Текст книги "Когда рушатся троны…"

15. Под стук машинки

– Ба! – спохватился Евгений Николаевич, – да ведь с минуты на минуту должен вернуться с королевского интервью Калибанов. Вот будет сенсационный номер! Цитировать будут вовсю! Наши правые – с почтительной дружественной завистью, «товарищеская» же печать поднимет змеиный шип… Я дам это на первой полосе и так разверстаю… Да вот и он сам – наш герой. Смотрите, Любовь Андреевна, так и сияет!.. Золотистый нимб над головой… Ну, скорее же, скорей, Калибанов!..

– Дайте отдышаться, – упал на табурет Калибанов.

– Устали?

– Физически – нет! А вот и душа, и сердце, и голова переполнены! Я в опьянении каком-то…

– А ведь верно. В глазах у вас томный блеск. Дружище, я боюсь за вас: вы, можно сказать, в таком экстазе, поди, толком ничего и не запишете… А интервьюировать коронованных особ с блокнотом и карандашом не полагается.

– Минуточку… минуточку, погодите… Все расскажу. – И в самом деле глаза ротмистра были томные, счастливые, блаженно усталые и такая же блаженно-счастливая улыбка на бритом жокейском лице. Он немного отдышался. – Теперь я к вашим услугам…

Вспыхнувшая Любовь Андреевна спросила:

– Какие у него руки?..

– Ай да Любовь Андреевна! Женщина, всегда женщина! – воскликнул Евгений Николаевич. – Нас интересует, что он сказал, а вас – какие у него руки?..

– Нет, отчего же, – вступился уже овладевший собой Калибанов, – интересно какие руки у того, чьи предки тысячу лет творили Пандурию и кто сам сейчас ею правит, а не сидит во дворце декоративным манекеном, подобно Виктору-Эммануилу и английскому Георгу… Отвечу я вам, Любовь Андреевна, следующее: руки у него сильные, мужские, не маленькие, но породистые, с длинными пальцами. Руки монарха, но такого монарха: в случае заминки где-нибудь на позициях поможет солдатам вытащить увязшее в болоте орудие. На пальце – узенькая полоска обручального кольца и рядом железное… Я обратил на них внимание сразу после того, как при пожатии оба эти кольца надавили мне…

– Стоп, Калибанов! Уже пошла беллетристика, – перебил Евгений Николаевич. – Когда вы будете описывать Его Величество в романе, тогда все эти штришочки с успехом найдут себе место. А сейчас – ближе к делу. Сначала рассказ, а потом все это вы продиктуете Любови Андреевне, и пошлем в набор.

– В набор, милый Евгений Николаевич, еще рано. Поставлено условие: личная цензура Его Величества и премьер-министра.

– Гм, жаль… Задержка на несколько дней… Хотя да, да, конечно. В таком случае, мы сделаем вот что: Любовь Андреевна переведет на французский язык, и вы уже сами займитесь этим.

– Я отнесу полковнику Джунге.

– Вот. А сейчас… России и русским уделено, разумеется, немало?

– Как вам сказать…

– Что же это вы так? – покачал головой Евгений Николаевич.

– Вам легко, сидя в редакции, а побыли бы вы на моем месте! Мысли, как молнии, вспыхивали, погасали, теснили одна другую… Надумаешь вопрос и тотчас же его забудешь. Моментами овладевало что-то умилительное – хотелось и плакать, и смеяться, и лепетать какую-то детскую восторженную чепуху. Вот, Любовь Андреевна меня понимает…

– И я вас понимаю, – сказал Евгений Николаевич. – Сам готов нести умилительную чушь… В лице вашем этот светлый король обласкал всех нас, бесприютных скитальцев. Сегодня нам есть чем гордиться.

– Да, – вспомнил Калибанов, – ваш упрек? Едва я немного освоился и хотел задать еще несколько вопросов, аудиенция кончилась. Тридцать две минуты промчались, как мгновение… А вы сердитесь.

– Ну, ну ладно…

Калибанов обстоятельно рассказал все, и едва ли еще когда-нибудь в своей жизни имел он таких внимательных слушателей, какими были сейчас Евгений Николаевич и Любовь Андреевна. Он уже кончил, уже хотел диктовать, вошел Сумцов, другой сотрудник газеты, красивый, плечистый, загоревший, высокий.

– Можно поздравить с успехом?

