Текст книги "Тотальное преследование"

Вот тогда Извеков и решил поутру обязательно сходить к врачу и узнать, каков его статус, по мнению наблюдающих его специалистов. Но спал он, как всегда в последнее время, отлично.

3

Идти к доктору не пришлось. Оказалось, что он сам пришел в тот кабинет, в котором Тому должны были делать заливку. Он сидел в кресле выпрямившись, словно на коне, и по его нервному лицу не составляло труда догадаться, что доктор взволнован. То есть он не стесняясь жевал свои губы и мычал невнятно, просматривая какие-то графики. Сестра стояла рядом и, чуть не плача, словно провинившаяся служанка в богатом доме, теребила полу своего халата. Том поздоровался и сел на стол, к которому уже привык.

– Вы, э-э… Извеков, не слишком ли перетруждаетесь? – спросил доктор.

– Нет, могу ответить совершенно уверенно.

– Мне передали, вы проявляете какие-то слишком… бурные способности.

«Впервые слышу, чтобы так говорили про способности», – подумал Том. Ответил же он вполне дипломатично:

– Это, пожалуй, не моя заслуга. Хотя что-то есть во мне такое, что позволяет…

– Да, я понимаю. – Доктор снова углубился в графики. По его лицу прошла едва ли не судорога. – Пожалуй, я вас недооценил. Тестирование было ближе к истине… – он вздохнул, – чем я со своими подозрениями в его некачественности.

– Пожалуй, – коротко согласился Том.

– Самое удивительное, – доктор даже не скрывал, с каким любопытством разглядывает Тома, – что вашему наполнению не видно пределов. Вы на самом деле не устаете? Что вы чувствуете под заливкой?

– Раньше было больно, теперь я с этим справляюсь, – осторожно высказался Том. – И могу сказать, мне это нравится.

– Я замечала: он смеется в машине, – вставила сестра.

Доктор ожег ее начальственно-сердитым взглядом. Очевидно, полагал, что она должна была доложить о таком необычном пациенте раньше, и снова посмотрел на Тома.

– Кайфуешь, когда в тебя вколачивают все это? – Доктор неожиданно перешел на «ты» и небрежно махнул в сторону машины.

– Я бы так не сказал. Боль осталась, страх, что не справлюсь со всем, что вы в меня… вколачиваете, тоже остался. Но они сделались привычными. Я уже понимаю, когда и как следует думать, чтобы не перегружаться.

– Я видел, ты у нас даже спортом подзанялся, – протянул доктор со странной интонацией.

– Мне это помогает, поднимает энергетику, и вообще… Я даже курить тут бросил. – Том подумал и добавил: – Когда выйду отсюда, наверное, снова начну. Скучаю без табака.

– Мне передали, что ты просил денег из дома.

– Я же застрял тут дольше, чем рассчитывал. Вот и поиздержался.

– На воле хорошо зарабатывал?

– По нынешним меркам, средне. Но мы с женой копили на машину, эти деньги мне и помогают… сейчас. – Том улыбнулся, чтобы все было понятно. – Ничего, вернусь, новые заработаю.

– Вернешься… – опять очень необычно проговорил врач, словно этого могло и не произойти. – Новые заработаешь… Так что же, Извеков? Пожалуй, должен тебе признаться: у нас всего тут имеется восемь тысяч четыреста часов для заливки. По всему объему знаний, которыми мы располагаем. Включая социальные науки, медицину и развлекаловку, как мы ее называем, – художественность, о которой мы, кажется, говорили: шахматы, головоломки разные… Да, чуть не забыл, есть еще языки. Вот этого добра много, но оно тебе, наверное, нелегко будет даваться. У тебя как раз по языкам самые плохие показатели адаптации. Предположительно, их в тебя следует вгонять раза по три или четыре, чтобы ты их действительно выучил. А этого, сам понимаешь, нам никто не позволит. Порог в сорок процентов усвояемости нам никто не отменял… Ты-то чего хочешь?

