Текст книги "За веру, царя и социалистическое отечество"

Добрыня и Сухман в этой бойне участия не принимали. Их путь лежал в Киев, все еще пребывавший в тревожном неведении.

Последнюю версту до Золотых ворот Ильдею пришлось идти пешком с волосяным арканом на шее, что служило главным доказательством одержанного богатырями триумфа.

Остальные пленники, обещавшие вскорости прислать за себя выкуп, были отпущены восвояси. Старый Кюскелай, в дороге сдружившийся с черноризцем Никоном, решил поменять подданство, дабы остаток жизни посвятить изучению теории и практики шашечной игры.

Киевляне, высыпавшие на стены, затаив дыхание, внимали песне, которую во всю глотку распевали Добрыня и Тороп:

 
Пускай на целый век
Запомнят степняки,
Что стены Киева
Крепки и высоки.
И азиатскому
Нахальному хамью
Соваться нечего
К великому Днепру.
 

По случаю столь блестящей и, главное, бескровной (а еще главнее – почти дармовой) победы полагалось бы закатить грандиозный пир с игрищами, но князь Владимир внезапно сказался больным.

Впрочем, Добрыню он все же принял, да еще не наедине, а в присутствии бояр, воевод, именитых горожан и отборных гридней (последние, наверное, должны были уберечь князя от участи Ильдея, до суда посаженного в земляную тюрьму).

Вел себя Владимир так, словно отражение печенежского нашествия было его личной заслугой, а Добрыне лишь довелось сорвать уже давно созревшие плоды победы.

Обоим богатырям кроме слов благодарности достались массивные жалованные гривны, служившие чем-то вроде медалей, собольи шубы из княжеского гардероба (Сухман свою даже на одно плечо одеть не смог), по паре черных кречетов и по дюжине выжлаков.

В ответ Добрыня преподнес Владимиру шашечный набор, сослуживший печенегам такую плохую службу, и все атрибуты ханской власти, включая бунчук, украшенный хвостами экзотических животных, древний меч китайской работы, перстень с огромной ангельской слезой[57]57
  Ангельская слеза – одно из названий алмаза.


[Закрыть] и белый индийский зонт, вещь в здешних местах прежде невиданную.

Княжеский прием в отсутствие вин, закусок и скоморохов быстро подошел к концу, и гостей уже начали выпроваживать за дверь, когда Добрыня во всеуслышание заявил, глядя Владимиру прямо в глаза:

– А как же наш уговор, надежа-князь? Вспомни, что ты клятвенно обещал на последнем пиру, печенежских злодеев проклиная? Дескать, исполню любую просьбу того, кто город от вражеского нашествия спасет.

– Разве тебе мало моих даров? – нахмурился Владимир.

– Даже слишком много, надежа-князь. Но сейчас я хочу просить даров не себе, а всему русскому народу, как ныне живущему, так и грядущим поколениям.

– Ты мне прямо загадку загадал. Что же это, любопытно, за дары такие?

– Желаю, надежа-князь, чтобы ты окрестился по греческому обычаю и своих приближенных к тому самому принудил. Обо всех остальных жителях земли нашей я уж как-нибудь сам озабочусь.

– Спасение твое, Добрыня Никитич, в том, что сегодня у нас праздник и ты на нем в чести, – тон ответа не предвещал ничего хорошего. – А иначе пришлось бы тебе отведать горечи из чаши моей немилости.

– Отчего тебе, надежа-князь, так немила греческая вера? Будь она столь дурна, разве приняла бы ее твоя бабка Ольга, мудростью превосходившая всех современников.

– Нельзя веру по три раза за одну человеческую жизнь менять. Ведь еще совсем недавно мы дедовских кумиров отвергли в пользу кумиров варяжских. Не поймут нас люди.

