Текст книги "Пока живой"

10

«И все мы какие-то не такие, и у всех нас что-то не так…» Фраза даже глобальная в своей законченной неопределенности.

Муж и жена – одна сатана? Даже удивительно, насколько люди не понимают друг друга. Себя-то не понимают, а уж друг для друга вообще – темный лес, думал он. Оля, его Оля, Ольга Савельевна, чужая жена и креативный директор в непонятной для него рекламе, оказалась совсем не той, какой он себе ее представлял. Чем лучше он узнавал ее, тем отчетливее Пашка видел это.

Сначала, с первых встреч, он не влюбился в Олю, это случилось позже, вспоминал он теперь. Так получилось. Для начала они, как современные люди, переспали. С удовольствием трахнулись. Она для него еще была бизнес-леди, светской львицей, яркой бабочкой, залетевшей на огонек его холостяцкой жилплощади исключительно по капризу плоти. Этакой современной стервой с головой расчетливой, как калькулятор, и холодной, как у чекистов Дзержинского. Правда, о горячем сердце говорить не приходится, сердце в условиях новой экономической действительности, что максимально приближена к боевой, – всего лишь функциональный орган для перекачивания крови.

Голая физиология отношений, ничего личного и, упаси господи, лишнего…

Да и что он может ей предложить? Чем, кроме секса, заинтересовать женщину, которая почти в полтора раза моложе и, безусловно, в несколько раз успешнее, размышлял тогда Пашка с полынным привкусом обиды на жизнь.

Наверное, он уже начинал влюбляться, сразу начал, только еще не замечал этого…

А действительно чем? Он – весь в отставке, в соплях и в своей неудавшейся жизни. К тому же с затаенными планами мести, с иезуитской мыслью еще более приблизится к разрабатываемому объекту через секс с его красавицей женой. Совмещение полезного с приятным… И где здесь любовь? Откуда она возьмется при таком откровенно подлом раскладе?

Этого ей, конечно, не стоит рассказывать, никогда не стоит. Даже случайно, спьяну, размякнув, расчувствовавшись – не стоит, твердо решил он потом. Женщины на подобные мелочи всегда обижаются, для них вся жизнь – в мелочах и нюансах…

Да, любовь пришла позже. Вопреки уверениям расхожих штампов о бурных чувствах, как-то незаметно и даже обыденно. Сначала было узнавание, мелочи, словечки, поворот головы, рассыпавшаяся прядь волос, случайный жест, неожиданно отдающийся в груди сладким толчком…

Незаметно.

И пришла. Нагрянула нечаянно, как ОМОН сквозь новенькие стеклопакеты, если пользоваться профессиональным жаргоном…

Вот что удивительно! Оказалось, он еще способен любить. Не влюбляться, не увлекаться, на это он всегда был способен, что называется – только помани… Но любить – шалишь! Проходили, плавали, знаем…

Интересно, а любил ли он кого-нибудь после Лены? Скорее, нет, чем да. Увлекался – это да. От некоторых эротических моментов до сих пор дух захватывало, как вспомнишь. От моментов, а не от женщин.

«Стареешь ведь, майор, песок уже скоро посыплется, уже неплохо бы носить с собой совок и ведерко, чтобы не растерять остатки себя на жизненных виражах. А все туда же…» – иронизировал он над собой, стараясь не раскатывать губы раньше времени.

Но все равно было хорошо – чувствовать, что он влюблен.

11

Теперь, сидя со сломанной ногой, Пашка от нечего делать попробовал взяться за нечитанного со школьных времен Достоевского – старое собрание сочинений осталось ему от родителей. Сначала – забрало, потом настроение стало – впору вешаться. Автор великий, кто спорит, но вот оптимизма на дух не переносил, определил Пашка для себя. Разделывал своих героев, как бог черепаху, выламывал их поперек суставов, как неразумный ребенок игрушки. На третьем томе отложил Достоевского от греха подальше, чтоб действительно не повеситься…

Странное все-таки чувство – быть так резко и неожиданно выброшенным из жизни. Смотреть на мир через окно квартиры и экран телевизора. Как будто он уже чуть-чуть умер. Слегка подмер. Вокруг, начиная от окна и дальше, суетится столица, живет и, как всегда, мечется, а он заперт и обездвижен в блочной типовой клетке, прокладывая себе увечно-неторопливые маршруты на кухню и в туалет.

