Текст книги "Когда рушатся троны…"

17. Смятение Сережи, горе бедной Мата-Гей

С первой же встречи в «Салоне» все время мучительно терялся в догадках Сережа Ловицкий. Кто же она, эта величественная, красивая дама, проявившая к нему столько внимания? Да что внимания! Куда неизмеримо ценнейшей была ее трогательная и нежная заботливость!..

К тому же он себя считал таким бледным, таким никому не интересным, таким затерянным в этом громадном чужом городе!..

Правда, некоторые женщины домогались его, но лучше и не говорить об этих «домогательствах», – до того они были односторонни, грубо-оскорбительны…

И вот появилась она, окружавшая себя тайной. Будь между ними роман, будь она стареющей, но все еще прекрасной грешницей, он понял бы это желание остаться для него незнакомкой. Так естественно. Светская дама, быть может, замужняя, боится огласки, боится, что молодой человек, которого она не знает и который беден, как церковная мышь, может оказаться, в конце концов, шантажистом…

Но в данном-то случае нет даже и тени чего-нибудь подобного. Безупречная, чистая, она заслуживает самых восторженных поклонений. Далеко не каждая мать относится к собственному сыну, как к нему, чужому, относится эта дама. В чем же дело?

И юноша терялся в догадках своих, терялся вплоть до момента, когда профессор, выпаливший «ваше величество», весьма этим смутился…

И сейчас же вспомнил Сережа свое знакомство с ней в «Салоне». Сережа сказал ей, что хотел бы лепить с нее мечтающую в сумерках королеву, и она, кажется, добавила тихо, про себя: «Королеву в изгнании»…

Тогда Сережа упустил это, не придал значения, но теперь, когда он сопоставил это с обмолвкой Тунды, теперь уже не было никаких сомнений. Почему она так тщательно оберегала свое инкогнито? Почему? Этим она лишний раз подчеркнула свою деликатность и чуткость. Громкий титул ее диссонансом звучал бы в этой бедной гарсоньере, где он и жил, и работал. Это «ваше величество» смутило бы ясный безмятежный покой Сережи. И она понимала это и, отправляясь к нему вместе с Тундой, наверное, строго-настрого заказала величать себя, как величал ее всегда этот знаменитый художник.

И что же? Она была права, глубоко права в своей, вернее в его, Сережиной, психологии. Сейчас Сережа уже не тот, каким был утром. Что-то необъяснимое овладело им… Он сам не мог сказать, что же именно. Ведь ничего же не случилось. Все внешне осталось по-прежнему. Осталось как будто, а между тем.

Артист с головы до ног, артист-мечтатель, живший вне времени и пространства, Сережа менее всего придавал значение титулам, отличиям знатности, и ничему этому никогда не поклонялся. И вот, подите же, однако… Он почувствовал себя менее свободным и более скованным, узнав, что благодетельница его – королева. Это было выше его сил, это было что-то гипнотизирующее. И уже затихший, несмелый, выбитый из колеи, ожидал он завтрашнего сеанса…

Вот он был с двадцатью сантимами, но эти скомканные билеты, в общем несколько тысяч франков, не только не радовали его, а ложились каким-то гнетом, и прикосновение к ним обжигало пальцы…

– Итак, она королева… – думал Сережа. – Но чья, какой страны?…

Будь он, как все, читай ежедневно газеты, он не спрашивал бы. Хотя и здесь путеводной звездой оказался Тунда. Сережа вспомнил, что эта мировая знаменитость был придворным живописцем пандурского королевского дома. Уже вслед за этим вспомнил он прочитанное или слышанное, что в Пандурии была, кажется, революция, окончившаяся, вернее начавшаяся, изгнанием правящей династии…

Сережа и не подозревал, что в другом, дальнем, аристократическом квартале всесветной столицы, то же самое или почти то же самое переживала кинематографическая артистка Мата-Гей. И ее покой был смущен, и чем-то необъяснимым омрачена была ее влюбленность в Адриана. Хотя нет, у Мата-Гей это ощущение было значительно определенней. Этой милой птичке импонировали звучные титулы. Королевский же титул Адриана произвел на нее потрясающее впечатление. Увидев в газете два снимка рядом, его и свой, Мата-Гей пришла в негодование. Как они смели связать их имена? Ее, Мата-Гей, начинавшей карьеру свою в «Варьете», и его, бывшего монарха целой страны? Другой на его месте возмутился бы, имея на это полное основание.

