Текст книги "Пока живой"

7

Майор Самойленко, теперь уже майор в отставке, всегда рассказывал, что в милицию попал случайно. Занесла нелегкая, мол. Работал после армии слесарем, крутил гайки, увидел в метро объявление о наборе, нехотя запомнил телефон – простой оказался, и так же от фонаря позвонил. И отправился на собеседование. Не хотелось идти на работу, а там обещали оправдательную повестку. Дальше просто неудобно было показать спину серьезным дядям-кадровикам в погонах, обрадовавшихся новобранцу, как родному сыну, зашедшему на огонек. Знал бы, во что это выльется, показал бы другое место, пониже спины, обычно добавлял Пашка.

В сущности, так все и было. Гайки, болты, ржавые вентили, кривые рожи заслуженных слесарей, увлеченно и целенаправленно надирающихся с утра пораньше. И дыра в заборе шараги, с натоптанной на выходе скользкой глиной, прорубленная как раз напротив винного магазина. И безнадежные похмельные пробуждения, когда стакан с водой, заготовленный с вечера, вливаешь в себя, как отраву, толчками, чтобы размочить горло…

Потом – случайное объявление. Шальная мысль. А почему бы и не попробовать? Он – после армии, прописка московская, здоров, не замечен, не замешан – все, что требуется. В первую очередь, конечно, захотелось вырваться хоть куда-нибудь из своей шараги, засасывающей, как гнилое болото. Разорвать этот бесконечный замкнутый круг между любовной тоской по вечерам в полупьяном виде и оглушающей похмельной дрожью с утра. Даже его лошадиное здоровье начало сдавать от такой жизни, он это чувствовал, словно старел не по дням, а по часам. Хроническое пьянство – привлекательное занятие, что бы не говорили, но это действительно занятие, а не просто хобби, решил он. Требует полной самоотдачи. На жизнь сил уже не остается, и это быстро становится понятным. А жить, несмотря ни на что, хотелось. Он был тогда, на удивление, молодым. Несмотря ни на что…

Да, давно это было… Неожиданно задушевная беседа с лысым кадровиком в капитанских погонах. Немедленные анкеты и направление на медкомиссию. Курсы подготовки, служба, сначала – впечатляющая, как экзотика, затем – все более и более привычная, становящаяся постепенно образом жизни. Бытие определяет сознание, зарплата – течение времени, а штатное расписание – место в рядах…

Формально – да, можно сказать, случайно надел серые погоны. Так получилось. Еще один риторический вопрос о роли случая в судьбе…

На самом деле, вспоминал он, все началось гораздо раньше. Еще в детстве. Когда восьмилетний Пашка, щупленький белобрысый пацанчик, не начавший толком расти и шириться мускулами, шел из школы, лизал мороженое и наткнулся на хулигана. В те времена таких еще называли трудными подростками, а не конкретными пацанами, как сейчас.

Хулигану было лет двенадцать, а может, и все тринадцать. Здоровый лоб.

Впоследствии изобретательная память наделила этого хулигана множеством мелких отталкивающих подробностей. Землистый, как у наркоманов, цвет лица, желтые гнилые зубы, нескладные костистые руки и ноги. Весь он какой-то серый, землистый, потертый, резко выделяющийся среди роскошного золота солнечного октябрьского дня, как паук выделяется на праздничной скатерти.

Скорее всего, он таким не был, это все появилось потом. Но вот взрослым запахом винного и табачного перегара от него точно несло, Пашка отчетливо запомнил запах. Удивился еще, ведь не взрослый, а пахнет от него, как от матерого дядьки.

Хулиган шел навстречу, и казалось, минует. И вдруг он протянул длинную руку и схватил Пашку за воротник.

– Пацан, гони рубль, – сказал он грубо.

– Не дам, – храбро сказал Пашка.

– Ах, ты борзый?!

Пашка еще не успел испугаться. Как-то странно было пугаться. Светило солнце, шумела привычная улица, неподалеку, на волейбольной площадке, десяток взрослых мужиков перекидывались мячиком. В скверике через дорогу матери и бабушки выгуливали свои мелкие чада, ковыляющие на толстых маленьких ножках.

Что плохого может случиться с ним в обычной день на привычной улице?

В это время его ударили по зубам. Он оторопел не от боли, скорее от неожиданности. В животе противно заныло и сжалось.