– А то как же! Интервью на 12 баллов, – похвастал Евгений Николаевич. – А у вас что?

– Интересные новости!..

– Да?! Садитесь ко мне поближе… Не будем мешать, пусть диктует…

Проворные пальчики Любови Андреевны забегали по круглым клавишам-буквам сухо щелкающей машинки. Сумцов выкладывал свои новости.

– Савинков-то, Савинков! Появились большие деньги…

– От Бузни?

– Бузни уже больше месяца не давал ему ни сантима. Да и давал-то он пустяки. Нет, источник другой.

– С большевиками снюхался? От этого мерзавца…

– Большевики-большевиками, а снюхался еще и с Шухтаном, у Шухтана же денег куры не клюют.

– Свои?

– Откуда свои? Он, правда, немало зарабатывает своей адвокатурой, но чтобы он поделился с кем-нибудь, это уж извините… «Абарбанель-банк» – вот вам Эльдорадо, посыпающее золотом почтенного Бориса Викторовича… Шухтан же – посредник, честный маклер. Я встретил в кафе князя Ленко Магалова. Мы с ним в Дикой дивизии вместе служили. Он здесь метеором на несколько дней из Парижа, по делам. Так вот, Ленко Магалов говорит, что в Грузии к началу осени предполагается восстание. Савинков держит связь с грузинским комитетом. Он им предложил такую комбинацию: вы, мол, поднимите у себя восстание, а я проберусь в Совдепию и, одновременно с вашим выступлением, постараюсь изнутри взорвать большевиков.

– Что же, комбинация недурная… Если б… если б только этому господину можно было верить. Но в том-то и дело, что нельзя ему верить, нельзя! Типичный кондотьер от революции. Кто больше даст, тому готов служить и своими бомбами террориста, и своим окровавленным ножом убийцы. Не так ли?..

– Так. Но я внесу маленькую поправку. Видите ли, кондотьер – это, пожалуй, для него много чести. Кондотьеры, как тигры, бросались первыми в бой впереди своих наемников и ландскнехтов. Некоторые сделались владетельными герцогами, твердо усевшись на троне, подобно миланским Сфорца. А кондотьер Калеоне, увековеченный резцом Вероккио, – одна из лучших статуй во всем мире! Помните, в Венеции… Нет, какой же Савинков кондотьер. Проститутка, социалистическая проститутка… Да, так Магалов его видел вчера в Альгабаре. Кутил со своей Дерентальшей. Туалет – умопомрачительный, вся в бриллиантах. А он, бледно-каменный, с физиономией убийцы и с четырехвершковой сигарой. Этакий Сарданапал эсеровский… Шампанское, устрицы, угодливый метрдотель, целая свора лакеев.

– Шампанское, устрицы, – задумчиво повторил Евгений Николаевич, – на чьей крови, на чьих слезах отзовутся это шампанское и эти устрицы?.. Но, дорогой мой, раз товарищ Савинков здесь так пышно расцвел, значит, в воздухе пахнет если даже и не гарью, то чем-нибудь жареным, во всяком случае…

– Я сам это думаю. У нашего брата, пережившего и падение Скоропадского, и падение Новороссийска, и падение Крыма, и десятки мелких падений и эвакуации, выработался прямо-таки собачий нюх. Более чем собачий – дьявольский. И…

– И? – подхватил редактор.

– В одно совсем не прекрасное, довольно кислое утро мы можем очутиться в объятиях куда менее приятных, чем правительство короля Адриана…

– Возможно ли это? – вмешался Калибанов. – Ведь показало же первое мая, что власть крепка… Пусть относительно даже, но не станете же вы отрицать – тверда…

– Можно свергнуть и твердую власть, особенно же теперь, в наши дни.

– Господи милостивый… Неужели опять скитания? – вздохнула Любовь Андреевна.

– Хорошо еще, если скитания, – подхватил Сумцов. – Эта сволочь может нахлынуть к нам и потребовать наших скальпов…

– Не печальтесь раньше времени, – успокаивал Евгений Николаевич.

– Потом уже будет поздно печалиться, – заметил Сумцов.

– Полноте, Сумцов! Ничего еще нет и, пожалуй, ничего и не будет. А мы с вами не будем заглядывать вперед, будем жить сегодняшним днем. Иначе же, право, с ума сойдешь…

«На наш вопрос относительно последней войны, Его Величество изволил ответить…» – продолжал диктовать Калибанов, дымя папиросой.

