Текст книги "Женские истории пером павлина (сборник)"

Она молчит, а я продолжаю:

– Не в этом дело, любезная Виолетта Геннадьевна. Скажите мне откровенно, вы сами по уши влюблены в этого мужчину. И никакой он вам не сын. Так? – бью наотмашь, по наитию.

– Как ты узнала, ведьма?

Люди в кондитерской стали оборачиваться на нас. Я силой увела женщину. Свежий воздух охладил ее.

– Как ты прознала? Как? – не унималась Виолетта Геннадьевна. Мы шли в сторону Московского проспекта. Я думала, как отделаться от этой истеричной бабы, находящейся, вероятно, в пике климакса. Она сама решила этот вопрос.

– Что ты привязалась? – как будто это я пригласила ее. – Отвяжись и запомни: я моего мальчика тебе так просто не отдам. Не для того я его растила, чтобы ты наслаждалась.

Вот оно все и открылось. Патология какая-то. Мы разошлись в разные стороны почти у входа в институт, где я училась.

Нужно было время, чтобы обмозговать происшедшее. Куда идти? Не в кафе же. Устроилась в пустующей аудитории. Уселась на самый последний ярус амфитеатра и закурила. Никого же нет.

Итак, что мы имеем? Мы имеем психически неуравновешенную пожилую женщину, молодого здорового физически и развращенного ею человека. Они вдвоем живут в большой трехкомнатной квартире в отличном доме и хорошем месте. Это с одной стороны. С другой – постоянно скандалящие, на грани рукоприкладства мои родственнички. Жить с ними – это перманентная пытка. Ну, разменяют они нашу старую квартиру. И что? Что достанется мне? Там же, на Большой Пороховской, я смогу сделать так, чтобы у меня была своя жилплощадь. Решено. Регистрирую брак с Андреем и переезжаю на полном праве туда. Опыт жизни в состоянии военного перемирия у меня есть. Мало свекрови не покажется…

– Значит, ты выходишь замуж, – то ли спрашивая, то ли констатируя, говорит отец. Как обычно, мы сидим в моей комнате. Он пьет водку, ест готовые котлеты по сорок копеек за штуку и курит. Я не возражаю. Через неделю я уеду отсюда. Завтра в загс – и тю-тю отсюда.

– Придешь?

– Пригласишь – приду.

– С утра не пей завтра. Потом напьешься.

– Так-то ты об отце. А мать пригласишь?

– Нет. Я ее уже две недели не вижу.

Отец молчит. Он в последнее время все больше и больше пьет. И вот что интересно: пьет и почти не пьянеет. Наше убежище ожило. Аня смеется. Сейчас она начнет плакать. Это мамочка ее любящая приласкает тумаком. Потом мой братец вступит. Будет кричать, что бить ребенка не гуманно. Надежда будет возражать. Пошло поехало.

– Вроде наметился обмен, – отец говорит почти шепотом. До чего довела эта жизнь мужчину. – Нам на троих двухкомнатная квартира высвечивается.

На большее я и не рассчитывала. Ближайшие три года я буду жить в другом месте. Такой срок я определила себе для решения моей жилищной проблемы.

Я уже собралась уходить, когда отец сказал:

– Мать твоя с другим сошлась. Развода требует.

Сказал он это как-то мрачно, отрешенно. Так, будто речь шла не о нем. А я подумала: так и лучше. Для него, во всяком случае…

Наш брак мы с Андреем отметили скромно. За столом были свидетели этого безобразия: мой отец и Виолетта Геннадьевна. Отец не подвел меня. Приехал в загс трезвым. Был чисто выбрит, в белой сорочке и новом галстуке.

Я категорически отказалась облачаться в подвенечные наряды. Всякие там белые до полу платья, фаты, флердоранжи и босоножки на высочайших каблуках. Светлый костюм, кроткая стрижка и брошь на лацкане. Все! Босой я не была. Скромные на небольшом каблучке туфельки на моих ножках. Мой суженый был одет мамочкой-немамочкой в черный костюм из полушерстяной материи. Пара. Мы были единственной такой парой. Вокруг невесты в длинных платьях с фатами на головах и с вениками из цветов в руках.

