упоил человека, абориген хренов. Он уже зеленый весь. – Это опять Пашка.

* * *

– Твою проблему я разрулил, – рассказал Пашка, когда во дворе застучал топор сторожа. – Все в порядке. Можешь спокойно возвращаться в город…

Он многозначительно не договорил, но я его понял. Подробности – не при Алике. Алик – друг, но истину, как всегда, лучше держать под грифом «сов. секретно». Профессиональная осторожность…

Деликатный Алик тоже не стал любопытствовать.

– А кто этот дядя Вова? – спросил он, меняя тему.

– О, дядя Вова у нас личность известная. Не просто сторож. Артист-сказочник, – весело объяснил Пашка. – Вова-балабол его кличка. Он тебе уже поведал про свое кладбище, а, Юр?

– Какое кладбище?

– Персональное. Про невинно убиенных, которых собственными руками уложил в могилу. Не рассказывал разве? Странно. Обычно он не стесняется свежему человеку по ушам прокатиться.

– А кого он убил? – спросил Алик.

– Да никого, слушай ты его больше. Он и мухи-то не обидит, я думаю. Когда-то, по молодости лет, он отсидел год, курей воровал на птицеферме, теперь рассказывает всякие страхи.

– Курей? – тупо переспросил я.

Вова-убийца… Вова-балабол…

– Ну да, я же говорю – артист, – рассказывал Пашка. – Дома его жена заела, вот он и оттягивается на дачной работе с языком наперевес и стаканом халявной водки в руке.

– Жена? – опять переспросил я.

Похоже, меня заело. Как старую пластинку, которая долго валялась в шкафах.

– Ну да, жена, – подтвердил Пашка. – Она его бьет.

– Прямо так и бьет? – удивился Алик.

– Еще как. Однажды он даже в больнице лежал. Всем говорил, что с крыши свалился. Но деревня же, все про всех знают…

– Строгая у него жена! – восхитился Алик.

– Не то слово. Зверь-баба, ты бы ее видел. Асфальтовый каток с реактивной турбиной. Сама с меня ростом и раза в три толще. Такая не только коня остановит, в берлогу залезет и медведю яйца оторвет. Она на моих глазах у магазина ему как-то врезала, метров пять летел по воздуху, никак не меньше. Рыдал потом. И смешно, и жалко его, честное слово.

– Да, не позавидуешь мужику… Юр, Юр, ты что опять?!

А что я? Я ничего, я в порядке! Я лечу!

Улетаю себе плавно и все…

Пол вдруг начал медленно уходить из-под ног, подниматься неспешно, как разводной мост. Потолок спустился и надвинулся на меня вплотную. Я услышал стук краем уха, но так и не понял, что это стук падения моего собственного тела.

Потерял сознание.

Мне рассказали потом…