Он же, он, с его необыкновенным тактом не только не возмутился, а, наоборот, был смущен и как-то особенно бережен по отношение к ней…

И Мата-Гей терзалась, как никогда еще не терзалась в своей жизни. И некому было поведать своих терзаний, некому, за исключением только одной черной Кэт.

И со слезами, детскими крупными слезами, пыталась она втолковать негритянке:

– Понимаешь, Кэт, я его еще больше люблю, еще больше… А он? Разве он может любить меня, как я его? Он – король! Он высшее существо, он почти бог! А боги, Кэт, боги снисходят. Они позволяют себя любить. Что я такое в его жизни? Я? Эпизод! Ах, Кэт, Кэт, зачем он король? Зачем он не такой человек, не такой, как все… Пусть он был бы артист, пусть даже граф… Но король, король! О, Кэт, дорогая Кэт, как это ужасно… Если бы он сказал сразу; но, увы, он ничего не сказал… Мне стыдно, зачем я… я… Ах, как мне стыдно… Ты понимаешь, Кэт… Зачем так вышло?.. Зачем?..

– Это нишего… нишего… – утешала ее Кэт. – Она, эта король, она любит Мата-Гей – любит. Она посылает так много цветы… Не плачь, Мата-Гей, она любит ты…

– Нет, нет… совсем не то, моя милая, добрая Кэт… – заливалась неутешными слезами бедная птичка, за один поцелуй которой многие были готовы сложить к ее ножкам и свое семейное счастье, и свои миллионы, и свою честь…

18. Трагедия дона Исаака, и чем она кончилась

Ошалевший от счастья Абарбанель не давал покоя Бимбасад-бею. Возвращаясь от маленькой баронессы, дон Исаак немедленно вызывал Бимбасада к себе, чтобы изливаться на груди у своего друга детских лет.

Но Бимбасад, всякий раз поднимаемый с постели, не поощрял восторгов Абарбанеля, отделываясь разговорами по телефону.

После пятого свидания со своей восхитительной любовницей дон Исаак позвонил Бимбасаду:

– Слушай, что это было сегодня?! Зита превзошла самое себя… Ах, что это было!

– Сегодня? – как-то недоверчиво переспросил Бимбасад-бей.

– Конечно, сегодня! Сию минуту! Сейчас я только что от нее… На моем теле еще горят ее поцелуи…

– Хм… странно…

– Что такое?

– Странно, говорю…

– Ничего нет странного! – обиделся дон Исаак – Что ты говоришь?..

– Неудобно по телефону… Я сейчас приеду… Необходимо кое-что выяснить…

– Но в чем же дело? – допытывался дон Исаак, уже не без легкой тревоги.

– Потерпи! Сейчас узнаешь!..

Первым вопросом друга детских лет, когда он вошел к дону Исааку, было:

– Расскажи мне, как вы встречаетесь? Она тебе назначает свидания по телефону?..

– Мы так поглощены взаимной страстью…

– Ваша взаимная страсть мало интересует меня… Отвечай.

– Изволь. Горничная Христа обыкновенно подходит к телефону и на мой вопрос, когда я могу быть у баронессы, говорит: «Баронесса ждет господина министра сегодня в таком-то часу». Ну, чего же еще? Я прихожу и попадаю сразу в ее объятия… Ах, Бимбасад, вот женщина! Вот! А давно ли это быль сплошной лед? И я, я превратил этот лед в кипяток, больше, в какую-то вулканическую лаву…

– Погоди, погоди… Телячий восторг потом, а сейчас… Скажи мне, сегодня ты тоже был в ее объятиях?..

– А то в чьих же? Дикий вопрос! Не спутал же я ее спальню с чьей-нибудь другой…

– Спальня – спальней, но не перепутал ли ты двух женщин?..

– Бимбасад, у тебя, кажется, не все дома?..