Так третьего мая, сразу после майских праздников, мы вступили в законный брак. Пятого я переехала к Андрею. Солнце слепило, небо тускнело. Листва распускалась все больше и больше. Девушки, женщины и даже старухи начали обнажать свои телеса. По городу пополз запах свежих огурцов – начали продавать корюшку. А у меня настроение «корюшное». Поймали рыбку в сети.

Пятого мая я на грузовике, произведенном на заводе имени Горького, перевезла свой скарб на Большую Пороховскую. Я отказалась лезть в кабину и поехала в кузове, сидя в бабушкином кресле. Пожалела, что постриглась под мальчика. Как эффектно смотрелась бы с развивающимися волосами на проспектах и улицах города Ленина.

Перед отъездом я для отца устроила отвальную.

– Может быть, брата пригласишь? – робко спросил отец.

– А ты как хочешь? Один он не пойдет, а с невесткой у тебя, мне помнится, вчера была небольшая арабо-израильская войнушка.

На столе у нас было даже празднично. В домовой кухне я купила два салата. Столичный и крабовый. Там же раскошелилась – взяла заливной язык. Сама нажарила картошки и шницелей-полуфабрикатов. Отхватила даже свежих огурцов. Чем не стол?

Начали мы нашу трапезу в пять вечера. Отец пораньше ушел с работы, а у меня нет ничего неотложного в институте. Поели салатов. Выпили по две стопки водки. Одну бутылку я настояла на лимонных корочках. Это на десерт. Поговорили. Отец рассказывал, как работал на Новой Земле. Видел, как взрывают атомные бомбы. Он так красочно все излагал, что мне стало не по себе.

– Вот ты, Тамара, представь. Американцы сбрасывают одну бомбу даже не на сам Ленинград, а в залив. Так волной, что поднимется от взрыва, город снесет. Может быть, останется Исаакий и еще самые крупные и массивные строения.

Выпили за то, чтобы не было ядерной войны, и я пошла разогревать шницеля. Тут и мамаша пришла.

– По какому поводу праздник?

– Наша дочь уезжает, – отвечает папа.

– Что, невестка доняла?

– Тамара вышла замуж.

Что тут случилось с мамашей! Она вскочила со стула и принялась бегать по комнате, причитая:

– Это что же такое, это как же так? Родная мать ничего не знает!

Мы с папой ждем, когда этот спектакль закончится. По опыту знаем, пылу у мамаши хватит ненадолго. Так и есть. С раскрасневшимся лицом и потными подмышками она плюхнулась на стул.

– Все успели выпить. Матери не оставили.

Успокоилась тогда, когда ей налили «штрафную». И что же я услышала?

– В мае замуж выходить – всю жизнь маяться.

Что ж, поживем – увидим.

Слышим, пришла невестка с Анечкой. Тут не спутаешь. С порога в крик: «Боты снимай! Прислуги для тебя нет полы драить». Бедный ребенок. Одни подзатыльники. Это у Надежды называется воспитанием.

Наш вечер закончился. Все угомонились. Одна я не могла заснуть. Двадцать лет я прожила тут. Отсюда я пошла в школу. Здесь болела сильнейшей ангиной. Бабушка ночами не отходила от меня. Отсюда мы проводили ее в последний путь.

Я вспоминала то время, когда папа был в командировке. Как я ждала писем от него! В каждом письме он посылал мне рисуночек. Он хорошо рисовал. Мама говорила, что он писал ей стихи. Подумала: а ведь мне никто стихов не писал. Что там стихи, никто из мальчиков ко мне не приходил. Я боялась матери. Вспомнила мои первые страхи. Так называемые женские. И опять не мама, а бабушка объяснила мне все.

Майские ночи коротки. За окном посветлело, и я наконец-то заснула…

– Милочка (когда-нибудь я за эту «милочку» врежу Виолетте Геннадьевне по ее гладкой физиономии), договоримся сразу. Двух хозяек на кухне быть не может, а коммуналку я тут развести не позволю.

Пятого я переехала. Шестого распаковала вещи. Разговор со свекровью состоялся седьмого. Что ответить этой по-своему несчастной женщине?

– Чаю заварить или кашку сварить мужу тоже тут нельзя?

– Не надо утрировать. Я говорю об отдельных плашках, поварешках. Вы меня поняли, милочка?

– Поняла, милочка. Дурак не поймет, а я не дура.