Случилось! Запах перегара, бьющий прямо лицо. И брезгливое, землистое лицо с гнилыми зубами, нависшее над ним и заслонившее все. И длинные пальцы, быстро обшарившие карманы. Грязные пальцы, противные, как клешни из ночного кошмара, – так казалось потом…

Восемь копеек забрал у него этот хулиган. Все, что осталось от покупки мороженого. Потом он толкнул Пашку и спокойно ушел, оставив его посреди улицы с вывернутыми карманами.

От его толчков мороженое, почти целое, выскользнуло из руки, упало на асфальт и растеклось белой лужицей. Это он тоже запомнил отчетливо – молочно-белую, с мелкими пузырьками, вкусную с виду лужицу. Пашка, присев на корточки, попробовал подобрать мороженое, хотя бы спасти остатки. Но даже остатки было невозможно есть, на зубах сразу захрустел песок. Он вдруг захрустел везде, этот непонятно откуда взявшийся песок. Пришлось снова выкинуть мороженое, а руки после этого долго оставались липкими. Все также сидя на корточках, он все вытирал и вытирал их, подбирая желтые кленовые листья, и никак не мог оттереть эту липкость. Руки дрожали. И еще сами собой текли слезы. Горькие, обидные, унизительно-беспомощные слезы маленького человечка…

Удивительная все-таки штука – память. Удивительная в своей избирательности. Всего-то восемь копеек и толчок в зубы… В армии «деды» его несколько раз мордовали до полусмерти, но теперь он почти не помнит, как это было. И даже встретился бы с ними без злости, если бы вообще узнал их. Было и было. Прошло, проехало и быльем поросло…

А эту шпану он запомнил навсегда. Хотя, наверное, тоже не узнал бы при встрече. Может, и на самом деле встречал, думал он иногда. По работе. Сажал за что-нибудь, такое вполне могло быть. Тот тоже вряд ли мог предположить, что огромный опер с насмешливыми глазами и есть тот щуплый второклассник, которого когда-то походя обобрал на восемь копеек.

Забавно, если так…

* * *

– Хочу защищать людей. В мире слишком много несправедливости, – сказал он много лет назад Юре Сергееву. Интересно, помнит ли Сергеев тот разговор? Вряд ли… Пашка увидел, как он чуть заметно усмехнулся его словам, боковое зрение у Пашки всегда было цепкое. Сейчас ему кажется, Юрик усмехнулся тогда очень показательно. С видом насмешливого, скрытого в глазах превосходства, которое теперь стало понятным. Или это тоже причуды памяти?

Конечно, прозвучало до предела наивно, кто же спорит. Простые фразы, открывающие нехитрые истины, всегда кажутся наивными в своей прямолинейности. Их легко обвинять в наивности, их ужасно хочется обвинить, чтоб не вдумываться в смысл. Это он понял уже потом. А тогда Пашка просто был искренним. Тогда он считал Юру вместе с Аликом своим лучшим и проверенным другом. СПЕШом. Дурацкое слово, а надо же – привязалось…

Да, хотел защищать! В детстве и юности с ним часто бывало такое, что-то вроде приступов ярости. Тихих, скрытых, никому не заметных приступов, когда при виде явной несправедливости хотелось рвать и метать. Пашка знал: его многие считают флегматиком, но сам он таковым себя не считал. Просто он хорошо умел скрывать свои чувства, закутываясь, как в облако, в привычное, насмешливо-отрешенное спокойствие. Это умение от природы, своего рода талант, его всегда выручало в жизни. Его – выручало, а других – злило. Особенно начальство…

Похоже, так.

Просто ему понадобилось много времени, очень много, чтобы понять еще одну нехитрую истину – защищать людей надо в первую очередь от самих себя. И это не просто красивая фраза, одна из многих и, по большому счету, бесполезных. Это – глубже, думал Пашка.

Юра Сергеев, конечно, гад, кто спорит, но он, в сущности, мелкий гад. То есть, проще говоря, гаденыш. Ведь он, Сергеев, никогда ничего не делает своими руками, понимал теперь Пашка. Он просто пользуется обстоятельствами.