Щелкающими, сухими, торопливыми звуками стучала, содрогаясь, машинка, под быстро-быстро бегающими пальчиками Любови Андреевны…

16. Королева Памела «в ожидании»…

Молодая королева тяжело и очень болезненно переносила свою беременность. Она и так была бледная, прозрачная, слабая, а материнство, мощно призвавшее к творчеству весь ее организм, все здоровые соки, – их было очень мало, – всю здоровую кровь – ее было еще меньше, – подкосило этот тепличный цветок, чуть-чуть державшийся на своем тоненьком стебле.

Трансмонтанская династия, замкнутая, гордая, в течение столетий роднилась только в своем семейном, хотя и успевшем сильно увеличиться, кругу.

Отсюда пошло и вырождение, такое же, какое в XVI веке отметило уже роковой печатью своей испанских Бурбонов и Габсбургов, создав медлительных, усталых, не живших, но пресыщенных жизнью королей и худеньких бледных инфант, увековеченных бессмертной кистью Веласкеса.

Они, эти слабенькие, со стеариновыми личиками девушки-подростки, были как-то трагически беспомощны в своих тяжелых одеждах, с твердыми «колокольчиками» робронов.

Молодая королева Пандурии напоминала одну из этих инфант, но, к сожалению, в нашем XX веке дамы не носят робронов, сумевших бы скрыть заметную беременность Памелы, слишком заметную при ее длинной и плоской фигуре.

И, сознавая, что ее фигура стала ужасна, королева куталась в широкие просторные складки, скрадывавшие предательскую выпуклость живота. Она мало двигалась, больше лежала и сидела, что одинаково было вредно в ее положении.

Готовясь быть матерью, она сама, как ребенок, во всем подчинялась принцессе Лилиан. Эта девушка с лучистыми глазами-звездами трогательно ухаживала за молодой королевой и потому, что любила ее, и потому, что она стала близким существом Адриану и даст жизнь его сыну, непременно сыну, и потому еще, наконец, что Лилиан по натуре своей должна была о ком-нибудь благотворить.

Ежедневно присаживалась на полчаса у изголовья Памелы и королева-мать, проявляя максимум того внимания, на которое она была способна.

Глядя на истощенное личико с грустными запавшими глазами, на худенькие, острые плечи Памелы, плечи недоразвившегося подростка, думала королева-мать с грустью и с каким-то бессознательным эгоизмом:

– Бедняжка, она вдвое моложе меня, а ведь старуха-то она, а не я….

Чем дальше, тем озабоченней становился Адриан. Что-то будет? Какие роды сулят ближайшие месяцы? Во имя интересов династии он разбил свою личную жизнь, обвенчавшись с этим созданием, кротким, милым, но чужим и чуждым ему…

Дорогая цена! Дорогая! Но если б он купил ею право стать отцом нормального, здорового ребенка – он не посетовал бы, не пожалел бы.

А если, если, не дай Бог, ничего не будет, или, еще хуже, будет жалкий, хилый дегенерат? Какой ужас…

С мягким, но страстным упреком он обратился однажды к Маргарете:

– Мама, если уж так нужно было, отчего же выбор ваш остановился на Памеле? Я вижу, да и раньше видел, что делать это слабенькое существо матерью – это идти против Бога, против самой природы, больше – это варварство… Варварство, мама!..

– Увы, дитя мое, ты прав, но не было выбора. То есть, он был, но не такой, как нам надо. Это в мирное время Виктор-Эммануил мог позволить себе роскошь жениться на принцессе крохотного нищенского княжества…

– Какие у них крепкие, здоровые дети! Последний раз, что я был в Риме, я любовался ими! – с жаром подхватил Адриан.

– Сын мой, ты раньше времени приходишь в уныние. Может быть, твоя кровь и сила Ираклидов победят, как победила там у них в Квиринале здоровая, свежая славянка. Ведь, в сущности, наша Памела и маленький, кривобокий, кривоплечий Эммануил стоят друг друга.