Поняла мою «милочку» и она. Фыркнула и ушла. Что ж, пусть пока пребывает в приятном заблуждении. Время покажет, кто хозяин в этом доме. Андрей здесь не в счет. Он наукой своей занят. Мне не понятно, какая наука может быть в филологии. Физика, химия, математика – это понятно. Но тут… Не понимаю.

8 мая. Утро началось с того, что Виолетта Геннадьевна (надоело выговаривать ее имя, буду называть коротко – ВГ) устроила мини-скандал. Я не ту конфорку заняла под чайник.

– Поймите, чайнику не нужен пригляд и он может спокойно греться на дальней конфорке. Мне же нужно следить за молоком.

– Переставь и всего-то!

Как ее перевернуло от моего «ты».

– Не сметь говорить мне «ты»!

– Тогда и вы мне не тычьте. Я вам не девчонка.

В результате молоко «убежало». Я впервые услышала из уст мадам мат. Со знанием дела ВГ отослала и меня, и плиту, и само молоко куда надо. Жаль Андрей не слышал. Он в этот момент принимал душ.

Чайник вскипел. Молоко выкипело. Все на «своих местах». Можно завтракать. Не тут-то было.

– Ваши сосиски заняли половину холодильника. И зачем столько покупать? Не в блокаду живем.

– Пошла ты… – и я употребила неформальную лексику. Ей можно, а мне нет? Шалишь развратница! Ничего. Проглотила. Опять фыркнула. Ушла. Поле боя очистилось. Тут и мой муженек подошел.

– А где мама?

– Я тебе слюнявчик подвяжу. На этот раз без мамы обойдемся. Ночью ты же маму не звал помочь тебе.

– Грубо и пошло.

– Ты так думаешь? Ты послушал бы свою маму минуту назад.

Первый наш завтрак закончился быстро. Андрей слинял к себе в университет. ВГ ушла, обронив мне под ноги:

– Ушла в магазин. Буду не скоро.

Я одна. Надо провести легкую разведку. Как все обыватели, ВГ прятала свои сбережения в постельном белье. На легковушку хватит, прикинула я и аккуратно положила на место большой кошель. В ее туалете мне особенно приглянулась одна брошь. Ничего, повременим, и она украсит мою грудь.

Больше тут делать нечего. Пора и мне в институт.

9 мая. ВГ до десяти из своей комнаты не выходила. Я уже стала опасаться, не окочурилась ли. Но характерный шум струи успокоил. Это надо же до такой степени возненавидеть меня, чтобы не выйти в уборную!

Андрей съел гречу с сосисками и умотал. Не стала дожидаться, когда ВГ выползет из своей конуры, и ушла из дома. Все-таки праздник. Быстро доехала до Литейного проспекта и оттуда пошла на Дворцовую площадь. Хотелось праздника.

Группками человек по десять – пятнадцать стояли пожилые мужчины и женщины. Где-то плясали и пели. Слегка пьяные, они были мило веселы и радостны. Обошла Александрийский столп и нос к носу столкнулась с отцом.

– Это ты, Тамара, здорово придумала прийти сюда, – сказал он так, будто ждал меня.

Он был слегка пьян и чем-то встревожен:

– Ты как узнала? Кто тебе сказал?

– Что я должна была знать? Я просто гуляю.

Отец успокоился.

– Это хорошо. Пошли вместе погуляем.

Как обычно девятого мая, в городе было солнечно и тепло. Отчего же не погулять с отцом? Скажу откровенно, я даже соскучилась по нему. Что же с ним произошло? Спрашивать не привыкла. Сам расскажет. Но нет уже того папы, с которым можно пошутить, побалагурить. Идем рядом. Я чуть поотстала. Отец ссутулился и, кажется, стал меньше ростом.

– Посидим где-нибудь. Отметим Победу.

Мы вышли на набережную и пошли к мосту Лейтенанта Шмидта. Я не помню, чтобы в этой части были какие-нибудь злачные места. Повернули на площадь Труда.

– Прикупим кое-чего и пойдем к моему товарищу.

К товарищу так к товарищу. Мне торопиться некуда. А вот и памятный мне магазин. В детстве мы с бабушкой иногда приходили сюда. Помню, как зимой бабушка тут купила телятины. «Вот зимой бьют телят, – сказала она. – Значит, в колхозах бескормица. Летом мяса не будет…»

Отец купил две бутыли «Московской» и бутылку грузинского вина.