Своего рода одиночное заключение. Преддверие пенсионного возраста, который, хоть и кажется еще далеко, но уже явно ближе, чем хотелось бы. Наводит на грустные мысли о будущем. А тут еще сломанная нога. И Достоевский со своими переломанными через колено героями…

Звонок Юры Сергеева застал его врасплох, на долгом пути из комнаты в кухню. Пришлось ковылять обратно, брать трубку – а там Юра.

Думал – она, а это всего лишь он. Муж.

– Ты знаешь, Пашка, у меня опять неприятности… – с ходу начал Сергеев.

Да неужели? Кто бы мог подумать!

В принципе Пашка ждал этого звонка. Даже удивлялся, почему долго не звонит друг Сергеев, не жалуется на жизнь и не вопиет о помощи… А кому ему еще звонить?

– Что, опять наезжают? – поинтересовался он.

– Если бы! Тут другое… Я вообще не пойму…

И не поймешь, Юрик, мелькнула мстительная мыслишка. Если честно, Пашка и сам перестал понимать местами, что они с Михалычем такого наворотили.

Пришлось долго и нудно мяться в трубку. Мол, расскажи, повтори, что такое, с этого места подробнее и так далее. Впрочем, из сбивчивых объяснений Сергеева трудно было что-то понять. Если, конечно, не знать всей подоплеки…

Понимаешь, Паша… Странный дед, черный дед… Почему он преследует, почему мерещится везде? Какое он имеет право мерещиться? И вообще, откуда он взялся? Из преисподней выскочил? Смотрящий?

Смотрящий из преисподней? Ну ты даешь, Юрик… Фильмов ужасов насмотрелся?

Да не в этом дело, Паша… Дело, понимаешь, совсем не в этом… Я вот выхожу, например, с утра, а машина совсем в другом месте. Я же помню, ясно помню, куда ее ставил! А она – в другом…

(Ну, Михалыч! Как он ухитрился до джипа добраться? Или это не он? Охрана стоянки балует?)

Переставленная машина, Юра, – это не криминал…

Конечно, не криминал! Все не криминал! Только все кувырком!

Ладно, ладно, не греми нервами, объясни толком…

Понимаешь, Паш, я даже сам не знаю, как толком объяснить… Мелочи, Паша, постоянно какие-то мелочи! Приходишь домой, сядешь за стол поработать, а бумаги – не на своих местах. Мелочь? Вот гном у меня стоит на полке в кабинете, в синем колпаке такой, может, помнишь? Нет? Так он то на одной полке стоит, то на другой, то вообще в другом шкафу оказывается… Мелочь? Недавно в кухне батон искал… Да обычный, обычный батон, хлебный, хотел бутерброд сделать… А батон оказался в холодильнике. Мелочь? Но откуда он мог там оказаться? Ни я, ни жена сроду не клали хлеб в холодильник, не до такой же степени… Да, мелочь! Прихожу домой, замки на месте, деньги, вещи не тронуты, а мне вдруг кажется, что тут до меня кто-то был! Не знаю, как правильно объяснить, словно чужое что-то в собственном доме… Да все мелочи, много мелочей, Паша, слишком много уже накопилось… Может, правда, с ума схожу? Я уж не знаю, что думать… Голова кругом…

А доктор что говорит? Нервному доктору-то показывался?

Да что он говорит?! Что он может вообще сказать! Херню несет! Нервы, переутомление, бред преследования, колеса какие-то очередные прописал, капли, чтоб на мозги капать… Чтоб он этими каплями сам подавился! Я же вижу, ясно вижу, что-то не так… Кто-то идет за мной по пятам! Не знаю кто, не знаю откуда, но идет!

Подожди, подожди, если идут по пятам – это уже серьезно. Это криминал. Факты есть?

Факты?! Какие тут, к черту, факты?! Батон в холодильнике?! Игрушка на другой полке?! Я не знаю, Паша! Не знаю, как тебе объяснить! Я ничего определенно не знаю, я просто чувствую. Веришь? Нет?!

В его голосе уже явно проскальзывали истерические нотки. Можно представить, что ему говорит доктор и, главное, что он не говорит, а пишет в истории болезни…

«И все мы какие-то не такие, и у всех у нас что-то не так…»

Чувствует он… Почуял. Вот и не верь после этого в экстрасенсорику.