– Да, пожалуй… Дай-то Бог, дай-то Бог…

Советовались с лейб-акушером, сухоньким старичком, длинноволосым, носатым, с листовской внешностью…

– Полагаю, что роды будут мучительны, хотя далеко не безнадежны, – успокаивал он. – Я бы совсем смело глядел вперед, если б не этот чрезвычайно узкий таз Ее Величества…

Двадцать восьмого мая, – запомним этот исторический, во всех отношениях неудачливый день, – сильно не в духе был Адриан. Так уже одно к другому, другое – к третьему, четвертому…

Прежде всего – здоровье молодой королевы ухудшилось. Она лежала пластом, вконец обессиленная. Даже по ночам Лилиан ее не оставляла, накоротке, тут же засыпая в кресле.

Это – одно. Потом – не ладилось с дворцом инвалидов. Вернее, сам-то по себе он даже очень ладился, этот пятиэтажный гигант, в несколько месяцев выросший в пятидесяти километрах от Бокаты среди живописной местности, на берегу судоходной реки. Но смета – сама по себе, а осуществление – само по себе. Чтобы довести все начатое до конца, создать и оборудовать при общежитии большую библиотеку, ремесленные мастерские и домашний театр, словом, чтобы пустить в ход громоздкий и сложный механизм дома, рассчитанного на две тысячи инвалидов, не только не хватало тех миллионов франков, что принесла реализация древнего клада, откопанного в имении короля, но предвиделись расходы еще и еще…

Из своих личных средств король не мог ничего выделить уже по той простой причине, что средства его были весьма ограничены. Урезанный парламентом «цивильный лист» едва позволял сводить концы с концами.

Этот же самый парламент, еще не разъехавшийся на летние каникулы, ни за что не утвердил бы даже самых мелких кредитов. Социалисты воспользовались бы удобным случаем, – для них всякий случай удобный, – с три короба наговорить с демагогическим пафосом о милитаристических затеях того, кто, поощряя профессиональных убийц, – с точки зрения социалиста, каждый военный – профессиональный убийца, – ищет популярности среди героев войны, ищет на деньги, потом и кровью добытые трудящимися…

Адриан меньше всего раскаивался в данном русской газете интервью, но последствия этого интервью превзошли все ожидания. Перепечатанное многими десятками больших европейских и американских газет, оно произвело большое впечатление. А так как добрых девяносто процентов мировой печати находится в руках тех, кто не мог питать симпатий к королю Адриану уже за то лишь, что он король, то и выпадов была тьма-тьмущая по адресу «венценосного фашиста».

В этих же самых газетах появились и карикатуры в духе следующей, помещенной на столбцах крупного парижского буржуазного органа, который с поистине воровской щедростью субсидировался большевиками.

Пандурия была изображена в виде загородки, обнесенной высоким, зубчатым частоколом, кишмя кишевшей истерзанными, истощенными людьми. Жиденькой цепочкой выходили они, попарно скованные цепями, из своею «чистилища», подгоняемые длинным плантаторским бичом. Этот бич держал в руке Адриан, одетый полуковбоем, полуофицером. На голове – широкополое сомбреро, у шеи – повязанный платок, на ногах – кавалерийские бриджи и гусарские сапоги с розетками и чудовищными шпорами.

Бузни хотел конфисковать этот номер газеты, не допустить к продаже. Но король, усмехнувшись, возразил:

– Отчего же, пусть смотрят! Пусть… Карикатура так нелепа, что не только на нее нельзя обидеться, а наоборот, она производит как раз обратное впечатление на всех тех, для кого предназначалась.

– Но, Ваше Величество, вы изволите забывать о крайних элементах! – возразил, в свою очередь, Бузни.

– Крайние элементы? Они и без того вопят на всех перекрестках, что я – коронованный палач, рабовладелец, а народ мой – все сплошь несчастные белые негры…

– Невероятная гнусность! – воскликнул Бузни.

– Вот с этим я вполне согласен! А разве не гнусность, что мосье Тиво, вежеталем которого и я мою свою голову, требует у Эррио морской демонстрации учащих берегов? Друг мой, все кругом сплошная гнусность, и я уж давно перестал возмущаться и негодовать…

17. В ночь с 28 на 29 мая

Этот день, вернее, эта ночь с 28 на 29 мая была исторической не только для Пандурии, но и вообще.

Уже чуть-чуть за полночь, раздетый, лежа на турецком диване в своем кабинете, – он перекочевал сюда с тех пор, как обострилось недомогание жены, – Адриан читал воспоминания генерала Людендорфа в переводе на французский язык.