– Еще как поймут! – горячо возразил Добрыня. – Поймут и еще благодарить будут! Вера варяжская в наш народ еще не вросла. Легче будет Одина из сердца вырвать, пока там Перуновы корни сохранились. Сам посуди, что при нынешней вере человеку от жизни ждать! Черного дня, когда волки сожрут оба светила и при сполохах мирового пожара из страны вечного льда к нам прибудет корабль, сделанный из ногтей мертвецов? Греческая вера, напротив, обещает воздаяние за земные муки, вечное спасение и загробную жизнь в райских кущах у подножия престола Господнего. Большая разница! Вера варяжская не осуждает грех. Кровь и слезы человеческие для асов – что родниковая вода. Они буянят, пьют хмельные напитки и безо всякого стыда возлежат с собственными сестрами и дщерями. Христос же учит добру, милосердию, целомудрию и воздержанию. Какой народ ты хочешь иметь себе, надежа-князь? Стаю бешеных псов, при первом удобном случае пожирающих ослабевшего вожака, или стадо смиренных агнцев, боготворящих своего пастыря?

– Слова твои, Добрыня Никитич, конечно, прельстительны, да только столь важные дела с кондачка не решаются… – В голосе Владимира проскользнуло некоторое сомнение. – Тут прежде крепко подумать следует, с рассудительными людьми посоветоваться…

– Неужто здесь не рассудительные люди собрались! – подал голос Дунай. – Никто вроде твоим вниманием не обойден. Других столь умных голов в Киеве больше не сыщешь… Жизнь наша на этом свете подобна краткому сладостному мигу. Появляется она из мрака неизвестности и в том же мраке исчезает. И только греческая вера способна указать человеку его истинное место в вечном и неизбывном мире.

– Верно! Справедливо! Пора нам к христианам прислоняться! Нечего от варягов милости ждать! Их ярлы и конунги сами крестятся! Поручкаемся лучше с царьградскими кесарями! Хватит дикарями жить! – наперебой загомонили бояре и воеводы, накануне получившие от Добрыни изрядную мзду.

– Молчать! – Владимир топнул ногой. – Здесь вам не вече. Нечего глотки драть. Мне решать, мне потом и ответ держать… Клятвенное обещание я Добрыне и в самом деле давал. Надо его держать. Княжеское слово это вам не пух перелетный, а печать свинцовая… Сам понимаю, что поторопились мы с варяжской верой. Она еще бестолковей нашей прежней оказалась. Не туда зовет. Народ надлежит смирению учить, а не буйству. Магометанские и иудейские законы нам тоже не подходят. Беседовал я недавно с их посланцами. Никчемные людишки… Греческая вера сама по себе приманчива, да уж больно народ лукав. Недаром мы с ними испокон веков враждуем. В Христа Спасителя верят, а сами на каждом шагу обмануть норовят. Дурачками нас считают… Вот что, Добрыня Никитич! Поезжай-ка ты, наверное, в Царьград. За свой счет, вестимо. Сам знаешь, мне посольство снаряжать не за что. Поклонись самому кесарю, уж и не ведаю, кто у них там сейчас за главного, Василий или Константин. Расскажи про наше житье-бытье. Только сильно не плачься. Что-нибудь на будущее посули. К примеру, союз против угров. Попроси у него дочку мне в жены, а также царьградского митрополита, дабы тот по заведенному канону киевлян окрестил. Как исполнишь все это – считай, что твоя взяла. Будет распятие над Днепром стоять.

– Благодарствую за доверие, надежа-князь. – Добрыня отвесил Владимиру земной поклон. – Костьми лягу, а твой завет выполню. Наперед знаю, что за мудрость и прозорливость нарекут тебя потомки Святым.

– Пророк ты у нас известный… – Владимир выглядел сейчас как купец, которого на рынке обсчитали жулики. – Ладно, ступайте все… Утомился я с вами…

Покидая княжеские хоромы, Сухман сказал Добрыне:

– Ублюдок этот про Царьград потому речь завел, что в успех твой не верит. Не добудешь ты там ни кесаревой дочки, ни митрополита.