Впрочем, перебарщивать тоже не стоит, рано пока…

Пашка, как мог, его успокоил. Мол, не дрейфь, однокашник, раньше времени.

Нервы, бывает. Прорвемся, кореш, как летающая фанера в голубое небо Парижа. Вот встанет он на ход ноги – тогда видно будет. Разберемся…

Да, разберется, подумал он, кладя трубку. Пожалуй, пора. Клиент созрел. Надо, наконец, покончить со всей этой историей…

* * *

Отложив трубку, Пашка еще немного посидел на диване. Потом решительно набрал номер.

– Слушаю вас внимательно, – сказали на другом конце провода.

– Здорово, Вадим Васильевич!

– Здоровее видали! – бодро сообщил сосед сверху.

– Слушай, у тебя водка есть?

– Обижаешь старика, Паша. Когда она у меня была? Она у меня – была и нету. Водка – продукт летучий, потому как на спиртовой основе. Это – элементарная химия, мил человек, – сообщил Вадим Васильевич, щеголяя инженерным образованием.

– Понятно, – вник Пашка. – А сгоняешь? А то я все еще без ноги.

– Обязательно! – оживился сосед. – Почему не сгонять, если хороший человек просит?

– Тогда заходи за деньгами.

– Уже бегу, Пашенька! Сейчас, сей момент, только костыли намылю!

Про костыли он загнул. Старик сроду ими не пользовался, хотя имел про запас. Несмотря на свои семьдесят четыре года, Вадим Васильевич был дедок шустрый. Хваткий во всем, что касалось дармовой выпивки. Не успел Пашка доковылять до двери, он уже был тут как тут, нетерпеливо стучал по лестничным плиткам войлочным тапком «прощай молодость» и мелко всхрапывал сквозь вставную челюсть. Дома жена, баба Тося, не давала ему развернуться, а выпить старик любил. Впрочем, пил аккуратно, не напивался и не ханыжил, свою внутреннюю меру перебирал редко. Понимающий дед, с ним легко было иметь дело. Когда-то он был инженером на заводе, собирал самолеты и растил двух сыновей. Теперь сыновья разъехались, старик коротал время за телевизором и в мелких перебранках с бабкой. Таких стариков, что остались одни доживать, всегда жалко. Впрочем, тех, кто живет при детях, иногда еще жальче, Пашка насмотрелся по своим уголовным делам.

Жилищный вопрос всех испортил? Да как бы не так, думал иногда Пашка, легко валить всю кучу дерьма на одну больную голову. Даже в социально защищенные времена социализма старикам оставляли только почет, никакой дороги им уже не было. И тогда, и теперь к ним относились и относятся как к отработанному материалу, только теперь это выглядит еще откровеннее…

Из магазина старик вернулся быстро, не тундра все-таки – ближайший винный отдел в соседнем доме и круглосуточно, идти через три подъезда. Принес литр водки, два баллона пива и чекушку себе за работу. Скрупулезно отчитался за мелкую сдачу. Выпил три рюмки за компанию с Пашкой. Понял, что Саныч не в настроении рассуждать за жизнь и слушать воспоминания, деликатно ушел, унося в клюве заработанную чекушку.

Пашка остался один. Выпивал и закусывал за компанию с любимым тренером. Курил сигарету за сигаретой, не чувствуя вкуса после водки. Думал…

* * *

Да, теперь он вдруг задумался над тем, что делает. Пока бегал, крутился, особенно не было времени думать. Сначала – увольнение из органов, потом, практически без перехода, новая работа.

Все Мишка, он торопил: быстрее, Паша, быстрее, человек нужен, как воздух. Нужен, конечно. Приблизительно как акваланг альпинисту…

Сейчас месяц, а скорее всего, полтора, сказал доктор, придется просидеть дома. Словно нарочно.

Нет, раскаяния за все, что он делает и, главное, собирается сделать для друга Юрика у него не было. Как не было его года три назад, когда Пашка застрелил насильника, изуродовавшего и убившего четырех малолетних школьниц. Формально все было правильно, тот кинулся с ножом, майор выстрелил второпях, случайно попал прямо в лоб, засветил между глаз с одного выстрела. Вынужденная оборона, конечно, никакие внутренние расследования не подкопаются. Никто, впрочем, и не подкапывался. Девочек этот гад исполосовал в такую лапшу, что смотреть было жутко. Застрелил – и молодец, меньше возни с этой мразью, говорили потом коллеги.