Том призадумался. Вопрос, который он и сам себе не раз задавал, и бывало, что отвечал. Сейчас, когда он прозвучал в виде конкретного предложения, все же обескураживал. Над ним следовало подумать.

– А сколько я уже прошел у вас? – спросил он.

Доктор с видом персидского падишаха повернул голову к сестре.

– По нему у нас тысячи полторы часов, тысяча семьсот?.. – полуутвердительно спросил он.

Сестра бросилась было к столу, но остановилась чуть не с поднятой для шага ногой. Отступила, потому что в комнату входила целая делегация. Впереди вышагивал в каком-то изжеванном и не очень свежем халате бородач внушительного вида, в больших очках, которые закрывали пол-лица. Только и видно было – уши, борода да эти очки.

Доктор вылетел с кресла, бородач оглядел те шесть человек разного пола и возраста, которые явились с ним, и уселся. Потом посмотрел на доктора и осуждающе покачал головой:

– Значит так, коллега, показывайте вашего уникума.

Доктор, который обычно демонстрировал скуку и отстраненность от своих пациентов, на этот раз, чуть не согнувшись, вытянул в сторону Тома сухонькую ладонь. Он даже в этом жесте не был уверен – по крайней мере, голоса не подал.

– Вы? – проговорил бородач, как ему и было положено по сану, глуховатым басом, и с той барственной замедленностью, которая вырабатывается годами начальственного положения. – Тысяча семьсот часов?! Отменно… Графики смотреть не будем, вы на словах поясните, как же это выходит?

– Не знаю, – пролепетала совсем потерявшаяся сестра. – Иногда, я должна признаться, включала тройную скорость. Так что в сумме, наверное, у него уже набралось под пять тысяч часов. Может быть, чуть меньше.

– Угу, – буркнул бородач, определенно от восхищения. – А вы его не убьете? Он же у нас инженер… Что-нибудь трудное пробовали? Художественность всякую?..

– На нее у него ушло часов триста. Дольше и трудее всего давалось, но коэффициент усвоения почти шестьдесят процентов, – отрапортовала сестра.

«Ого, да я теперь знаю, оказывается, мировую архитектуру, только не догадался об этом», – подумал Том.

– И это при тройной-то скорости?! Каково, а? – Бородач снова покровительственно посмотрел на свою свиту, словно достижения Тома – его личная заслуга. – Чего теперь желаете, молодой человек?

Он наклонился в сторону Извекова и повысил голос, словно разговаривал с глухонемым идиотом.

– Мне сказали, что можно опробовать медицину, а потом шахматы и языки, – сказал Том. – Экономику, кажется, я уже… получил.

– Не экономику, – чуть дернулась сестра, – а предпринимательство. Курс теоретической экономики был сокращенный, так было в его сопроводиловке написано. Вот я и… поостереглась.

– Жалко, что «поостереглась», – передразнил ее бородач, но той это было привычно. Она на другое отношение и не рассчитывала. – Значит, теперь медицина, да? – Он сверкнул очками, снова приглядываясь к Тому. – Вы же понимаете, молодой человек, что многим, очень многим после наших… операций над ними трудно приходится. Они даже разговаривать учатся заново. Поэтому я с вами вначале… так и вел себя. Вы же, кажется, вполне вменяемы, даже не слишком страдаете от перегрузки. – Он подумал, тряхнул бородой. – Ничего не понимаю, но случай интересный! Хорошо, закачивайте ему медицину и еще что-нибудь потруднее. Языки, говорите, не воспринимает?..

«А ведь он все это уже прочитал в медицинской карте и отлично все помнит, – сообразил Том. – Прикидывается, однако, свои властные возможности демонстрирует».

– Вот и валяйте дальше. Посмотрим, что с ним будет. Только тестирование его мозгов и извилин, – бородач хмыкнул, – проводите очень дотошно. Чтобы было о чем сообщать на врачебном совете… Может, даже статья выйдет, чем черт не шутит?