– Кажется… А вот я уверен, что у тебя не все дома… Давай будем говорить серьезно… Тебя мистифицируют. Слушай внимательно: я знаю, что уже два дня, как Зита скрылась из Бокаты и, как говорят в таких случаях, – «в неизвестном направлении»…

– Этого не может быть! Это чудовищный вымысел. Хотя ты мне и самый близкий друг, но я не позволю…

– Погоди, Исаак, не горячись… Опиши мне, как происходят ваши свидания?..

– Как? Очень просто! Являюсь в будуар. Она манит меня рукой из спальни, я вхожу и…

– В спальне темно?

– А как же иначе? Захотел тоже! Порядочная женщина, Зита стесняется… И вообще, я не понимаю, что за нелепая подозрительность? Ха, ха, она исчезла! Вот вздор! – смеялся дон Исаак, но смех его был искусственный. Бимбасад-бей уже отравил его ядом сомнения.

– Исаак, ты жертва грубейшей мистификации.

– Не допускаю… Не допускаю, но если это верно… о, тогда горе ей, горе всем! Я не остановлюсь… Я сейчас вызову ее к телефону. Я возьму своих юнкеров, произведу обыск, арестую…

– Кого? Зиту, которой уже нет в городе? Чудак! Не волнуйся и успокой свои нервы. Важно что? Важно выяснить, с кем ты наслаждался, уверенный, что в твоих объятиях маленькая Зита. Мой совет – сделай так: завтра, как ни в чем не бывало, протелефонируй и скажи, как ее там, Христе, что будешь вечером. А вечером, оставшись вдвоем в спальне с предполагаемой Зитой, зажги свет, и ты убедишься, прав ли твой Бимбасад. А еще лучше, возьми с собой электрический фонарик. Зита умнее тебя и, наверное, электричество в спальне испорчено.

Обмякший, уничтоженный сидел дон Исаак. Иногда хватался за голову.

– Неужели, неужели это правда? Меня, меня так жестоко одурачить? За мою любовь, за мое все! А потемкинский султан, а колье Марии-Антуанетты, а миллионы швейцарских франков? О, болван, идиот, осел, околпаченный, одураченный! А еще эти… эти обе… «короны», – чуть не добавил дон Исаак, но спохватился. – Нет, Бимбасад, такого вероломства я не переживу! Бимбасад, надавай мне пощечин, бей меня изо всех сил! Я тебя прошу! Ну, бей меня… Ой-ой я не могу… Я тебя прошу, бей!..

– Зачем? Ты и так сам себе надавал хорошеньких пощечин. Будь благоразумен, смотри философски на вещи… Тебе хорошо было с этой… этой лже-Зитой?..

– Ой, не спрашивай, не спрашивай. Мне гадко, мне противно… Хотя, должен тебе сказать, такой женщины… Ой, я не могу… Неужели это не Зита? Ой, как она хороша! Ой, какое тело! Ну, а вдруг у нее вместо лица – рожа? – испугался дон Исаак. – Хотя нет, не допускаю… Эти приемы, это все… Видно, шикарная женщина! Завтра… я все узнаю. Но легко сказать – завтра! Сколько мучений! Я не дождусь. Я не буду спать… Оставайся! Будем всю ночь пить шампанское…

– Успокойся, прими брому и ложись! Я тоже поеду спать. А завтра, когда все выяснится, – позвони. Меня очень интересует весь этот комический фарс с переодеванием.

– Хороший фарс! Для тебя фарс, а для меня трагедия!

– Поверь, мой друг Исаак, трагедия эта кончится тем, что ты возьмешь ее на содержание… Не трагедию, разумеется, а эту женщину.

Бимбасад уехал. Дон Исаак, последовав его совету, принял лошадиную дозу брому и тотчас же уснул.

И в дальнейшем он следовал советам друга. Позвонил Христе и получил в ответ:

– Баронесса ждет вас в девять вечера…

Он приехал, имея в кармане электрический фонарик. Несколько минут ожидания. Сердце дона Исаака так билось, можно было подумать, что это тикают стенные часы. Дверь из спальни приоткрылась, и знакомая рука дала знакомый сигнал. Темнота, насыщенная духами, и такие же надушенные руки обняли дона Исаака, а губы прильнули к его губам.