Про себя Пашка знал тогда, что мог бы свободно выстрелить в руку или ногу. Он целился именно в лоб и попал в лоб. Нервы не выдержали. Вдруг отчетливо представил себе, как этого типа признают психом, лечат, а потом выпускают. И тот выходит из спецбольницы здоровый, сытый, со справкой о неполноценности на руках, дарующей отпущение грехов за дальнейшие кроваво-сексуальные радости.

Зло должно быть наказано, всегда считал он. Если это возможно – то должно. Если это от него зависит – будет наказано!

Он до сих пор так считал, несмотря на прожитую жизнь и выслуженную пенсию.

Пусть скажут – опер, примитив, квадратно-гнездовое мышление, логика дубинки, аксиома наручников. А что еще остается? Только держаться за вечную истину, что есть добро и есть зло, белое и черное, две стороны медали… А выбор всегда между одним из двух. Или – одно, или – другое. Все, что между – всего лишь оттенки. Понятно, многим хочется видеть их самостоятельными цветами, разукрашенными разнообразными психологическими нюансами, но – оттенки, не больше, за которыми, как лес за деревьями, прячется все тот же вечный выбор между черным и белым…

Что он еще может придумать, кроме наказания зла? Он обычный рядовой мент, майор в отставке, на большее у него не хватает мозгов…

Нет, сожалений не было. Но и радости не было. Даже удовлетворение от удачно выполняемой работы не приходило, как бывало у него после хитроумных розыскных разработок. Сначала, еще тогда, после разговора с Леной, обожгло острой ненавистью, потом осталась упрямая злость. Она и сейчас оставалась.

Теперь Пашка отдавал себе отчет, что взялся за «дело Сергеева», как он его про себя называл, не просто с азартом. Всю внутреннюю неудовлетворенность, скопившуюся в душе, как грязь, выплеснул он в это «дело». Ухватился за него двумя руками, как за редкий для любого человека шанс расквитаться с судьбой.

Немногим выпадает шанс расквитаться с судьбой, а ему выпал. И он ухватился, конечно.

Так или нет? Все может быть…

12

На следующий день, поздно вечером, пришел Михалыч. Глянул на Пашку строгим взглядом, прицелился острым носом и вдруг предложил:

– Слушай, Паш, давай в карты сыграем?

– Во что? – удивился Пашка.

– В дурачка, – невозмутимо подтвердил тот.

– А я думал, ты пузырь захватишь…

– Ну, пузырь-то я захватил. Но давай сыграем сначала. Чувствую, у меня вдохновение сегодня. Посетило, Паша…

– В двенадцать ночи? – продолжал недоумевать Пашка. – Ты что, Михалыч, очумел?

– Ну и очумел. Ну и пусть… А водку жрать в двенадцать ночи – это, по-твоему, что? Признак душевного здоровья?

– Признак нормальности, – нашелся Пашка.

– Давай, давай, нормальный, не ломайся… Я вон и колоду принес. Ковыляй на диван, сейчас раздам…

Да, это Михалыч… Он всегда умел выдумать что-нибудь этакое…

Они сыграли. Михалыч выиграл семь раз подряд. Потом выпили водки и сыграли пять партий в шашки. Пашка выиграл одну, да и то с большим трудом.

Вдохновение, я же говорил, самое настоящее вдохновение, радостно кудахтал Михалыч. Чувствую в себе силушку богатырскую, погибель ворогов неминучую, полный отлуп на дурную голову… Ваши, Паша, опять не пляшут… Раз-два-три – и крести в дамках!

Пашка, в общем, не мешал ему. Пусть резвится.

* * *

Когда-то Михалыч, Георгий Михайлович Ковальчик, тоже работал в милиции. Был участковым. Тогда они и познакомились, старший сержант Самойленко и капитан Ковальчик. Подружились, несмотря на разницу в званиях и почти двадцатилетнюю разницу в возрасте.