Когда вся компания удалилась, сестра почти с отчаянием посмотрела на Тома, вздохнула и уже более спокойным тоном сообщила:

– Да, устроили вы переполох. Но зато теперь и я могу не волноваться.

– О чем волноваться? – удивился Извеков.

Сестричка не ответила, но и так было ясно – боялась она, что убьет вот этого дылду непонятного, а потом отвечать придется. «И ведь ничего „не придется“, – думал Том, укладываясь на стол и заползая в шлем. Бывало тут уже такое, убивали они по неосторожности или исходя из неверных данных о человеке и его мозгах, и ничего не происходило. Хотя, как выяснилось, кое-какая проверка при этом все же проводилась.

Он привычно устроился поудобней и стал думать о том, как устроена эта машина. Ему о ее устройстве никто толком ничего не говорил, никто не показывал ни чертежей, не давал объяснений хотя бы по принципам работы тех или иных ее узлов и устройств. Но Извеков почему-то сам до многого доходил – бывало у него такое вот просветление мозгов, когда он самостоятельно о многом догадывался. И знание физики-математики тут было ни при чем. Он знал это другой стороной своих знаний. Пожалуй, даже не знаний, а именно своей способностью догадываться. Интуицией, что ли?.. «Жаль, у них нет тут курса интуиции», – вяло думал Том, уже уходя под загрузку. Сегодня, кажется, была общая анатомия, а впереди – он об этом тоже догадывался, – будут другие разделы, но сегодня обойдемся чем-нибудь попроще.

Жалко было немного, что они именно так лодируют. Ему бы начать с химии, он-то ее освоил в полном отрыве от биологии… Потом было бы неплохо, если бы они его и биологией подкачали. А то что же за врач, который биологию толком не знает – это же базовая наука, что ни говори. И лишь потом следовало бы, наверное, перейти к медицине.

Но Том уже понимал, что сведения, которые ему заливали, сверстаны были на скорую руку. Возможно, потому что времени от Завоевания прошло слишком мало и по-настоящему толковые программы не успели разработать. Все то, что он сейчас получал, являлось простым институтским курсом. А в институте, понятное дело, его наговаривали (или «надумывали»?) обычные преподаватели – как правило, узкие специалисты. Вот и вышло, что базовые знания при этом не учитывались. Но Извеков недавно, недели три-четыре назад, научился одной не очень даже сложной штуке – подстраивать свои мозги и свои знания под то, что в него заливали.

Это действительно было не слишком трудно. У каждого человека, который ложился под эту машину и которые будут в это ложе еще многократно ложиться, есть свои ограничители или в устройстве мозгов, или по личным предпочтениям и интересам. Не подстраиваться же под каждого?.. Курс науки – это и есть курс науки, а не развлечение. Но следовало привязаться к чему-то знакомому, с чего и начиналось более… продвинутое понимание.

Том так и сделал. И уже стал вникать в то, что… читал в шлеме, как вдруг на самом дне его почти бездонной способности усваивать знания и соображать вдруг ощутил, что ему очень нравятся… мекафы! Просто совершенно невозможно нравятся – влюбиться можно. Он с тихим удивлением вспомнил, какое тошнотворное ощущение испытал, когда увидел мекафа впервые, в коридоре, в каком-то полупрозрачном скафандре. И как теперь этот образ – деталей в сознании не всплывало – расслабляет его хотя бы тем, что он существует, этот мекаф. Как и другие мекафы…

«Понятно», – решил Том почти трезво, без соплей умильности. Помимо прочего, они вкачивали в него еще и лояльность захватчикам. Что ж, не самый глупый ход. Вот только непонятно, сколько раз в него уже это вколотили? Пожалуй, что много. Ведь он выполнил норму по загрузке многократно, а программы они, определенно, не меняли. Следовательно, и этой обработке он подвергался многократно…

Впрочем, кто бы говорил, а он-то, как сегодня выяснилось, даже экономику пропустил, проглотил и забыл, как плохой студент. По всем известной поговорке «сдал – забыл». Ничего! Это ничего, что они мекафов в мозги вкладывают, потом дело пойдет – медицина, что ни говори, наука большая и нужная… А еще языки, шахматы… Только бы научиться пользоваться всем тем, что он тут получит!..