Вчера еще эти прикосновения и поцелуи безумно пьянили, но сейчас он был трезв, если можно было назвать трезвостью клокотавшую в нем ярость…

Он осветит негодную самозванку, и, убитая, жалкая, она бросится к его ногам. Он же будет суров, непреклонен. Он покажет этой негоднице, что с ним, доном Исааком Абарбанелем, пандурским министром финансов, шутки плохи. Он, забыв про свое джентльменство, изобьет ее больно и грубо, как последнюю потаскушку. Он затопчет ее ногами и, если она красива, тем хуже для нее… Он ее искалечит…

Дон Исаак запасался решимостью, подхлестывал свое бешенство. Он подбодрял себя, мысленно считая: раз, два, три… Резким движением разорвал он кольцо обвивших его рук и, отпрянув, озарил самозванку ослепительным миниатюрным прожектором. Бедный, он все еще ждал какого-то чуда. На один искрометный миг он пытался уверить себя, что самозванка должна в конце концов оказаться маленькой баронессой и Бимбасад напутал, ничего сам не зная толком.

Увы, эта последняя иллюзия погасла. В белых, ярких лучах фонарика, глазам не веря, увидел дон Исаак перед собой танцовщицу Менотти… Сейчас она смутится, упадет на колени, и он покажет ей, этой негоднице… Но поведение этой «негодницы» было ничуть не покаянное, а наоборот, сама сразу перешла в наступление, обезоружив министра финансов, – и куда только девалась его оскорбленная ярость?..

– Милый, гадкий… Наконец-то, слава Богу, вся эта комедия кончилась, и мы можем открыто любить друг друга… – и Менотти полуобнаженной вакханкой ластилась к нему.

Опешивший дон Исаак бормотал:

– Что это такое? Я ничего не понимаю…

– Хитрый! О, какой же ты хитрый! Хочешь посмеяться над маленькой кошечкой Менотти… Поросеночек, ведь ты же знал, что это я? Знал?

– Я… я ничего не знал. Хотя, конечно, я догадывался, – лгал дон Исаак, чтобы хоть как-нибудь с честью вывернуться из этого глупейшего положения.

– А, вот видишь, сознался!.. Ну, давай теперь выясним этот, этот маленький фарс с переодеванием… Спрячь свой фонарик, я зажгу электричество, и мы побеседуем. В самом деле… Вот потеха, честное слово!..

Менотти осветила спальню, притянула Абарбанеля к кровати и, усадив его, сама прыгнула к нему на колени.

– Милый, это вот как вышло… Зита мне рассказала все…

– Откуда ты знаешь Зиту? – изумился дон Исаак.

– Откуда? Вопрос! Зита – моя сестра.

– Какая сестра?

– Ну да… моя молочная сестра.

– Позволь, она же родилась в Милане, а ты из… а где ты родилась?

– Тоже в Милане… Ну, словом, она тебя не любит и никогда не любила, а я… я давно вздыхаю по тебе, мой миленький…

– А Шухтан?

– Шухтан? Эта жирная свинья? Он мне всегда был противен… Ну, ты доволен, пупсик, доволен?..

– Мм… Как бы тебе сказать… Все это… это… более, чем странно…

– Ничего странного! Скажи, разве я не умею любить? Ты недоволен мной? Вспомни, что было вчера? Вот почему ты и сегодня захотел этого… самого…

Дон Исаак промямлил что-то весьма неопределенное. Он постепенно сдавал все позиции, гнев прошел, и уже была одна мысль: только бы спасти положение и не расписаться в смешных дураках…

Если на то пошло, дела не так уж плачевны и скверны. Менотти – не кто-нибудь с улицы, а классная женщина, в неотразимости которой он за эти несколько свиданий убедился вполне. Надо быть философом. Он принимал Менотти за Зиту, но ведь в объятиях Менотти было ему так хорошо… Чего же еще? От добра добра не ищут. И, кроме того, он наставил ветвистые рога жирной свинье Шухтану. Эта мысль щекотала мужское самолюбие дона Исаака, и он уже расцвел, улыбаясь, как победитель.

Следившая за ним Менотти, учтя психологический момент, жалась к нему, извиваясь, обнимая, целуя в губы.