Если бы они тогда, в молодости, сразу погнали из своей компании Витька, который в общем-то был виден как на ладони… Если бы он, Пашка, не надулся от обиды на Лену, как мышь на бобово-злаковые, а действительно разобрался в ситуации… Просто взял бы за руку, в конце концов! Если бы Алик тоже попробовал конкретно вникнуть в ситуацию с бабушкиной квартирой, а не проклинал старушку за маразм и обидчивость, сидя на повышенном окладе жалованья в своем нефтяном Эльдорадо… Если бы они с Аликом, в конце концов, задумались, кто такой друг Юрик. Откуда вдруг прорывается в нем едкий, как кислота, цинизм, какая-то тяжелая, убежденная недоброжелательность ко всему, которая проскальзывала порой случайными фразами… Ведь проскальзывала?

Сплошное если бы да кабы… А кто-то пользуется.

Люди, в первую очередь, сами портят собственную жизнь – тоже избитая истина и тоже верная. Справедливость, точнее, то, что под этим обычно подразумевается, нужна людям уже потом. После того, как они сами все благополучно испортят. Выходит, сначала их нужно защитить от самих себя. Вот так, получается.

Прямолинейная арифметика незамысловатых истин.

Как-то они даже с Аликом поспорили по этому поводу.

– Вот смотри, друже, – сказал ему тогда Пашка. – Давай тупо посчитаем. Положа руку на сердце. Разберем вопрос, почему из тебя до сих пор не получился великий художник, о чем ты регулярно плачешься в чужие жилетки. Припомним хотя бы, сколько зла тебе сделал Юра Сергеев – негодяй, как установлено, редкостный и морально законченный? И сколько ты сотворил себе сам? Просто, ради эксперимента, давай посчитаем? Вспомни, как ты скоропалительно женился, плодил детей, бегал по любовницам, от которых тоже плодил детей. Теперь ты жалуешься, мол, не получается из тебя великий художник, никак не выходит каменный цветок из заднего места, поздно начал. А что тебе раньше мешало рисовать и не заниматься ерундой? Ну, сорвался ты в эту Тюмень ни с того ни с сего, денег захотелось, понятно. Но ты хоть одну картину привез оттуда? Там что тебе мешало рисовать? Собственное разгильдяйство? Бабы и спирт? И где разница с твоей культурно-развлекательной программой в столице?

Алик чесал гриву, бороду, сопел и разводил руками. Соглашался вроде, хотя и с определенными оговорками. Тогда однокашник еще не начал оправдывать друга Юру…

Или – это кажется, что его удалось убедить?

Мудреешь, майор, усмехнулся тогда сам себе Пашка. Не иначе быть тебе подполковником.

Оказалось – не быть…

* * *

В милиции он прошел через многое. В принципе ничего особенно выдающегося, вся страна проходила через многое, истошно барахтаясь в очередных смутных временах, как рыбина, случайно заплывшая на мелководье.

Конечно, он ничего не забыл, хотя прошлое казалось уже таким далеким, что вроде бы и не с ним все было. Иногда теперь возникало такое чувство.

Начало службы… Моральный облик советского милиционера, партийно-комсомольские собрания, тактика и стратегия строительства светлого будущего, неизбежно вытекающая из директив очередных съездов и пленумов, как струйка мочи вытекает из переполненного отхожего места. Кривые усмешки в кулуарах и послушные «за» на политинформациях. Тогда казалось – это должно скоро кончиться, не может не кончиться. Такой маразм… Шизофрения, прогрессирующая по вертикали власти… И кончится, разумеется, хорошо, потому что большего маразма уже быть не может.

Оказалось, может.

Сразу, практически без перехода – безвластие начала 90-х, как мордой об стол с размаха. Свиные рыла вместо лиц в телевизоре, братва, бандиты, открывающие двери ногами, все эти «мерсы» и «бумеры», из окон которых раскормленные «бычки» в кожанках плевали на задрипанные милицейские «копейки» и «газики». Стрелки, пальба, все эти разборки великовозрастных «пацанов», «крыши», ссорящиеся с «фундаментами», и повсеместная жатва «капусты» на лобном месте. Пусть теперь говорят, что это было кому-то нужно, многим выгодно, вылавливать золотую рыбку бывшей соц. собственности проще всего оказалось в мутной воде беспредела. Удивляло другое – почему остальные, вся страна практически, это терпели…

Вот о чем задумаешься.

* * *

В те времена Пашка неоднократно задумывался об этом всерьез. А что еще оставалось делать рядовому оперу, кроме как философствовать над стаканом водки, видя, как все вокруг тонет в криминальном разгуле?