– Товарищ сухое вино любит, – пояснил он.

Небо синее-синее. Ни облачка. Ветра нет. Стало даже жарко. На часах – час дня. На площади народу мало. Все или в центре, или уже сидят за праздничными столами.

– Нам сюда.

Мы подошли к дому с арочным входом во двор. Там на детской площадке расположились ветераны и их жены. Под аккомпанемент аккордеона женщины пели песни военных времен. Вошли в подъезд и стали подниматься. Я иду на две ступени ниже и смотрю на спину отца. И опять мне его жалко. Что же произошло с ним за эти дни?

Дверь, обитая искусственной кожей, после звонка открылась почти сразу. Нас ждали:

– Веня, ты не один?

Молодая, лет на пять старше меня женщина хорошо располагающе улыбалась. От нее не только приятно пахло, но исходил некий положительный заряд.

– Наташа, познакомься. Это моя дочь Тамара.

– Как похожа, – и опять улыбка. – Проходите же!

Мы двинулись по коридору, а Наташа все говорила:

– У меня тут одна комната, но большая. Я ее перегородила, и теперь у меня и спальня, и гостиная. Тут уборная, а здесь ванная.

– Тамара, это мой товарищ – Наташа.

– Товарищ по борьбе за свободу угнетенных народов.

С юмором этот папин товарищ Наташа.

Пройдя длинный коридор, мы уперлись в двухстворчатую филенчатую дверь. Первой в комнату вошла Наташа.

В приоткрытое окно в гостиную шел свежий и ароматный от тополиных почек воздух. Были слышны слова песни войны:

 
Эх, путь-дорожка фронтовая!
Не страшна нам бомбежка любая,
Помирать нам рановато —
Есть у нас еще дома дела.
 

Там же, у окна, стоял круглый стол, покрытый цветастой скатертью. На ней светилась большая хрустальная ваза, полная свежих овощей.

– Это мне мой начальник подарил. У него садовый участок в Назии. Свежие огурчики, редиска и лучок. Все сам выращивает.

Отец мой преобразился. Спина распрямилась, глаза заблестели. Вернулся мой прежний папа. Все встало на свои места. Наташа влюбила сорокасемилетнего мужчину, и теперь у них брачный сезон. Как у лосей. Но отчего же отец был сумеречен там, на Дворцовой?

Хорошо закусили и выпили. Мягко говоря, папа слукавил. Наташа пила водку наравне с ним. Ее приятное лицо разрумянилось. Она много говорила и иногда смеялась. Я видела, что эта молодая, хороша собою, женщина увлечена отцом. То, что он по уши окунулся в омут чувств совсем не отвлеченных, было видно и дураку.

– Будем кушать горячее, – убегая на кухню, объявила Наташа. – Не скучайте! Тамара поставь кассету. Там в углу «Дзинтарас».

Кассет было много, и я долго выбирала. Нашла песни военных лет. Ко времени. Хорошо поет Лев Лещенко. Задушевно выводит слова популярной песни Людмила Гурченко. Я так и представляю ее тонкую фигуру и пластичные руки.

– Твоя дочка – настоящий патриот. Я-то думала, она выберет что-нибудь из этих современных. Твое воспитание. – Наташа поставила на стол большую овальной формы посудину. Таких я раньше не видела. Откинула крышку. Под ней гусь. Какой аромат ударил в нос! Какой аромат!

– Гуся вам тоже начальник подарил? – не удержалась я.

– Вениамин, твой отпрыск – язва превеликая. Я, Тамарка (это мне понравилось: не обидно, а очень по-дружески), – женщина свободного полета. С кем хочу, с тем и дружбу вожу. И тебе советую, – она бросила взгляд на мою правую ладонь, – кольцом себя не ограничивать. Веня, режь птицу! Будем дальше кутить. Да так, чтобы чертям стало тошно.

Вот чего всегда не хватало отцу. Этакой бесшабашности. Сразу вспомнились ежевечерние материнские нотации: «Для тебя работа важнее дома. Картошки в доме нет, а он и не почешется». И прочая, и прочая.

Мы кутили и на часы не смотрели. Все время светло за окном. А то, что пение прекратилось, так что с того? Устали бабенки и ушли промочить глотки. Когда уже опорожнили наполовину и вторую бутылку водки, Наташа встрепенулась:

– Товарищи дорогие, уже почти десять вечера, а мне завтра к семи тридцати в «смену заступать». Давайте прощаться.