– Мы теперь будем вместе… Правда, вместе? Мы наклеим Шухтану длинный-предлинный нос… такой! – и растопырив пальчики обеих рук, Менотти наглядно показала, какой она вместе с Абарбанелем наклеит нос председателю совета министров…

19. Тайна двух женщин

Околпаченный дон Исаак решил отдаться уносившему его течению. Тем более, ничего, кроме удовольствия, ему «течение» это не доставляло.

Удовольствие – удовольствием, а тщеславие – тщеславием. Как-никак лестно, хотя бы из спортивного чувства, переманить к себе шикарную содержанку премьер-министра, хотя бы и республиканского.

Но Зита, Зита!.. Странное дело, у Абарбанеля не было против нее ни гнева, ни даже особенной горечи. Во-первых, все хорошо, что хорошо кончается. Кончилось же хорошо! А во-вторых, после всей этой ловко и хитро задуманной авантюры маленькая Зита выросла в его глазах прямо-таки в какую-то исполинскую фигуру.

Извлечь из него большие драгоценности, большие миллионы и взамен – ничего! Ни одного поцелуя. Это уже прямо гениально! И коммерческий ум дона Исаака с чисто профессиональным изумлением восхищался гениальностью Зиты.

Теперь, когда обнаружилось все, дон Исаак ни на минуту не сомневался, как именно использует маленькая баронесса доставшиеся ей громадные богатства. Как азартный игрок, бросит она все эти миллионы и бриллианты на борьбу с революцией и на восстановление монархии. Все предусмотрено ею, все, включительно до обеих корон пандурской династии.

Да, эта миниатюрная женщина – опасный и серьезный политический соперник. Морально Зита уже победила демократическую республику, и весь вопрос, удастся ли ей победить надвигающийся большевизм. А что он действительно надвигается, – теперь уже и у дона Исаака не было никаких сомнений.

Поиграл в министры, и довольно, хватит. Он уедет в Париж, взяв с собой Менотти и переведя свой банк и свои капиталы за границу. Что же касается недвижимости, – дворца, особняков, лесов, копей и всех остальных предприятий, дон Исаак знал: большевики ничего не посмеют тронуть, ибо на все это наложено масонское «табу». Вожди пандурского большевизма получат соответствующие директивы.

А там, глядишь, вернется монархия и вернет ему все его надземные и подземные богатства. Думая об этом, дон Исаак повеселел, от всей души желая успеха маленькой Зите и ее сообщникам.

Пусть только Адриан вновь сядет на трон своих венценосных предков. Пусть! Дон Исаак тотчас же разрекламирует во всей европейской печати, что это он, Абарбанель, не только давал деньги на реставрацию, но еще и предусмотрительно сберег короны Ираклидов, с опасностью для себя, передав в надежные руки такой монархистки, как баронесса Рангья. И, кто знает, быть может, он удостоится чести носить раззолоченный придворный мундир в награду за свой верноподданнический образ действий.

Но оставим Абарбанеля мечтать о придворном звании и выясним, как произошла мистификация с заменой баронессы Рангья танцовщицей Менотти. Тем более, что пойманная на месте преступления Менотти не сказала ни единого слова правды.

В тот знаменательный вечер, когда Зита поехала с доном Исааком в «Варьете» и когда под конец разнеслась весть о трагической гибели Тимо, тогда уже созрел у Зиты план. Надо было решиться. Дон Исаак ребром поставил вопрос. Дурачить его, тянуть, увиливать уже не было никакой возможности.

На другой же день по телефону Зита спросила Менотти, когда она может принять ее. Танцовщица назначила время, думая, что это либо какая-нибудь ревнивая жена, с мольбой оставить ее мужа в покое, либо посредница, желающая свести кафешантанную звездочку с каким-нибудь богатым клиентом.

Оказалось – ни то, ни другое. Польщенная Менотти увидела супругу министра путей сообщения, которую давно знала и о которой много слышала.

Зита, не теряя ни секунды, приступила к цели своего визита.

– Мадам Менотти, вы умная, интересная женщина и поймете меня с двух слов… Вы любите деньги… Угодно вам заработать несколько тысяч франков?

– Да, конечно, хочу!

– Вы знаете Абарбанеля?