– Не добуду, так придумаю, – беспечно молвил в ответ богатырь. – Главное не это. Главное, его согласие креститься, пусть и лживое. Уж теперь-то князюшке от своих слов не отвертеться.

Приближалась пора долгого осеннего ненастья, когда с коварным морем лучше не знаться, однако откладывать паломничество в Царьград не было никакой возможности – князь мог изменить свое решение, да и варяжские волхвы не сидели сложа руки, а плели против приверженцев христианства интриги.

С верными слугами, добрыми приятелями и остатками княжеской казны (ох, много ушло злата на подкупы и подачки) Добрыня покинул Киев. Сначала все шло гладко, но пришлось задержаться в портовом городе Суроже, ожидая попутное судно (поздней осенью греки сюда редко заглядывали).

Со скуки маленькое посольство стало баловаться вином и водить дружбу с праздной публикой обоего пола. Душу свою, прошедшую через бесконечное количество перерождений, Добрыня вполне контролировал, а вот телу, прежде принадлежавшему человеку своенравному и порочному, иногда давал потачку.

Короче говоря, в Суроже сильно поиздержались. Запили все, кроме Торопа, но тот единолично казну оборонить не мог. Мало того, дружная ватага убыла и числом. Сухман заболел срамной болезнью, при которой все мысли заняты проблемами мочеиспускания, а вовсе не дальними странами. Дунай, затосковавший без подвигов, присоединился к компании франков, отправлявшихся в сарацинскую землю на поиски Гроба Господня. И это еще не считая слуг, утонувших в море, до смерти упившихся вином, затоптанных в кабацких потасовках и сданных собственными товарищами в чужеземное рабство.

До города Царьграда уже под самое Рождество добрались только трое – сам Добрыня, верный Тороп да черноризец Никон, так сказать, вернувшийся к истокам. Денег осталось столько, что они вполне помещались в поясах.

Добрыню, видевшего расцвет Карфагена, упадок Рима, строительство Вавилона и будни Иерусалима, столица Византийской империи ничем особым не поразила (в отличие от забубенного провинциала Торопа). Грязь, скученность, немыслимые цены, воровство, проституция всех видов, чиновничьи поборы, засилье иудейских и малоазийских купцов, варяжские громилы, азарт ипподромов и ристалищ, круглосуточно действующие питейные заведения, всеобщая продажность, великая религия, выродившаяся в помпезное зрелище и официозный дурман – ради всего этого не стоило странствовать в пространстве и времени.

Зима прошла в бесплодном ожидании вызова к императору. Константин якобы сражался с неверными в Азии, а Василий отбыл с официальным визитом в Верону и там что-то подзадержался. Императорский двор пребывал вне городских стен, и, по слухам, его стерегли пуще зеницы ока. Ни о какой кесаревой дочке, естественно, пока и речи быть не могло, тем более что владыки Византии, как истые христиане, имели весьма ограниченное потомство.

Какой-то довольно влиятельный лагофет,[58]58
  Лагофет – чиновник в Византийской империи.


[Закрыть] щедро прикормленный Добрыней, в конце концов смилостивился над настырным варваром и дал ему дельный совет:

– От нас до вас вести годами идут, а дойдя, наизнанку выворачиваются. Про ваши здешние хлопоты в Киеве никто толком и не прознает. Так что невесту для князя сами ищите. Выбор, слава богу, имеется. Соответствующие грамоты я потом как-нибудь выправлю. Все равно ваш князь чтению не обучен. Для него главное – императорская булла.

– Нам бы с собой еще митрополита прихватить, – попросил Добрыня. – В вере стойкого, в быту непривередливого и с виду благообразного.

– Думаю, с митрополитом трудностей тоже не будет. Пройдитесь возле храмов. Там на каждой паперти по дюжине митрополитов сидит. Выбирайте любого на свой вкус. Соответствующий эдикт[59]59
  Эдикт – императорское предписание лицу, вступающему в какую-либо официальную должность.