Мы с отцом ушли. На улице все так же было тепло, но подул слабый западный ветер. Это у нас к дождю.

– Как тебе Наташа? – спросил отец уже на остановке «двойки».

– Отличная, великолепная женщина. Но почему ты не остался? Это было бы так естественно.

– Давай договоримся, я тебе все расскажу позже, – он как бы что-то посчитал в уме, – через десять дней. Позвони мне на работу восемнадцатого. Договоримся о встрече.

Девятое мая, день для всех советских людей праздничный окончилось для меня ссорой с Андреем. Суть ее, думаю, всем понятна, а образное выражение ее многообразно. Подробности, как шутят некоторые, письмом. Одно скажу. ВГ уползла к себе с большой шишкой на лбу. Нечего ручкам волю давать.

Впереди еще двадцать один день «медового» месяца…

Восемнадцатого числа после долгого и нудного разговора с мужем, то есть с Андреем, и хлопанья дверьми я набрала номер телефона отца.

– Приемная товарища Инина, – ответил мне голос девочки с косичками (так я представила свою собеседницу).

– Отец просил меня сегодня позвонить, – я не врубилась, что мой папа уже начальник и у него секретарь.

– Тамара, я узнала тебя. Это Наташа. Папа сейчас проводит совещание. Скажи, куда тебе позвонить, я соединю сразу.

А что же за смена такая, о которой она говорила девятого? Я вспомнила, что десятое было выходным днем. Как говорил один киногерой, неувязочка.

Необходимое пояснение.

Наталья Петровна Сорокина работала секретарем-машинисткой. А на «смену» она торопилась к матери в больницу. Мать второй месяц лежала, не вставая, после инсульта. Вот Наташа и ездила туда сменить тетку, сестру матери. Наталье двадцать восемь лет. Она была замужем. Развелась. Детей у нее нет. Она имеет высшее образование, но так сложилось, что работает вот уже три года секретарем у начальника отдела предпроектных работ…

– Наташа, вы? – я проглотила язык.

– Я, это я, Тамара. Так куда позвонить?

Сидеть дома и ждать звонка не входило в мои планы.

– Я сама перезвоню. Когда лучше?

– Я доложу Вениамину Николаевичу, что ты звонила. Перезвони минут через сорок.

Сорок минут я ходила по городу и в голове моей вертелось одно. Наташа – секретарь у отца, а он сам – начальник. И ничего, ничегошеньки мне не сказал. Привел в дом к ней и ничего не сказал. Обида ребенка накатывала на меня. Но тут же сменилась тревогой. Отчего мой отец был так расстроен?

– Тамара, завтра мы с тобой должны быть в районном отделе учета, – сказал отец, когда я до него дозвонилась. – Обмен будем оформлять.

Что же. Надо так надо…

Серьезная и толстая тетка долго изучала наши документы. Потом куда-то с ними ушла. Мы все – а это папа, мать, брат, невестка и даже ребенок Анна – сидели, как куры на насесте в грязном коридоре на длинной скамье. Ждали. Через два часа мытарств получили бумагу о том, что наш вопрос будет рассмотрен на ближайшем заседании какой-то комиссии.

В понедельник комиссия утвердила наш обмен. Окончилась эра склок и скандалов. Закончилось время каждодневных выяснений, кто у кого чего спер. Образно выражаясь, закончился период перманентных «шестидневных войн». Мы разъезжаемся в две двухкомнатные квартиры. С доплатой. Вопрос о том, кто будет давать деньги на этот вариант, решался долго и бурно. Но решили все же. По этому поводу даже распили бутылку водки «на мировую».

Переездом в новую квартиру занялся отец. Я только отобрала некоторые вещицы и книги, которые я намерена сохранить на моей части жилплощади в этой двухкомнатной квартире. Нам досталась квартира совсем рядом. Дом после капитального ремонта на углу проспекта Майорова и набережной канала Грибоедова. Окна одной комнаты выходят на канал, а кухни и второй комнаты – во двор.

Мне выделили метры в той, что на канал. Я тут же повесила на окно шторы. Устроила нечто похожее на спальное место и разложила книги.

Так совершился обмен жилой площади по классической схеме.