Наверное, со стороны эта дружба выглядела странно. Не говоря уже о чинах – двадцать лет между ними, два поколения, другое воспитание, другие привычки, про жизненный опыт и говорить не приходилось. Какой у него был тогда опыт? Двадцать лет с небольшим, за плечами только школа, армия, несчастная любовь и бесконечное недоумение по этому поводу, тягостное, как изжога во время бессонницы.

Ковальчик сразу показался Пашке колоритной личностью. В те времена Михалыч еще не был таким худым, просто тощим, носатым, как еврей, и чуть сутулым. Выглядел школьным учителем, случайно наряженным в милицейскую форму. Он и говорил, как учитель – правильно, красиво, с округлыми назидательными нотками, оставляя полное впечатление, что ему не хватает только доски и указки. А за спиной этого классного громовержца можно безнаказанно строить рожи и показывать рога, все равно не заметит, витая в эмпиреях чистой науки. Обманчивое впечатление, надо добавить.

Несмотря на нетипичную внешность, Михалыч был одним из лучших участковых, каких Пашка видел. Знал на своей «земле» всех жуликов и дебоширов, и, главное, те его знали и уважали без фамильярности. Побаивались. Потому что бояться – тоже должны, без этого у нас ни одной ногой ни в одни ворота, говаривал сам Ковальчик.

За двадцать пять лет службы Пашка перевидал многих участковых, было, с чем сравнивать.

Очень скоро Пашка узнал, что в милицию Ковальчик попал из армии. Служил где-то в арабской стране в войсках специального назначения, участвовал в боевых действиях, получил орден, заработал ранение и был признан непригодным для спецназа. Для службы участковым – сгодился.

Вот уж действительно внешность обманчива. Глядя на Ковальчика, с этим нельзя было не согласиться. За строгой учительской внешностью скрывался характер взрывной, шебутной, веселый и по-особому, по южно-русски добродушный и щедрый. Кровь, конечно, как рассказывал о себе Михалыч, смешение кровей, гремучая смесь из донских казаков, хохлов, греков и одесских евреев.

Пашка, когда узнал его ближе, согласился, что смесь кровей самая гремучая. Наверное, в прежние времена именно таких, как он, называли емким словом «авантюристы». Тот распространенный на Руси беспокойный типаж, кто вечно ищет что-то по широким просторам, а находит на свою голову и ниже. Как раз такие отчаянные Михалычи, думал он, ходили ватагами на персов и турок, осваивали Сибирь, открывали золотоносные прииски среди непролазной тайги и плевали с далеких берегов в волны только что открытых морей. Отсюда – и армия, и спецназ, и множество приключений среди немытых арабов и чернокожих братьев по классовому сознанию, строящих социализм, не слезая с пальм.

Интересный мужик, сразу определил для себя Пашка. С таким хотелось дружить.

Впрочем, из милиции Михалыча скоро уволили. Выкинули. История получилась некрасивая, хотя и типичная. Жил у него на участке некий крутой товарищ, то ли зав. торгом, то ли зам. зав., словом, из будущих новых русских, кто даже во времена всеобщего равнения налево умел жить поближе к первой шеренге. А у этого зам. зава была серая «Волга», которую тот регулярно ставил себе под окна, к самому подъезду, практически перекрывая проход. Теперь, когда все московские дворы забиты машинами, факт не удивительный, но тогда вся домовая пенсионная общественность возмущалась до глубины души. Естественно – к Михалычу. А тот – к торговому товарищу с предупредительными беседами. Мол, что же вы, дорогой и уважаемый Абрикос Мандариныч, нарушаете своим транспортным средством правила общежития? У вас вон гараж во дворе построен по спец. разрешению, кстати вплотную к детской площадке. Ну и ставили бы машину на специально разрешенном месте, а то дедушки и бабушки регулярно спотыкаются о ваш бампер…

Дорогой товарищ только разводил руками и смотрел на участкового с нескрываемой насмешкой, как солдат на вошь. Достал, в общем.

И вот однажды дорогой торговый товарищ вышел с утра из дома и нашел машину припаркованной на крыше собственного гаража. Ночью Михалыч подогнал подъемный кран и аккуратно ее туда поместил. Естественно, крик, шум, отчаянные звонки по всем инстанциям, товарищ в истерике, жители микрорайона сбегаются посмотреть и поржать. А Михалыч уже через неделю снимает погоны «за дискредитацию органов милиции». Товарищ оказался вредный, не успокоился, пока участкового не уволили. Былое ранение и боевая награда только помогли K°вальчику уйти по-тихому, без скандала и соответствующей записи в трудовой.