А потом пошла настоящая, почти привычная работа. Извеков не кокетничал и не хвастался перед собой. Он действительно мог перегрузить из машины в свои мозги все то, чем его программировали. И усвоить куда больше из того, что ему подавали, чем иной студент, который в итоге получит, например, диплом об окончании и присвоении какой-нибудь квалификации.

Вечером, после короткого сна, Том попробовал, как обычно, отправиться в тренажерный зал. Но что-то в нем забастовало, тяжести таскать не хотелось, бегать или растягиваться для гибкости – тоже. Он просто поплавал немного и потом долго жалел, что не измотался, как привык, потому что ему отчетливо этого не хватало.

И уже полулежа в кресле перед телевизором после ужина, он сообразил, что теперь-то, пожалуй, у него и пойдет настоящая работа. Раньше он слишком боялся, что его выгонят из пансионата, недодадут чего-либо и ему останется только жалеть, что он так плохо использовал отличную возможность поучиться. Теперь Том не боялся. Он прошел главный тест, бородач ему разрешил, и теперь сумеет проделать все наилучшим образом, теперь сумеет!

4

Как-то Том вошел в ванную своего номера… Вернее, попытался войти, но оттуда выплеснулся визг, а то, что он увидел, было явно женским телом, немного прикрытым то ли полотенцем, то ли халатиком. Это сразу вернуло Извекова к действительности. Он сел в единственное в комнате кресло и попытался проанализировать ситуацию. «Может, я заблудился, попал не туда, куда нужно?»

Осмотрелся – нет, вот его веши, вот его пропотевшая роба, майки, новый комплект бумажного одноразового белья, которым так усердно снабжал пансионат. Том даже решил на минуту прилечь и попрыгать на матрасе – что-что, а матрас его тело помнило чуть не до последнего колтуна под боком. Но это было бы смешно, кровать, определенно, была его собственной. Так откуда же тут девица?

Она вышла, распаренная, но уже со слегка подведенными глазами. Стройная, гибкая, совершенно незнакомая. Глаза раскосые, скулы высокие – значит, из Азии. Может, из ближайшей Азии, нашей, российской.

– Меня зовут Вера, – сказала девушка и уселась на соседнюю кровать.

Том почти в смятении подумал: может, он тут наблудил самым идиотским образом и вот теперь об этом забыл? У него уже бывали выпадения памяти – не мог вспомнить того, что случалось с ним всего-то несколько часов назад. Вот то, что ему заливали, он помнил, как правило, хорошо. Лишь иногда удивлялся, как этот переход из кратковременной памяти в долговременную происходит за такое малое время? Другие говорили, что на это требуются дни, иногда недели. «Наверное, это какая-то особенность организма», – подумал он и решил все же заговорить с девушкой:

– Вы как здесь оказались?

– А я теперь тут живу. Буду вашей соседкой.

– Разве по правилам пансионата позволено, чтобы… Это же немного… неэтично?

– Ерунда, я сама напросилась. – Вера вдруг улыбнулась, и ее раскосые глаза стали совсем как щелочки. – И ты согласился.

– Кто? Я?!

То, что произошло дальше, было и хорошо, и немного глупо. Но все это случилось. Конечно, они разговорились, у Веры оказалась бутылка какого-то очень сладкого вина, она рассказала о себе (или притворилась, что рассказывает)… А когда Том проснулся, он лежал на своей кровати и, кажется, за миг до этого вполне по-плебейски храпел. Вера лежала на боку и смотрела на него, Извекову даже не нужно было поворачивать голову, чтобы это понять. Такие прозрения часто накатывали на него под загрузкой, и он к ним уже начал привыкать.