– Я через неделю уезжаю на работу, – объявил мне муж после исполнения супружеских обязанностей.

– Я смогу поехать с тобой только до начала занятий в институте.

Мужчина – это существо с непредсказуемой реакцией. Андрей, позабыв, что ВГ уже не спит и может, а вернее, определено подслушивает, набросился вдруг на меня, аки лев.

– Устал, бедненький? Отдохни. Я схожу, кофе заварю.

ВГ тут как тут:

– Вы должны понимать, Тамара, что муж, его благополучие, его моральное состояние для вас должны быть выше всех ваших меркантильных интересов. Вспомните жен декабристов.

– Боже ж мой! Мой муж посягнул на устои государства, и его ссылают в Сибирь.

– Не надо богохульствовать. Вы негодная жена.

– Вот тут вы неправы, любезная зиц-свекровь, Андрей иного мнения, и вы могли в этом убедиться минутой раньше. Не так ли? Вон как ухо-то раскраснелось.

Выскочила из кухни быстрее ракеты, быстрее, чем пробка из шампанского.

Мы уехали в это Конаково, вернее, вначале в город имени всесоюзного старосты, в понедельник. ВГ долго и нудно выговаривала Андрею, что отправляться в путь в понедельник к несчастью.

Поезд отошел от перрона минута в минуту по расписанию. ВГ долго бежала за вагоном и неистово махала мокрым от слез платком. Она успела поцеловать Андрея взасос и сунуть ему в карман какой-то сверток. Придет время, и я узнаю, что было в том свертке.

В Завидово (это последняя станция до Калинина) поезд прибыл в пять тридцать. Основная масса пассажиров продолжала спать, когда наша четверка вышла на мокрую от прошедшего ночью дождя платформу.

Мы с Андреем поплелись к автобусной станции. Нам еще ехать и ехать до Конаково. Прошедший все те дороги войны, о которых пели женщины во дворе у папиной Наташи, автобус, скрепя и потрескивая, источая бензиновый чад, повез нас в неведомую мне деревню Конаково. Пыль покрыла мои волосы и налипла на все открытые места моего тела. Больше часа продолжалась эта пытка. Но вот что-то в недрах железного мастодонта омерзительно заскрипело, из-под пола повалил чадный дым и мы, дернувшись, встали. Посреди поля. Пятнами оно рыжело, а в основном зеленело. Шофер приказал пассажирам покинуть салон. Именно так он и выразился:

– Валите отседова моментом к…

Поле оказалось засеяно горохом с еще каким-то растением, которое, как я потом узнала, называлось женским именем Вика. Пассажиры автобуса разбрелись по полю. Кто присел, не таясь в горохе с викою, кто стал жадно поглощать горох. Мы с Андреем отошли далеко в поле и устроили мини-пикник. Водка не успела согреться, и закуска не расквасилась.

Примерно через час шофер объявил, что его колымага готова продолжить пытку.

Наш «Ноев ковчег» въехал в селение, когда самые неугомонные петухи заснули и жители его начали просмотр первых снов.

– Ну, и куда мы теперь денемся? – мы стоим на пылью покрытой площадке. Пассажиры разбрелись. Все они были аборигенами. Автобус, обдав нас на прощание гарью и пылью, укатил вниз по улице и скоро скрылся за бугром.

– Пойдем, попросимся к кому-нибудь на ночлег.

В первой же избе нас встретили такой отборной бранью, что все выражения шофера автобуса показались детским лепетом. Пройдя еще с полкилометра, мы, сбросив нашу поклажу на обочину, рухнули следом за ней.

– Отдохнем и продолжим, – успокоил меня Андрей. Видно было, что он сник. Хмель выветрился, и кураж испарился.

Наверное, мы слегка прикорнули, потому что окрик мужчины заставил нас вздрогнуть.

– А ну брысь отсюда, цыгане! Вот я вам сейчас! – высокий кряжистый мужик в длиннополом то ли пиджаке, то ли полупальто высоко поднял корягу.

– Дурак ты, Осип. Напился до чертей. Какие это цыгане? Городские они. Совсем зенки залил зельем окаянным, – за громадой местного стража порядка мы разглядели тонкую, даже изящную женщину.

– Откуда вы тут взялись? – миролюбиво спросила женщина.