С уходом Михалыча из органов их дружба не потерялась, как это обычно случается, правда, стала какой-то пульсирующей. Михалыч периодами жил в Москве, потом исчезал надолго и опять появлялся. Возникал то с полными карманами денег, то с вытянутым от истощения лицом. Рассказывал много интересного и необычного. Оказывалось, то он плавал с китобоями в северные широты, то вообще ремонтировал трактора в полярной экспедиции, то мыл золотой песок в Магадане с артелью ухарей, а однажды даже заделался в метеорологи и полгода просидел в одиночестве на высокогорной станции наблюдения на Памире.

«Красиво там, Паша, очень красиво. И тихо… Только снег шуршит и лавины иногда гремят, глухо так, как далекие грозы. Но конечно, к концу срока уже мерещится всякое-разное, не без этого. Перестаешь различать, где явь, а где глюки… То горного духа пнешь под зад, то тарелку летающую ведром зацепишь, а то и снежный человек заскочит мимоходом на баклажку спирта. Там, в горах, ведь много не надо, сто грамм принял – и уже в полный хлам. Атмосферное давление другое, это я, как штатный метеоролог, скажу. Очень экономное давление в смысле алкоголизма…»

Опять встречались, созванивались, выпивали вместе. В один из отпусков Пашка даже помог Михалычу возвести на шести дачных сотках щитовой дом-дворец. Потом, через несколько лет, Ковальчик подарил дачу дочери. Дочка, мол, замуж выходит, ей нужно будет где-то детишек выгуливать. А я не люблю, хоть ты тресни, Паша, не нравится мне эта огородная жизнь – жопой к солнцу, носом к земле.

Это как в браке, Паша, рассуждал, как всегда бесшабашно, Михалыч. Тут особая натура нужна. В браке, думаешь, что главное – любовь, верность, пятое-десятое? Черта лысого! Главное – натура. Я вот, ты знаешь, почти двадцать лет со своей прожил, думал – ну вот, ну еще, ну привыкну, наконец… Черта лысого! Теперь твердо решил – развожусь! Есть люди, что умеют привыкать, как бык к ярму, а есть такие, что – нет!

Да, в этом он весь…

Сейчас Михалыч, бывший ветеран зарубежных фронтов, получал повышенную пенсию и жил один. К дочке с мужем и внуками наведывался в гости, а к жене периодически приходил ночевать, как к любовнице. Та, женщина терпеливая до изумления, спокойно констатировала, что «у ее старого черта не все дома», и откровенно посмеивалась над этим.

Тоже натура?

Кстати, очутившись на пенсии и на свободе, Михалыч вдруг подался в артисты. Подвизался теперь на вторых-третьих ролях в каком-то малоизвестном, полусамодеятельном театре. Пашка несколько раз ходил, сидел в первых рядах и потом подкалывал Жору по поводу молоденьких актрисуличек. Но смотрел с удовольствием и даже искренне хлопал.

Вот Ковальчик и сыграл роль. Сам вызвался.

* * *

Я, Паша, в друзей верю, сказал как-то Михалыч. Потом уточнил: если, мол, ты мне среди ночи принесешь мешок с окровавленными останками, я сначала помогу тебе его закопать, а потом уже начну задавать вопросы. Да и то не обижусь, если не ответишь. Друзья, Пашенька, это те, кому веришь. Только мало таких, ох как мало… Остальные – приятели, это другое… Дружить вообще мало кто умеет, скажу я тебе, Пашка. Ведь это тоже искусство, а для любого искусства нужен талант.

В отношении к дружбе у Ковальчика действительно проскальзывало что-то языческое. Не христианское – это точно. Потому что для него – сначала дружба, а потом уже общепринятое: не убей, не укради, не пожелай зла и так далее.

В сущности, все это мистико-психологическое давление на Сергеева – тоже в большей степени самодеятельность Михалыча. Сам Пашка бы до такого не додумался. Не пришло бы в голову. Зато Ковальчику очень даже пришло. Просто стукнуло. Когда Пашка под пиво с рыбой разоткровенничался, меланхолично рассказывая ему о проделках бывшего однокашника, Михалыч вскипел моментально, как электрический чайник косоглазой конструкции.