[Закрыть] я заготовлю…

Добрыня, в делах государственной важности привыкший полагаться только на самого себя, лично отправился на поиски княжеской невесты, благо, нужные места уже успел хорошенько изучить.

Сразу возникли сложности. Претенденток, конечно, хватало, но вот беда – молодые да смазливые не знали великосветского обхождения, манеры имели весьма вульгарные и частенько склонялись к самому разнузданному язычеству. Те же, кто хоть немного разбирались в этикете, умели вести связный разговор и молились триединому богу, выглядели заезженными рудничными клячами.

Положение создалось такое, что хоть объявление давай: с целью создания полноценной княжеской семьи требуется девица пристойной наружности, воспитанная, образованная, христианского вероисповедания, без вредных привычек и внебрачных детей.

Добрыня и к сводням заглядывал, но даже самые авторитетные из них столь специфическим товаром не располагали. Похоже, что самые мрачные прогнозы Сухмана сбывались.

Однажды, когда Добрыня, угрюмо взирая на людную Таврическую площадь, в одиночестве потягивал сдобренное корицей и льдом фалернское вино, к нему подсела скромно одетая особа женского пола, уже вышедшая из девичьего возраста, но еще как бы не достигшая статуса дамы (по-русски говоря – необабившаяся).

Самой примечательной чертой ее внешности были огромные черные глаза с тем лихорадочным блеском, который появляется у мужчин на третий день непрерывных возлияний, а у женщин в минуту чувственного блаженства.

– Ты тот самый человек, который ищет невесту для варварского князя Вольдемара? – без обиняков спросила она на изысканном греческом языке, употреблявшемся во дворцах и храмах империи, но отнюдь не в заведениях, подобных тому, где они сейчас находились.

– Владимира, – поправил ее Добрыня, отставив в сторону кубок с вином. – Ты хочешь что-то сообщить мне по этому поводу?

– Хочу. – Ее припухлые губы дрогнули в едва заметной улыбке. – Почему бы тебе не остановить свой выбор на мне?

– Ты полагаешь себя достойной княжеского звания?

– Я полагаю себя достойной царского звания.

– Как тебя зовут?

– Анна.

– Хорошее имя. Звучное. И в наших дебрях пока неведомое. А как насчет всего остального? Зубы у тебя есть? Только не сочти мои слова за грубость. Ведь я выбираю невесту не себе, а своему господину.

– Сколько нужно зубов? – Она улыбнулась чуть пошире, но по-прежнему невесело.

– Тех, что есть, вполне достаточно… Кто твои родители?

– Император и императрица. Стала бы я тебя иначе беспокоить.

– Но ты хотя бы гречанка?

– Греческий язык знаю.

– А еще какой-нибудь?

– Твоему господину нужна жена или толмачка?

– Пока ему нужна невеста. А к невестам, сама знаешь, предъявляются некоторые… особые требования. Так заведено даже у варваров.

– Я готова пройти проверку. Здесь наверху есть свободные комнаты, сдающиеся за умеренную плату. – Анна, по сути, говорила кощунственные вещи, но словесный срам совсем не вредил ее загадочному и притягательному облику, как все на свете бури и грозы не могут повредить свету вечно юной луны.

– Увы, я не повитуха… – вздохнул Добрыня.

– Но и не евнух, надеюсь… Оставь на столе монету. Одной силиквы будет вполне достаточно.

Прежде чем встать из-за стола, она опорожнила недопитый Добрыней кубок и сказала скорее тоном нравоучительным, чем извиняющимся:

– Не удивляйся. Настоящие кесаревны тоже пьют вино. И до свадьбы знаются с мужчинами. Но больше всего им хочется сбежать из этого поганого города…

Одной силиквы – крошечной серебряной монетки – не хватило. Дабы остаться до утра, пришлось добавить еще две, а на вино ушел целый тремис – монетка тоже маленькая, но зато золотая.