Я, не давая открыть рта мужу, объяснила наше появление в их богоугодном месте. Упоминание Бога окончательно расположило к нам Варвару. Так звали женщину, жену Осипа.

– Нечего тут в пыли валяться. Пошли к нам. Всем места хватит.

Так мы обрели место для ночлега и, как оказалось, для последующего проживания тут.

Спала я без просыпу до третьих петухов. Селенье жило своею жизнью. Позже меня поправят: «Не село мы, давно уже городом именуемся». Звуки провинциального города разительно отличаются от шума мегаполиса. Вот прогрохотал грузовик, и тут же я слышу мычание коровы. Прокукарекал петух. Где-то лязгает ведро, ударяясь о стенки колодца.

Андрея, моего законного мужа и молодого ученого-филолога, рядом на высокой металлической кровати нет. Я еще нежусь под легким пуховым одеялом. Мне же не надо собирать материал для диссертации. Сколько минут прошло с момента моего пробуждения, я не знаю. Но вот я слышу голос мужа:

– Куда воду сливать, Варвара Петровна?

Так вот кто громыхал ведром. Под ложечкой засосало. Еще бы – ела я последний раз более или менее хорошо почти сутки назад. Мой чемодан так и стоит у окна нераспакованный. Не выходить же мне в том, в чем была в поезде. Все провоняло дорогой. Голой (а кого стесняться?) я начала распаковывать чемодан.

– Ты, девка, не в бане. Чего голой жопой сверкаешь?

На пороге Варвара. В руках она держит большой таз.

– Вот тебе вода теплая. Умойся со сна. Баню Осип истопит к вечеру, а пока – в тазу, – медленно, изучающе оглядела меня. – Тело у тебя красивое, молодое. До греха не далеко. Скоро, скоро мужу станешь изменять.

– Тамара! – тут как тут этот самый муженек. – Как не срамно-то тебе? Что люди подумают о нас?

– А ты тоже разденься. Вот тогда люди что-нибудь подумают о нас.

– Ну и семейка! – хмыкнула Варвара Петровна и, еще раз глянув на меня, ушла.

Андрей с ходу начал восторженную песнь о Конаково. Тут и ландшафт самобытный, и люди удивительные, и села близко. Можно пешком дойти, а там, он убежден, он быстро наберет необходимый материал.

– Юноша, а где и чем мы будем завтракать? Я сыта твоим материалом не буду.

Мужа особенно (и отчего только?) возмутило мое обращение к нему:

– Я далеко уже не юноша. Я пришел к тебе зрелым мужем.

Лицо покраснело, руки затряслись. И как я тут же захохотала, когда, не входя в нашу комнату, Варвара сказала:

– Юноша, нечего орать попусту. Идите к столу! Картошка стынет. Нормальные люди-то уже к обеду собираются, а они о завтраке хлопочут.

Молодая картошка, обильно политая сметаной, усыпанная укропом, свежепросольные огурцы, холодное отварное мясо и большая трехлитровая банка молока.

– Хлебушек у нас очень вкусный. Наш пекарь хоть и армянских кровей, но выпекает его по нашим правилам. Кушайте, кушайте. Потом уговоримся, как дальше-то жить будем.

«Уговорились» вечером. Осип истопил баню. Никогда я так не мылась. У Варвары руки сильные. Она буквально истязала мое тело горячим веником. Прохаживаясь по бокам, ягодицам, приговаривала:

– Я – ядрена девка, молодцам услада, – и хрясть по попе.

Осип достал из подпола большущую бутыль с мутноватой жидкостью, Варвара накрыла на стол. Мы с Андреем в это время пили домашний квас на крыльце. Городок затих. Лишь изредка тишину нарушали лай собак и гудки пароходов на водохранилище.

– За постой я с вас буду брать по семьдесят копеек с каждого, – Варвара в доме была полновластной хозяйкой. – За стол, не обессудьте, по рублю. С огорода можешь (это уже персонально ко мне) брать зелень, огурец. В теплицу чтоб ни ногой. А то…

– Чего ты молодую пугаешь? – Осип выпил много, но был трезв и добр.

– Не пугаю. Просто они, городские, в нашем деле простаки. А недаром говорят: простота хуже воровства.

– Вот оно, – вскинулся Андрей. – Ты видишь, Тамара, какой глубинный смысл вложила эта женщина в слово «простота». Простота – это синоним неумения.