Таких надо наказывать, Паша! Не учить, а именно наказывать!

Надо. Кто бы спорил?

Нет, Паша, нет, погоди, погоди… Тут не сразу, не с кондачка рубить, тут подумать надо, что-нибудь этакое выдумать, чтоб чертям тошно стало…

И придумал. Он всегда что-нибудь придумывал. Наказание страхом – так он это назвал.

«А почему бы и нет?» – решил Пашка. Почему бы и не напугать друга Юру, проверив его на прочность и состояние нервной системы?

Смотрящий из преисподней… Надо же, как Сергеева-то разобрало не по-детски! Даже не ожидал…

Артист Михалыч! В сущности, они оба артисты, что тот, что другой…

Так началась эта неожиданная игра в страх, злая, свирепая и совсем не детская. Сначала Михалыч подхватил, развил и довел до сценического совершенства образ зловещего деда, потом пошел еще дальше. Уговорил Пашку снять слепки со связки ключей Сергеева, сделать дубликаты ключей от квартиры и, с отчаянной ловкостью бывшего спецназовца, периодически проникал туда. Ничего особенного вроде – менял местами приметные безделушки, перетасовывал бытовые мелочи, но оба понимали, как это должно действовать.

«Понимаешь, Паша, не мне тебе рассказывать, что больше всего пугает необъяснимое. Не так страшен грозный крик среди бела дня, как угрожающий шепот темной ночью. Основы психологии, между прочим…»

Психолог самодеятельный!

– Вообще-то ты, Жора, играй, играй, но не заигрывайся, – несколько раз предупреждал его Пашка. – Доведение до самоубийства – это тоже статья, если ты помнишь. Не считая таких мелочей, как незаконное проникновение в чужую квартиру и прочее.

– А нехай! – категорично реагировал Михалыч.

Шутки шутками, но именно азартная партизанская деятельность Михалыча натолкнула Пашку на интересные мысли, постепенно сформировавшиеся в окончательно хитрый план…

* * *

– Кстати, Михалыч, давно хотел у тебя узнать, где ты такое знатное пальто оторвал? Ну то, что на красной подкладке? – спросил Пашка, когда в очередной раз проиграл в шашки.

– В реквизите взял, – сказал Ковальчик. – И пальто, и валенки, и пенсне, и шляпу – все оттуда.

– Позаимствовал?

– Зачем – позаимствовал? Просто спер.

Да, волшебная сила искусства облагораживает… Увидев Михалыча первый раз во всем этом великолепном безобразии, Пашка восхитился. Несмотря на свои шестьдесят с небольшим, Жора всегда выглядел модно, щеголевато – просто пожилой мужчина, на котором еще и пахать, и возить. А тут – абсолютный дед, зловещий, как эпидемия.

– А что, скажешь, плохой образ получился? – с гордостью спросил Ковальчик.

– Не скажу. Хороший образ. Станиславский отдыхает.

– И Немирович-Данченко, – добавил Михалыч без лишней скромности.

– И его туда же, – не стал спорить Пашка.

Они еще выпили водки.

– Будем в шашки играть? – спросил Михалыч.

– А ну их…

– Ну не будем так не будем… Все равно ты вдрызг продулся!

– Вот именно… Знаешь, Жора, ты больше Сергеева не трогай, – осторожно сказал Пашка.

– Что так?

– А все… Хватит, наигрались. Дальше – я сам…

– Понял, – многозначительно кивнул Ковальчик. Выложил на стол тяжелую связку фигурных ключей. Вопросов задавать не стал. Было у него такое хорошее качество – все понимать без лишних вопросов.

– Это от его квартиры, – сказал Михалыч. – Возьми, пригодится.

– Не думаю. Лучше выкинь где-нибудь.

– Ключами-то разбрасываться…

– Мои, что ли?

– Тоже правильно. И, Паша…

– Что?

– Аккуратнее, прошу тебя… Не скажу – осторожнее, не буду тебя учить, сам не маленький… Но – аккуратнее… Если что, в любое время звони. Ты знаешь…

– Знаю, Жора, – подтвердил Пашка, разливая по рюмкам остатки водки.

Все правильно, лишние слова здесь не нужны. Жора Ковальчик всегда был хорошим другом для своих друзей.