– Как же нам быть дальше? – спросил Добрыня при свете нового дня.

– Ты о чем? – Блеск в глазах Анны не только не угас, а, похоже, стал еще интенсивнее, и было непонятно, какая именно страсть порождает его: похоть, гордыня, властолюбие, алчность или просто охота к перемене мест.

– Да все о том же… О требованиях, предъявляемых к невесте.

– Разве я не понравилась тебе?

– Я просто потрясен. Честно говорю.

– Значит, понравлюсь и Вольдемару. А что касается всего остального… Ты слышал что-нибудь о магометанском рае?

– Приходилось.

– Девицы, услаждающие там праведников, каждый раз возобновляют свою невинность. Вполне вероятно, что я одна из этих сладострастных гурий, покинувшая небо ради грешной земли. Твой господин получит все, что может дать ему стыдливая и непорочная невеста. Не беспокойся об этом. А вот о моем приданом побеспокоиться не помешало бы.

– Большого приданого Владимир не ожидает. Царьградские кесари известны своей прижимостью. Главное для него – почет.

– Но хоть какие-то платья и украшения я должна иметь! Или ты хочешь, чтобы я предстала перед князем нагой?

– Нагота – лучшее украшение женщины. Ладно, время у нас еще есть. Попозже что-нибудь придумаем…

– Послушай, все варвары такие тяжелые, как ты?

– Нет, просто я богатырь.

– Как долго продлится наша дорога?

– Месяца три-четыре. А что?

– А то, богатырь, что твой господин не обрадуется, если я разрешусь от бремени через пять месяцев после свадьбы. Так что не особо увлекайся.

– Уж потерпи. Когда мне еще придется побаловаться княжеским телом…

Теперь остался сущий пустяк – найти митрополита. Отправляясь на поиски, Добрыня в помощь себе прихватил черноризца Никона, имевшего кое-какие связи в церковных кругах.

Большинство попрошаек, христорадничавших у царьградских храмов, назубок знали Святое Писание и были весьма сведущи в вопросах теологии, да вот только достойного впечатления не производили – все сплошь одноногие, горбатые, кривые, паршеголовые, рябые, золотушные.

Лишь возле церкви Святой Богородицы при Кладезе взор Добрыни задержался на одном нищем, вид имевшем хоть и звероватый, но какой-то на диво величественный. Особенно удалась борода – длинная, пышная, вся пронизанная нитями благородной седины.

Одет попрошайка был в неописуемые отрепья, а на ногах, покрасневших от холода, не имел даже онуч.

– Кто это? – поинтересовался Добрыня.

– Михаил, – неохотно ответил Никон. – Бывший афонский послушник. Ныне известный ересиарх. Недавно с каторги вернулся. Одни зовут его Обличителем, другие Хулителем.

– Кого же он обличает?

– Всех подряд. Только затронь его – он и тебя обличит.

– Надо попробовать… Эй, человече! – Добрыня обратился к нищему. – И не зябко тебе босыми ногами на снегу стоять?

– То, что тебе снегом видится, для меня пух ангельский, небесами ниспосланный! – ответил нищий гулким басом. – Богу надо чаще молиться, греховодник, авось тогда и прозреешь.

– Зачем же ты меня ни за что ни про что греховодником обозвал? Не по-христиански это.

– Грех обличать – главная христианская добродетель! Кто объедается, бражничает и знается с блудницами, тому закрыты врата рая. Это тебя, блядин сын, касается!

– Коли ты такой ревностный поборник веры, так шел бы в храм служить, – посоветовал Добрыня, приглядываясь к горлопану то с одной, то с другой стороны. – Нынче многим заблудшим душам поводыри и указчики требуются.