– Чего это он? – Варвара от удивления забыла проглотить кусок домашней тушенки и оттого прошамкала.

– Не обращайте внимания. Это бывает с ним.

Осип перекрестился:

– Ох, и тяжело тебе, милая, с больным-то.

Андрей как будто и не слышал их. Он продолжал экзальтировать. Лишь граненый стакан, великое изобретение корсаров, сунутый ему под нос, остановил поток словес пустопорожних. Ох уж эти «лирики»!

Итак, мы определились с бытом, мы выяснили, что собирать материал можно и не отдаляясь далеко от дома. Мы наконец успокоились и попросились спать. Мы – это, естественно, мой муж. Не я же!

Самогонка, настоянная на чесноке, сильна, черт возьми! Градусов пятьдесят. А то и больше.

Я спала одна. Андрея уложили в «холодке» в сенях.

– Проспится, умнее станет, – резюмировал его выступление Осип.

Я хоть и не филолог, обратила внимание, что эти люди употребляют обычные слова в необычном значении. Например, Осип говорил о своем напарнике в кузнице: «С утра он глуп как пень. Может и руку отбить молотом. После обеда он уже не круглый дурак. Сытость ему ума прибавляет. Но ежели в обед чарку примет, то и совсем поумнеет».

У Варвары корова умна, когда ее доят вовремя.

– Наша Пеструшка ума лишается, если я к дневной дойке не поспеваю. Наш Ванька пастух так и говорит: «Дура твоя Пеструшка».

Жизнь в провинции стала налаживаться. Утром следующего дня я оторвала листок календаря – 13 июня.

– Тамара, – с лицом, будто ошпаренным, и голосом трагика из театра Шекспира передо мною, лежащей на раскладушке посреди грядки с огурцами, стоит Варвара. – Тамара, твой-то чего учудил! Чего учудил-то!

– Изнасиловал дочь директора завода? – пошутила я.

– Хуже.

– Убил кого-нибудь?

– Все вам, городским, шутки шутить. Напился пьяным с биндюжниками с пристани и начал танцевать при народе голышом. Срам какой!

Вот вам и воспитание мамы-любовницы-тети.

– Где он?

– Его мужики скрутили и в сарае заперли. Иди, вызволяй мужа! Мужики говорили, я слышала, его в грязи изваляют и по улице поведут домой.

Мои чувства пришли в полный хаос. С одной стороны, все же Андрей муж мне, с другой – так хотелось, чтобы этот глубоко развращенный человек получил урок на всю жизнь.

Солнце печет. На небе ни облачка. Даже птицы укрылись от жары в ветвях деревьев. Мне так хорошо лежать в тени большого орешника. И так не хочется одеваться и тащиться куда-то вызволять мужа.

– Так пойдешь? – Варвара присела на перевернутое ведро и стала громко, смакуя каждый глоток, пить холодный компот. Она его варила каждый день из яблок-падалиц и сливы.

Идет время. Я лежу, она сидит. Забрехал наш цепной пес Есаул.

– Кто-то идет, – лениво говорит Варвара.

– Наверное, мужа приволокли на шесте.

– Это почему же на шесте?

– Так в Америке таскают воров. На шесте и вываленных в грязи и перьях. Я у Марка Твена читала.

– Индейцы и не на то способны, они с голов волосы с кожей снимают.

Есаул замолк. Значит, свои пришли. И тут же слышим голос Осипа:

– Эй, бабы, мужика принимайте!

Отбил Осип моего мужа. Не дал протащить по городу.

Как выглядел Андрей, говорить трудно, даже больно. Из одежды на нем – одни штаны. Чужие. Рваные и грязные. Торс в пятнах то ли крови, то ли краски. В волосах солома. Взгляд бессмыслен, рот открыт. Нижняя челюсть отвисла, а кончик языка высунулся и слегка подергивается.

Отступление.

С Андреем случилось то, что и должно было рано или поздно случиться. С детства он страдал приступами эпилепсии. Его лечили врачи-психиатры и неврологи. Год Виолетта Геннадьевна поила его разными отварами и настойками. Последние были на спирту. В результате со временем он пристрастился к алкоголю.

То, что произошло на пристани, было предтечей белой горячки. Малое умалишение. Никто из окружавших его в тот момент об этом не мог знать.