Но книга с первых же страниц разочаровала его сухостью изложения и материалом, лишенным того захватывающего значения, какого можно было ожидать от главнокомандующего армиями двух империй. Это – само по себе, а кроме того, не читалось как-то. В смысл людендорфовских строк врезывались другие, посторонние мысли.

В безмолвии летней ночи за дверями кабинета вздыхал в старческой бессоннице семидесятивосьмилетний Зорро.

Гайдука Зорро вся Пандурия знала, да и не могла не знать. Сухой, цепкий особенной цепкостью горца. Костистое резкое лицо и седые усы, спускавшиеся на грудь. И это лицо, и выносливое, закаленное тело старика все сплошь было в штыковых уколах, в кинжальных и сабельных ранах.

Зорро служил трем королям – четвертый был Адриан, и со всеми четырьмя делил походы и войны.

На его душе много было турецких, сербских, греческих, австрийских, мадьярских и всяких иных неприятельских голов. В семидесятых годах прошлого столетия их было двести, а там он уже и сам потерял всякий счет.

При жизни короля Бальтазара седоусый гайдук Зорро был его неофициальным телохранителем – отголоском восточных нравов, занесенных Ираклидами в Европу. И так уже было заведено: Зорро к ночи раскладывал свои матрац у дверей королевской опочивальни и, как преданная собака, стерег своего господина, охранял его ночной покой.

С кончиной отца то же самое по традиции перешло, как бы по наследству, вместе с Зорро и к сыну.

Так же раскладывал старый горец свой матрац у дверей, за которыми спал Адриан, и так же в чуткой старческой дреме проводил ночь одетый, с чалмой на выбритой голове, с двумя кинжалами и громадным кольтовским револьвером за матерчатым широким поясом, двенадцать раз охватывавшем его тонкую, как у женщины, талию.

Порой Адриана тяготила, даже стесняла, эта преданность, выражавшаяся в таких отживших, азиатских формах. Но удалить Зорро на покой, запретить раскладываться со своим матрацем, – сохрани и помилуй Бог. Это значило бы смертельно обидеть, оскорбить старика, значило бы отравить его последние годы, – немного уже оставалось их.

Адриан отложил увесистый том Людендорфа, услышав чей-то голос вперемешку с сердитым, хриплым голосом Зорро.

Это Бузни пытался проникнуть в королевский кабинет.

– Ты же меня знаешь, Зорро! Экстренное, государственной важности дело к Его Величеству.

– Знаю тебя, хорошо знаю, а только не пущу! Спит, натомился, ездил целый день. Какие такие дела ночью? Для этого утро есть… Понимаю, еще если бы война была, а раз нет войны…

– Хуже, чем война, Зорро…

– Пусти, Зорро! – откликнулся из глубины кабинета Адриан.

Ворча что-то в свои длинные усы, Зорро оттащил матрац, пропустив шефа тайного кабинета.

– Ваше Величество, простите… В такое неурочное время осмелился нарушить… Но нельзя терять ни одного часа… – Бузни был, как никогда, взволнован и, как никогда, бегали глаза на его лице, загримированном самой природой.

– Садитесь, в чем дело? – приподнялся на локте Адриан, застегивая ворот мягкой белой рубахи, обнажавшей мускулистую, выпуклую грудь.

– Только что в мои руки попали нити заговора. Смело и дерзко задумано… В одну из ближайших ночей решено сделать переворот…

– Кем и как? – спросил Адриан.

– Всей технической частью ведает полковник Тимо…

– А, раз Тимо, значит, это, в самом деле, серьезно… Фанатик, отчаянная голова и ненавидит меня… Тимо из тех, которые умеют мстить… Да и вообще он выкован из того самого железа, из которого ковались прежде конквистадоры, а теперь выковываются диктаторы… Жаль, что Тимо не со мной, а против меня… Дальше, Бузни, дальше!..

– Тимо с несколькими стами своих людей берет штурмом дворец, занимает Бокату, оба миноносца поддерживают его с моря огнем, высаживают десант… Ваше Величество, спасти положение могут лишь самые энергичные меры, без малейшего промедления. Всякая нерешительность будет пагубной, гибельной, как для династии, так и для народа… Или они, или мы – выхода нет…

– Да, речь идет о наших головах. Я хорошо знаю Тимо. Начнем действовать, но сперва еще один вопрос… Кто эти люди?..

– Ваше Величество изволит спрашивать об идейных заговорщиках, или заговорщиках-убийцах?