– Кто же не знает Абарбанеля и кто не знает, что он влюблен в баронессу Рангья?..

– Ваша роль будет заключаться в следующем. В те вечера, когда я вам скажу, вы тайком будете являться ко мне на квартиру. В темной спальне вы будете встречать Абарбанеля. Ваша задача – влюбить его в себя. Как это сделать – вы знаете лучше меня. Но вот непременное условие: он не должен знать, кто вы. Он должен оставаться убежденным, что это – я! Достигнуть этого легко. Поменьше слов, даже совсем не надо слов, и побольше объятий, ласк, поцелуев. За каждый такой сеанс вы будете получать по тысяче франков. Так как я убеждена, то Абарбанель останется от вас без ума, вот вам пять тысяч за пять сеансов вперед.

– А дальше? – деловито осведомилась Менотти.

– Дальше – видно будет. Если он вас не разоблачит, условия наши останутся в силе. Итак, вы согласны?

– Конечно, баронесса, конечно! – загорелась Менотти. – Конечно! Так интересно! Такой оригинальный спорт… Будет весело! Будет ужасно весело… И, наконец, говоря между нами, этот жирный свинтус Шухтан порядком надоел мне со своей противной страстью… А дон Исаак давно уже нравится мне, и он так богат, так богат!.. Ах, баронесса, я, право, не знаю, как мне благодарить вас… А вы, баронесса?

– Я на днях уезжаю.

– А кто же меня будет извещать?..

– Моя камеристка. Девушка преданная и во все это посвященная.

– А когда же первый сеанс? – нетерпеливо спросила Менотти.

– Сегодня вечером.

– В котором часу?

– В восемь вы будете уже у меня.

– Отлично! Это мне как раз удобно. К одиннадцати я должна быть в театре к своему выступлению. Итак, ровно в восемь?..

20. Узурпатор

Только наши российские социалисты, узкие, тупые теоретики-болтуны, изучавшие народ либо в тюрьмах по уголовной шпане, либо в прокуренных, пропахших пивом женевских кофейнях, думали и думают еще, что революцию можно остановить, загнать в определенные рамки.

От сих, мол, пор и до сих. А дальше – ни-ни.

Если сжечь примерно так процентов пятьдесят помещичьих усадеб, это будет эсеровский рецепт селянского министра, он же павиан из Циммервальда, – Чернова. Если же все сто процентов сжечь – это будет большевизм.

Схематический пример, – доступный даже и детям, – разницы между социалистами и большевиками.

Первые – лживы, лицемерны, трусливы. Вторые же, наоборот – дерзки, решительны и откровенны, откровенны до цинизма.

Прав был, тысячу раз прав, лихой кавалерийский генерал, бивший советскую нечисть на Юге России. На чей-то вопрос:

– Ваше превосходительство, какая разница между меньшевиками и большевиками?

– А такая: меньшевиков надо меньше вешать, большевиков надо больше вешать.

Генерал, в достаточной степени перевешавший тех и других, сам едва ли подозревая, обмолвился изумительной по своей простоте и глубокой правде блесткой.

Эта обмолвка стоит известного анекдота. Бричка и сани заспорили между собой, кто из них лучше. Сани восхваляли себя, бричка – себя. Накричавшись до хрипоты и друг друга не убедив, обратились к арбитру – лошади, тут же, в конюшне, безмятежно лакомившейся овсом. Подумав, лошадь меланхолически ответила:

– И вы, сани, и ты, бричка, оба вы – сволочи!..

После семимесячной «керенщины» и семилетнего большевизма весь русский народ, подобно лошади из анекдота, именно этим крепким словцом заклеймит, вернее, уже заклеймил как мартовских, так и октябрьских углубителей «великой бескровной».

Пандурские Мусманек и Шухтан, подобно российским Черновым и Керенским, думали: можно слегка пограбить и пожечь помещиков, слегка приуменьшить количество наиболее опасных революционным завоеваниям генералов, сановников и офицеров, науськивая на них чернь, и в определенное время поставить точку…

Но предводимая кровавыми демагогами растлившаяся чернь и слышать не желала ни о каких «точках».

Узнавший свободу и вкус человечины, зверь не хочет вернуться в клетку. Его туда уже ничем не заманишь.