Народ безмолвствует? Да, все как у классика… Люди, массы, управляемые до идиотизма…

Почему? Это уже другой вопрос. В свое время он честно изучал марксистско-ленинскую политэкономию в институте, не ставя под сомнение, что бытие определяет сознание, а отношение к формам собственности – общественные формации. Рабовладение сменяется феодализмом, тот, в свою очередь, капитализмом, а уж гвоздь в крышку гроба последнего загоняет коммунистическая идея. Вроде логично… Последовательно… Потом он задумался: а почему именно формы собственности взяты за точку отсчета? С какого такого разумения? Конечно, в современном мире сложилась торгашеская цивилизация, для торгашей собственность – царь и бог, и мерило всего, это понятно. Но если взять за отправную точку не пресловутое владение имуществом или, согласно теории, средствами производства, а самого человека? Допустим, его отношение к власти. К готовности подчиняться и потребности подчинять, как говорили в армии…

Совсем другая картина тогда получается… Получается, что по потребности в вождях и пророках, по готовности следовать за идеей, за хозяином, за господином никуда мы от рабовладения не ушли, в сущности. Потому что рабы хотят только двух вещей – послаще жрать и иметь над собой строгого, но справедливого господина. И что изменилось?

Вот и следует из всего этого, рассуждал Пашка, что мы тут мучаемся, изобретаем капитализм, коммунизм, парламентаризм, тоталитаризм и так далее, и все сначала… А на самом деле, с точки зрения будущего историка, корпящего над диссертацией через энное количество десятков тысяч лет, просто переживаем эпоху позднего рабовладения… Скажем, ее капиталистический период…

Да, оставалось только рассуждать, чтобы не спятить окончательно и бесповоротно…

* * *

Время шло, и власть вроде как опомнилась. Где-то там, наверху, украли, сколько хотели, и теперь задумалась, как все это сохранить, злорадно сказали внизу. Начались РУБОПы, СОБРы, ОМОНы, беспредельную организованную преступность ввели в русло и там держали. Но система-то осталась, знал Пашка. Раз есть базовая постройка – найдется и крыша над ней. Пусть теперь стригли капусту не лихие ребятишки в кожанках, а солидные мужики в костюмах, погонах и орденах за выслугу лет – система, выросшая когда-то, как крапива на заброшенном огороде, работала, цвела, приносила откаты и подогревы. Просто бандитов сменили чиновники и подведомственные им органы. Святу месту пусту не быть, а воровство на Руси – это святое. Почти религия или, по крайней мере, образ мышления…

Надо было в милиции взятки брать, сказал ему Алик… Может, и надо было. Что далеко ходить, Пашкин заместитель, например, ездил на машине стоимостью в пятилетний оклад жалованья плюс пайковые. И что? Правильно, ничего… Можно сделать выводы, а можно отвернуться и посмотреть кругом, где припаркованы такие лакированные красавцы. Хотя бы для общего развития кругозора…

Получается, он один такой честный? Нет, конечно. Несмотря на расхожее, обывательское мнение, в органах тоже не все берут. Процент жуликов больше, потому что больше возможностей. Просто система построена так, что те, кто берет – берут явно. Старое, заслуженное «ты – мне, я – тебе» в переводе на новые экономические отношения. А честность лучше прилюдно не обнаруживать, как венерическую болезнь или справку о слабоумии.

Система виновата? А кто построил эту систему, не люди ли? Вот и рассуждай после этого… Конечно, существуют на Руси два вечных вопроса: «что делать?» и «кто виноват?», но, по сути, оба они сводятся к одному, правда, с другим смысловым оттенком: «кого будем наказывать всем миром, господа?» Пригвоздим кого-нибудь, как обычно, и успокоимся…

Наверное, его спасало то, что он всегда жил один, думал иногда Пашка. Следовательно, никто ему не нудил в ухо, не теребил его по ночам, добиваясь журавля в небе с лейблом «made in ne nashe». На пожрать есть – и хватит, на выпить найдется – и хорошо… Квартира есть, от матери осталась, «девятка» бегает, что еще? Зачем мараться-то? Аскеза старого холостяка, спасающего душу в глуши асфальтовых джунглей…

Служил. Государева служба, по крайней мере, давала некую иллюзию собственной значимости. Правда, детско-юношеских приступов справедливости у него давно уже не было. Он сам не заметил, как и куда они исчезли. Прошли, как болезнь… Жизнь априори несправедлива – факт, подтвержденный практикой. С чем можно себя поздравить и успокоиться, потому что других объяснений просто в голову не приходит. Ему ли этого не знать как профессионалу?