– О заговорщиках-убийцах…

– Это все офицеры запаса. Приверженцы Тимо… Пойдут за ним куда угодно…

– Мне только хотелось выяснить… Вопрос усложняется не в нашу пользу. Самую буйную чернь легко разогнать при помощи одного конвоя. Но раз это все бойцы, сделавшие войну, умеющие драться, необходимо вызвать гвардейскую бригаду, улан и гусар, вызвать броневики. Оба миноносца, – я сегодня проезжал мимо, – пришвартованы к молу. Если они еще не вышли на рейд, их захватит незаметным ударом эскадрон спешенной конницы. Это будет первый случай в истории внешних и гражданских войн. Спешенная конница, атакующая флот! Первый случай, – улыбнулся Адриан.

– Он может еще улыбаться? – сам себя спросил Бузни, хотя и вспомнивший тотчас же, как изумительно владел собой Адриан в самые тяжелые моменты войны. Шеф тайного кабинета видел его и в главной квартире, куда приезжал с докладом, видел и во время отступления армии…

И тогда таким же, как и сейчас, был Адриан, и тогда, как и сейчас, – только блеск глаз и вздрагивающие ноздри соколиного носа выдавали его возбуждение.

Голос повелительно, твердо звучал:

– Бузни, к телефону! Звоните в штаб кавалерийской бригады. Потребуйте от моего имени полковника Кадарро, если его нет – полковника Занно, если его нет – ротмистра ди Пинелли. Потом передайте трубку мне!.. А я пока начну одеваться…

Зорро уже тут как тут и, бормоча себе под нос что-то свое, стариковское, подает королю сапоги.

– Станция?.. Станция?.. – добивался Бузни. – Алло! Алло! Говорит шеф тайного кабинета! Алло! Алло! – повторяет Бузни уже неуверенно, тише, и краска сбегает с его лица. Он чувствует, как мгновенно пересох рот. Вместо обычного пискливого женского отклика, он услышал какие-то мужские голоса. И сразу понял: телефонная станция уже занята…

– Что там такое, Бузни, у вас? Не отвечают? – спросил король, натягивая на свои длинные, сильные ноги темно-синие гусарские бриджи.

– Ваше Величество, телефонная станция занята бунтовщиками… – упавшим голосом отозвался Бузни.

– Так скоро?

– Очевидно, они пронюхали, что раскрыты, и поспешили предупредить нас… Мне никто не отвечал, но меня слушали, а рядом грубые, мужские голоса… Неужели? Неужели? – повторял похолодевший Бузни и видел стынувшим мозгом своим, что катастрофа надвинулась, сердцем же отказывался верить. В самом деле, какая дикая чудовищная мысль! Так спокойно и прочно текла жизнь во дворце, в Бокате, во всей стране, и вдруг в одну ночь, в ближайшие часы, быть может, минуты – все рухнет и остервенелые банды ворвутся в это до сих пор святая святых, не знавшее никогда никаких потрясений, никаких переворотов.

Адриан, уже надевший сапоги, поднял свою гордую голову:

– Если нам суждено умереть, мы умрем с честью!.. Но вот в чем весь ужас… Тимо не пощадит женщин… У нас около тридцати человек конвоя… Если мы продержимся, в кавалерийской бригаде услышат перестрелку и подоспеют… Позовите сюда Джунгу и Алибега, а я предупрежу королев и сестру!.. – И, застегивая на ходу венгерку, Адриан быстро покинул кабинет.

Только что хотел Бузни броситься за Джунгой, жившим во дворце, и за ротмистром Алибегом, командиром конвоя Его Величества, как они сами вбежали. Массивный широкоплечий Джунга с саблей и револьвером у пояса и маленький, худой, весь из нервов мусульманин Алибег.

И хотя оба они, – о штатском Бузни и говорить нечего, – были до крайности возбуждены, внимание всех трех отвлек на минуту Зорро. Да и не мог не отвлечь.

Он вытащил из-за пояса громадный «кольт» свой и деловито проверил барабан, все ли гнезда заряжены, а потом, не спеша, потрогал сухим пальцем отточенные лезвия обоих кинжалов…

– Пусть сунутся только, собачьи дети, – буркнул он из-под своих длинных белых усищ и остался высокий, худой, спокойно-бесстрастный. Десятки войн и сотни кровавых стычек за 78 лет научили его быть фаталистом.