Находясь еще в тонком состоянии полусна, Том вдруг очень хорошо вспомнил, что с ними было. Да, в общем-то, обыденная штука, что испокон веков происходит между мужчиной и женщиной. К тому же Вера, раз уж сама переселилась к нему, взяла на себя инициативу, не слишком доверяя его настроению. Любовницей она оказалась очень пылкой и умелой, настолько, что Тому было немного неловко вспоминать подробности. Но все это было и вспоминалось с удовольствием.

В течение следующих дней Том ходил с какой-то даже опаской, словно каждый, пусть и тот, кому не было до него никакого дела, мог подойти к нему и в чем-то обвинить. Но этого не случилось, лишь сестрички пансионата иногда подхихикивали, но вслух ничего не произносили. И лишь тогда до Извекова дошло, насколько он отличается от всех здешних обитателей и насколько стал по-настоящему одинок… Кажется, даже Вера не могла его от этого избавить. Но, в общем, главное было в том, что его роман никого, похоже, не смущал.

Однажды Том проснулся среди ночи. Вера посапывала на соседней кровати, ее халат был брошен на кресло – она вообще завоевала сразу очень много места в комнате. Другие постояльцы Извекова, пусть даже он и не всех мог вспомнить, были скромнее. Как ни странно, теперь Том совсем не стеснялся того, что у него с этой Верой происходило, он даже слегка устал от того эмоционального напряжения, которое новая связь на него накладывала. И, должно быть, по этой причине он стал думать не о том, что и как в него закачали в прошлый сеанс, а именно о ней.

Вера была калмычка. Хороший человек, одинокая – призналась, что устала от одиночества… Нет, вдруг понял Том, неожиданно напрягаясь, концентрируясь, как перед началом заливки. Зовут ее Вероника, и она побаивается, что имя ее покажется кому-то смешным, вот и переделала его в более привычное для слуха. Кроме того, она прошла уже часов двести лодирования, и это сказалось на ней именно так – она теперь нуждалась в любовнике. Теперь она, кажется, влюбляется в него. Не очень быстро, но неизбежно привыкает к нему, начинает считать своим… Словно он для нее стал еще одной частью тела, которой она была прежде лишена.

Скоро она перейдет свой порог усвоения информации и уедет. И тогда ситуация решится сама собой. Хотя Вера уже сейчас подумывает о том, чтобы оставить Тому телефон и адрес, а если он замешкается, непременно самой отыскать его, когда он выйдет отсюда. «Но почему я?» – спросил себя Том. И почти тотчас понял. Причем именно понял, а не придумал. В пансионате он теперь считался звездой местного масштаба, про него даже другие врачи рассказывают, когда пытаются стряхнуть с кого-нибудь чрезмерную осторожность перед лодированием или ослабить естественный страх или когда просто нужно кого-то поддержать. О нем уже разговоры пошли, вот поэтому… Да, поэтому Вероника сразу же и положила на него глаз. А дождавшись, когда его очередной сосед уедет, настояла на том, чтобы попасть сюда. И произошло то, что произошло. Просто и действенно.

Такие рассуждения, разумеется, эмоциональному развитию их отношений не способствовали, работало только влечение. Но даже Вера, замечая его холодность, иногда естественную (не мог же он вот так влюбиться в незнакомую девицу?), а иногда и наигранную, чтобы она не слишком вовлекалась в эту игру, стала держаться чуть более отстраненно. Хотя и ворчала порой почти как жена, что ему бы следовало меньше растрачиваться в спортзале, а больше пыла оставлять ей.