Мусманек и Шухтан, щеголяя своей демократичностью, не думали о том, что вслед за волной, вынесшей их на своем гребне, стремительно хлынет новая, более грозная волна с другими, новыми «углубителями», которые левизной своей перещеголяют их.

Появился человек с душой степного шакала, с аппетитом акулы и с внешностью вышибалы из «института без древних языков».

Этот человек, – имя его Штамбаров, – с неотразимой убедительностью решил:

– Чем я хуже всей этой присосавшейся к власти дряни? Чем? Они и грабить-то как следует не умеют!.. А если живет в королевском дворце ничтожный Мусманек, я, выгнав его, сам желаю там обосноваться…

Можно ли было упрекнуть Штамбарова в непоследовательности? А ведь упрекали. И тот же Мусманек негодующе называл его потом «узурпатором».

Штамбаров был ширококост, широколиц, смугл, черноволос и плечист. Кудластая голова, подкрученные усики. Вылитый кумир горничных и проституток. Среди как тех, так и других, он был неотразимым Дон Жуаном, пленяя своих поклонниц и усиками, и злодейским взглядом, и дешевыми перстнями на неопрятных пальцах, и затрепанными, засаленными порнографическими карточками, коллекцию каковых неукоснительно пополнял при каждом удобном случае.

Надо ли прибавить, что в амфитеатре пандурского парламента сей неотразимый мужчина был на самом крайнем левом фланге.

Выступая, он зычной голосиной своей распинался за угнетенные права угнетаемых королевской тиранией пандуров. Революционная карьера этого «народолюбца» началась с момента, когда во время тронной речи он позволил себе какую-то грубую, хамскую выходку.

«Жест» Штамбарова имел успех не только среди своих собственных левых, но и привлек симпатии русских социалистов. С ним вошла в тесную связь группа Керенского, и в газетах этого лагеря начали рекламировать, славословить и воспевать обольстителя горничных и коллекционера похабных фотографий.

Этот представитель «сельских хозяев», косивший, пахавший и сеявший в трактирах, игорных притонах и других более нескромных заведениях, решил сделаться красным диктатором, спихнув Мусманека и Шухтана.

Впрочем, необходима поправка: не сам решил этот молодец с бычачьей головой на короткой шее, а за него решили другие, убедившиеся, что негодяй этот будет слепым орудием в их опытных руках… Только бы ему хорошо платили…

Мусманек и Шухтан очень много обещали пандурским низам, но Штамбаров обещал еще больше, и низы примкнули к Штамбарову. Он мог бы повесить, расстрелять Мусманека и Шухтана, мог бы, но не захотел, свеликодушничал. Зачем? Ведь в сущности же, и он, и они – одного поля ягоды. И разве они мешали ему вести большевицкую пропаганду и требовать их же собственного свержения? Не мешали, да и не смели, как не смел Керенский обуздать Ленина и Троцкого.

С появлением на горизонте Штамбарова к нему примкнул генерал Ячин. Когда наступил момент действия, Ячин снял свои золотые генеральские погоны – это был постепенный переход к штатскому платью, в которое он и облачился. В штатском же поехал во дворец президента неестественно розовый и с подведенными бровями Ячин.

Мусманек принял его в той самой комнате, где помещалась классная Адриана в бытность его престолонаследником. От скромного убранства, – оно было таким дорогим королю по воспоминаниям, – не осталось ничего. И глобус, и карта, и ученическая скамья, и преподавательский столик – все это было вынесено.

Мусманек оборудовал там нечто среднее между маленьким кабинетом и курительной комнатой. Одну из стен президент украсил собственным портретом. Официальный портрет во фраке с лентой Почетного легиона. Именно ради этой ленты и был заказан портрет. Да еще ради парижского фрака, сменившего тот, в карманы которого на дворцовом балу будущий президент опускал дюшесы и конфеты с королевского стола.

Ячин, еще несколько дней назад относившийся к Мусманеку более чем искательно, теперь вошел с независимым видом, и покровительственные нотки зазвучали с первых же слов:

– Вот что, мой милый президент… Я хочу поговорить с вами серьезно. В ваших же личных интересах.