Потом его просто взяли и выкинули. Точнее, проводили на пенсию. На заслуженный, но нежданный отдых. Кто-то, наверное, поставил очередную галочку, что еще один оборотень в погонах вычищен из рядов. Именно такие галочки, складываясь в общие сводки и ложась на столы «верхних», выявляют оптимистические картины и положительные тенденции…

«Ничего личного, Паша, и пойми правильно, – сказал ему как-то начальник отделения, подполковник, из молодых, перспективных, со строгим служебным блеском в глазах и трехэтажным загородным коттеджем. – Я, например, тебя очень уважаю как профессионала. Но, пойми правильно, кого-то надо сжевать, такая сейчас политическая ситуация. А ты у нас всегда сам по себе, волк-одиночка, так сказать… Не переводить же тебя обратно в старшие оперы, не солидно же…»

Идет охота на волков?

А на них, волков, или, говоря более профессионально, волкодавов, всегда идет охота, у них судьба такая – печальная… Вся жизнь – в охоте. Или – ты, или – на тебя.

Еще через некоторое время Пашка узнал, что все еще проще. Просто его должность кому-то понадобилась. Тоже молодому и перспективному, с руками лохматыми, как у орангутанга. Стартовая площадка для взлета к вершинегенеральских звезд очередной карьеры…

Нет, Пашка не обольщался на свой счет. Великим сыщиком он никогда не был. Не Шерлок Холмс и не комиссар Мегрэ. Их, великих, не много в любой профессии, а в органах, где в плюс к профессии еще и внутренние уставы, дубово-стружечное козыряние, бесконечные усиления усиленного и укрепления укрепленного – тем более. Он обычный рядовой офицер, когда-то, видимо, уже попавший в разряд неперспективных. То есть выслуживших свой потолок. Где-то, в тиши архивных характеристик, его пресловутая независимость, наверное, была проштампована как неумение работать в команде, что, в свою очередь, указывает на излишнюю вольность мысли и, соответственно, скрытую оппозиционность. Не кадр для выдвижения, словом.

Хотя, если честно, уходить было жалко. Не хотелось. Пусть собственная значимость – это всего лишь иллюзия, но ведь приятная же. Подбадривала и согревала. Если где-то, кое-где, кое-кто у нас порой не хочет кое-как… А хочет красиво и весело, и сразу в козыри… А тут он, Пашка… Руки за голову и мордой в пол! Еще одним злодеем становится меньше на энное количество лет, определяемых приговором суда…

А если совсем честно, он просто растерялся, когда уволился. Еще только сорок с небольшим, мозги на месте, силы – как у слона, торчок – бронебойный, а весь мир уже рухнул.

Списали тебя в утиль, Пал Саныч… Так что можешь прикинуться ветошью и не отсвечивать.

Он помнил, как, подписав все обходные, сдав, рассчитавшись и получив выписку из приказа на руки, пришел домой, лег на диван и сам удивился наступившей в душе пустоте. Встал, конечно, сходил, куда надо, принес, что надо и закусить. Нажрался. Сидел за столом с тренером и думал, как он пьет в одиночку дешевую водку в холостяцкой квартире. Где прогорклый запах табачного дыма остается даже при открытых окнах, а пустые бутылки на кухне наступают из угла под раковиной широким фронтом с тех пор, как мусоропровод засорился намертво и неистребимо воняет на весь подъезд. На столе телепрограмма за какую-то из недель позапрошлого месяца, поверх которой веером брошены все документы. В шкафу – майорский китель с несколькими юбилейными медалями и одним боевым орденом за командировку в Чечню.

Он смотрел через открытое окно на копошащуюся внизу улицу, отпивал пиво прямо из пластикового горлышка, и жить ему, в сущности, не слишком хотелось. Не то чтобы не хотелось совсем, этого не дождутся, есть еще и порох в пороховницах, и, что полагается, не заржавело.

Так, серединка на половинку.

Наверное, это и называется – прожить жизнь, меланхолично думал он, жалея себя.

Если бы не Ольга, он бы вообще тогда крепко, по-черному, запил…