По этой причине Извекову теперь, когда он выбирался из бассейна и ужинал, не слишком хотелось возвращаться в комнату. Пошатавшись по парку, который стал уже слегка прихорашиваться осенним золотом, он пристрастился играть в шахматы на лавочке перед главным корпусом. Иногда это были игроки, которые еще не нюхали заливки и потому имели очень свеженькие мозги. Но иногда попадались такие зубры, которым, как и Тому, вливали шахматную премудрость… Он даже с одним из этих ребят разговорился, и тот убедил его, что шахматы – это такая отрава, от которой человек уже не избавится, если отведал ее по-настоящему. А мекафы, сообразив это и оценив, что шахматная практика очень хорошо алгоритмизируется, свели почти все три столетия известных партий в единый блок. Том и сам иногда удивлялся, как много вариантов он теперь знает – иногда в памяти всплывали даже партии Филидора.

Вот применить эти знания было труднее, чем просто вспомнить. Но и тут довольно неожиданно он справился и теперь выигрывал даже у зубров. Это было странно, потому что один из них оказался ни много ни мало мастером спорта именно по шахматам и умел варьировать игру, умел выстраивать изящный и эффективный план партии… Но Том у него все равно выигрывал. Попутно он обнаружил, что рядом с шахматами у него в памяти лежит и блок знаний по шашкам, которые, конечно, казались проще шахмат, но в большей степени требовали расчета на индивидуальность соперника. Шашки, разумеется, были представлены в двух моделях – русских и стоклеточных. Вот стоклеточные у Тома вызвали некоторый интерес, но все равно он довольно быстро вернулся к шахматам, по-прежнему побеждая всех подряд и даже расчитывая, что ему позволят, чтобы постигнуть собственный уровень, сразиться с главным компьютером пансионата. Но разрешения на это он пока не получал.

Все-таки он был здесь не для этих… игр, ему следовало работать по-другому, а именно – лодироваться. Извеков и грузился дальше, уже не особенно уставая даже от четырехчасовых сеансов, вгоняемых в него иногда с тройной скоростью. Всего общий «стаж» его присутствия в машине приближался к семи тысячам часов, но Том все еще не «наелся», как это называлось на жаргоне врачей. Самое смешное, что к этому все, кажется, уже стали привыкать.

Кстати, доктор немного соврал, вернее, ошибся, что в пансионате все было уложено в общие восемь тысяч четыреста часов. Оказалось, что имеются еще знания, которые явно были рассчитаны на мекафов или на тех, кого они собирались интенсивно использовать. Система этих знаний называлась «исключительной», и врачи с любопытством решили испытать ее на Томе, потому что до него у них такая возможность возникала только четыре раза, не больше, и то, по общему мнению, неудачно. А через этот пансионат прошли, по словам какого-то охранника, около тридцати тысяч человек, и все были к тому же проверены, их способность к лодированию была подтверждена многократным тестированием.

В основном этот исключительный курс включал в себя космоплавание. То есть сначала, насколько Том мог уразуметь, его нагрузили знанием устройства космических кораблей от мелких, словно истребители времен человеческих войн, до здоровенных кораблей-маток, которые могли перетаскивать десятки этих самых истребителей. Еще имелись корабли классов «корвет», «фрегат», «крейсер», «тяжелый крейсер» и очень мощных машин, которым иного названия, кроме как «дредноут», придумать было невозможно. Но про себя Том называл их «броненосцами». Что-то в этих чрезмерно мощных и отлично оснащенных машинах было именно от старинных броненосцев, тем более что название «линкор» к ним не подходило. Линейной тактики в сражениях эти корабли определенно не придерживались.

Еще Извекова нагрузили устройством разного класса торговых межзвездных кораблей, транспортов, быстрых и легких посыльных судов, довольно вычурных пассажирских лайнеров, разного рода баз и станций, которые могли служить для ремонта кораблей или для обеспечения этих кораблей расходуемыми ресурсами в открытом и даже в глубоком космосе. Помимо устройства, Том получил также теорию звездоплавания, и тут выяснилось, что космос – это не прозрачная бездна, как думали прежде люди. Пространство оказалось очень сложным, но все эти машины позволяли передвигаться по космосу с ошеломительными скоростями и возможностями маневрирования, при которых, насколько понимал Том, эйнштейновское ограничение скоростью света уже не существовало. Он не раз и не два натыкался на какие-то намеки об этом, хотя подробно ему эти идеи не излагались.