– Те, которые ныне в храмах служат, сами отпали от истинного бога, отреклись от духа животворящего, продались мамоне! – Нищий плюнул в сторону церкви. – Не Спасителя славят, а диавола! Град святого Константина в новый Вавилон превратили! Лукавым блядословием свои богомерзкие делишки прикрывают!

– Уж больно ты крут, отец родной. – Бывший афонский послушник определенно нравился Добрыне. – Не каждому по плечу отречение и подвижничество. Слаб человек. Прощать его надо.

– Как прощать того, кто из человека в алчного пса превратился! – Возмущению Михаила Обличителя, то бишь Хулителя, не было предела. – Истреблять их надлежит, как Спаситель бесов истреблял! Истинный христианин мирские соблазны отвергает и в вере не покой, а борение себе ищет.

– Твои слова, должно быть, не всем нравятся. Через них и пострадать можно.

– А разве я не страдаю! Кому-то суждено дудкой потешной быть, а кому-то – божьим колоколом. Пока язык мне не вырван, буду блядодеев обличать, которые в патриарших хоромах засели. Пусть мучают меня, пусть бичуют, пусть на цепь сажают, аки зверя лютого, – все одно не сдамся на их милость!

– Тяжко тебе приходится, человече, – посочувствовал Добрыня. – Один против всех не сдюжишь. Коли ты здесь таким суровым гонениям подвергаешься, так взял бы и ушел куда подальше. Учреди в отдаленном месте свою собственную епархию и славь там истинного бога себе на радость и людям во спасение.

– Где же ту епархию сыскать? – Михаил скорбно затряс бородой. – Разве что в царстве Гога и Магога.

– Можно и поближе. – Добрыня подмигнул Никону, с сомнением вслушивающемуся в этот разговор. – К примеру, в земле Русской.

– А это что еще за глушь такая? Кто эту землю создал – Господь Бог али сатана? Кто ее населяет – люди али твари бездушные?

– Земля сия обширна и обильна, лежит на полночь отсюда, за морем, – пояснил Добрыня. – Люди, ее населяющие, божьим промыслом одушевлены, однако имеют склонность к язычеству. Ты для них первым святителем станешь. Наперед могу сказать, что, когда град Константинов падет под ударами неверных, столица земли Русской, коей пока и в помине нет, провозгласит себя Третьим Римом и столпом православной веры.

– Наперед все знаешь… Ну-ну… – Михаил немного унял глотку. – Сам-то кто будешь?

– Я посланец тамошнего владыки киевского князя Владимира. Он первым креститься желает, чтобы остальному народу пример подать.

– Окрестить твоего владыку недолго. – Похоже, что Михаил заранее принял предложение, прямо еще не высказанное. – Вот только имя его бесовское заменить придется. Пусть лучше впредь Василием зовется, то есть «царственным».

– Думаю, что с его стороны возражений не будет. Василий имя хорошее… особливо для кота…

– Не паясничай, блядов сын! – гаркнул Михаил. – Мои слова от Бога, а твои от праха… Лучше вот что скажи: народ ваш по натуре к чему больше пристрастен – к смирению или к буйству? Как он слово истины примет? Склонится ли перед крестом?

– Народ наш пока в невежестве и дикости пребывает. Счастье свое полагает в оргиях и злотворстве. Для того ты и надобен, отче, чтобы божье откровение ему внушить… Хотя, чую, непросто это будет.

– В вере ничего простого не бывает! Смирение через твердость приходит. Кто не пожелает святой водой креститься, в собственной крови крещение примет. Немало язычников к богу посредством огня и железа приобщилось. Христос нас за это простит. Кто не щадит тело, тот спасает душу.

– Крутая каша заварится… – Добрыня через плечо оглянулся на северо-восток, туда, где должен был находиться Киев. – Да только верно сказано: не поморив пчел, меду не испробуешь.

– Сам ты хоть к святым таинствам приобщен? – с подозрением поинтересовался Михаил. – А ну перекрестись? Почему в кукиш пальцы складываешь? Два перста ложи!