– Пожалуйста, я к вашим услугам, – ответил Мусманек, почуявший что-то недоброе для себя в этой резкой перемене.

– Я солдат и прямо беру быка за рога! Я ваш доброжелатель, и поэтому добрый мой совет вам: укладывайте чемоданы и… – Ячин сделал выразительный жест: выметайся, мол, отсюда на все четыре стороны…

Холодные иглы забегали у президента по спине от затылка.

– Генерал, я… я вас не понимаю…

– Во-первых, я уже не генерал, а гражданин, как и все, а во-вторых, чего же вы, собственно, не понимаете? Все так ясно. Коммунизм у ворот, а следовательно, вам рекомендуется, уйдя вовремя, унести свою голову…

– Но позвольте, как же так? Я… я не могу сдать позиций без боя. За нас армия и еще… еще неизвестно…

– Вы же развалили ее, армию. Вы сами!.. Да она пальцем не шевельнет в вашу пользу…

– А… а… конвой? – уже совсем растерялся Мусманек. – Вспомните, как защищали они Адриана?

– Тоже сравнение! – свысока улыбнулся Ячин. – Вы – не Адриан, и конвой ваш не те орлы, что все до последнего пали на подступах к дворцу. Эти же, ваши, в худшем случае сами выдадут вас, в лучшем – разбегутся…

– Но ведь это же… это не имеет названия! – развел Мусманек отяжелевшими руками.

– Отчего же? Это борьба за власть. Вы, милый мой, выгнали Адриана, чтобы жить в этом дворце, а теперь появился кто-то другой, сильнейший, который желает вас выгнать.

– Узурпатор?

– Узурпатор, если уж на то пошло, – вы, свергнувший законного монарха. А все дальнейшее, идущее в революционном порядке – это уже, как я сказал, борьба за власть.

– Вы, ген… гражданин, вы говорите со мной от имени Штамбарова?

– А если бы и так?

– Неблагодарный! Мы давно могли бы его арестовать.

– Могли бы. А теперь – он «может». И не только арестовать, а и… вы меня понимаете? Но рука руку моет. Штамбаров щадит вас. Успокойтесь и возьмите на себя труд внимательно меня выслушать. Незачем цепляться за призрачную власть, да еще слабыми руками. Гораздо лучше уехать за границу, жить себе припеваючи, и каждое утро чувствовать, что у вас голова на плечах. Вы богатый человек, у вас на всю жизнь останутся приятные воспоминания о том, как вы жили в королевском дворце, как ездили в королевском поезде, как вы были с визитом у Думерга. Какая-нибудь американская фирма закажет вам написать для нее мемуары… Чего же еще желать? Какие могут быть колебания? Мой дружеский совет – укладывайте чемоданы и вместе с супругой и дочерью уезжайте скромно, тихо, без всякой помпы.

– Вы издеваетесь надо мной? – с усилием вымолвил уничтоженный Мусманек.

– Послушайте, мне надоела вся эта канитель! – воскликнул в раздражении Ячин. – Столярным клеем вас приклеили к дворцу, что ли? Скажите, что лучше, – частный человек с миллионами где-нибудь в Париже или президент, болтающийся на веревке? Или, или – выбора нет. Штамбаров дает вам двадцать четыре часа… Уезжайте на королевской яхте в Трансмонтанию под видом морской прогулки…

– Спасибо вам, гражданин! Вы посылаете меня на верную смерть. Грех вам! – взмолился Мусманек.

– Почему на верную смерть?

– Да потому, что где-нибудь в открытом море этот разбойник Друди пустит ко дну и яхту, и нас вместе с ней.

– Ах, Друди… Вы, пожалуй, правы. Этот неуловимый пират наделал нам много хлопот и гадостей. Мы бессильны бороться с ним на море. Специалисты говорят, что у него какая-то особенная подводная лодка, – последнее слово техники… Что ж, в таком случае к вашим услугам железная дорога или же, еще лучше, – автомобиль. Багаж берите с собой минимальный, самое необходимое. Да не вздумайте прихватить с собой дворцовые миниатюры и вообще ценности, являющиеся достоянием народа.

– Хорошо, я возьму только самое необходимое, – покорно согласился Мусманек.