Что Извекова заинтересовало больше всего, так это способность двигателей кораблей использовать энергию пространства. Оказалось, что это возможно, что именно пространство, а вовсе не материя, может предложить при некоторых условиях неограниченные запасы энергии. Тут Том уже не все понимал, потому что в этих выкладках было слишком много математики, а иногда всплывали отсылки на такие базовые принципы, о которых он не имел никакого понятия.

Но устройство этих машин, толкающих корабли по межзвездным путям, было любопытным. Том даже занялся их более подробным осмыслениям, то есть по вечерам, вместо того чтобы отдыхать за шахматами, он вспоминал, что ему загрузили, и пытался поскорее перегнать это все в осознаваемое знание, элементами которого он мог бы оперировать, а не слепо следовать вложенным в него схемам, что при лодировании, как он уже знал, у других «пациентов» довольно часто происходило.

Еще Извекова изрядно заинтересовала космонавигация. Она оказалась трех видов – планетарной, околозвездной и межзвездной. Движение в планетарных условиях почти не использовало возможность получения энергии из пространства, потому что нарушало некую сложную среду, окутывающую каждую из планет. Межзвездный перелет требовал разгонов со «сжиганием» пространства, причем тут были какие-то «плеши», в которых резко падало потребление энергии, и были «сгущения», в которых падала скорость корабля, словно у пули, попавшей в воду.

Но самой сложной была околозвездная навигация, главным образом, из-за огромных гравитационных нагрузок на корабль, солнечного ветра и даже, как понял Извеков, хотя и не сразу, из-за довольно сложной картины так называемых течений пространства. В целом это действительно напоминало сложности обычной навигации у берегов – то ли от приливно-отливных перемещений воды, то ли из-за разной плотности соленой и опресненной реками воды, то ли из-за направления потоков, задаваемых водосбросом. Аналогия эта не показалась Тому удачной, но всякие критические соображения он в себе задавил просто потому, что, скорее всего, никогда с этим в реальности не столкнется.

Еще он довольно много сведений получил об устройстве орудий, которыми корабли были вооружены, о системах жизнеобеспечения, о развитии внутрикорабельной микробиологии, что при дальних походах больших межзвездных кораблей, длящихся столетиями, происходило почти повсеместно. Настолько, что любой корабль перед большой космической станцией первым делом принимала именно карантинная служба, которая могла среди прочих мер наложить запрет на контакты с кораблем, каким бы ценным или необходимым ни был его груз.

Извеков так увлекся этими новыми для человека его уровня образования знаниями, что даже растерялся, когда однажды вечером Вера ему сказала, что его куда-то переселяют от нее и она остается в одиночестве. Вера плакала, а Том не понимал ее настроения – она вообще в последнее время стала какой-то… плаксивой. И хотя Том пробовал ее утешать, получалось у него неискренне. Все это было предсказуемо, еще когда она к нему переселялась, так что же теперь по этому поводу переживать?

Гораздо любопытнее было то, что при известии о его скором переселении неизвестно куда Извеков вдруг почувствовал, что в этом изменении уже сложившегося пребывания в пансионате скрыта какая-то угроза. Что это была за угроза и что могло с ним случиться, он не понимал, но надеялся разобраться, когда придет время, а возможно, догадаться тем таинственным образом, каким он узнавал теперь многое о мире, – посредством озарения. Но в том, что это непременно нужно сделать, Том не сомневался, почти так же, как не сомневался и в том, что догадка его будет, скорее всего, неожиданной, но верной.