– Не лучше ли нам изначально троеперстия придерживаться, – осторожно посоветовал Добрыня. – Боюсь, как бы потом вследствие этой мелочи великий раскол в государстве не случился. Из-за лишнего пальца православные на православных войной пойдут, словно враги лютые.

– Не потерплю никакого вольнодумства! – вскипел Михаил, по-видимому уже всерьез возомнивший себя митрополитом. – Да как ты смеешь, блядодей, символы веры искажать! Ты кого церковному канону учишь?

– Поутихни, отче. – Добрыня решил слегка осадить зарвавшегося Михаила. – Ты пока еще не в Киеве на амвоне, а в Царьграде на паперти. Будешь сильно выделываться – здесь и останешься. Другого святителя подберем. Нравом посговорчивее.

– Каждый коня по себе выбирает, – буркнул Михаил. – Кто ретивого, а кто пужливого. Только на пужливого где сядешь, там и слезешь. Как хотите, но вероотступничества и греховодства я не потерплю.

– Вероотступничества не допустим, а грех при твоем содействии постараемся искоренить. – Добрыня, дабы не рассмеяться, потупился. – Ты, отче, совет дай: как быть, если душа на небо просится, а тело чревоугодия и блуда жаждет?

– В следующий раз, когда на грех потянет, возложи длань на горящую свечу, а еще лучше – на три сразу. Боль телесная всю охоту отобьет.

– Совет дельный, только боюсь руку спалить. Я ведь, кроме всего прочего, еще и воин. Когда ты с крестом к людям пойдешь, я за тобой обнаженный меч понесу. Наглядности ради, так сказать… Только попрошу впредь про всякие там блядословия и блядодействия не упоминать. В особенности про блядовых детей. Народ наш вследствие наивности своей к любой заразе прилипчив – хоть к пьянству, хоть к разврату, хоть к бунтарству, хоть к сквернословию. Ругнешься разок в людном месте – твои слова сразу и подхватят. Потом и за тысячу лет их от брани не отучишь.

– Клясться всуе не буду, но постараюсь эту блядскую привычку искоренить. – Михаил перекрестился. – Горя много познал, оттого иногда и заносит.

Здесь в беседу будущих вершителей судеб земли Русской вмешался Никон:

– Как ты, боярин, сего человека князю представишь, если на руках и ногах его следы железных оков, а на груди клеймо каторжное? – Он скрупулезно указал на все эти телесные изъяны, ясно видевшиеся в прорехах нищенской одежды.

– Не беда, – успокоил черноризца Добрыня. – Он ведь не в постель с князем собирается лечь. И не в бане с ним париться. А для иных любопытствующих мы вот такую басню придумаем. Дескать, святитель Михаил ради смирения плоти на голом теле железные вериги носит да вдобавок власяницу, всю его грудь скрывающую. Попомните мои слова, скоро такой обычай все ревностные христиане заведут.

– Следует добавить, что я постоянно занимаюсь самобичеванием. – Михаил продемонстрировал свою костлявую спину, сплошь покрытую рубцами, как свежими, так и застарелыми.

– Да ты, похоже, каждый день за веру страдаешь! – удивился Добрыня.

– Не только за веру. За воровство тоже достается, – признался Михаил. – Одним подаянием не прокормишься, будь ты хоть трижды постником.

– Кончилась, отче, твоя голодная жизнь, – молвил Добрыня. – А теперь, когда все вроде решено, давай по рукам ударим.

– По рукам ты с конскими барышниками на торгу ударять будешь, а мне, как верховному иерарху церкви, надлежит длань лобызать. – Михаил помахал своей черной от грязи лапой, однако сунуть ее Добрыне постеснялся, зато деловито спросил: – Когда отплываем в землю Русскую?

– Скоро. Надо еще императорские грамоты на всех вас выправить, а то князь наш одному честному слову не поверит.

– Не забудь до отплытия соответствующее облачение для меня приобрести, книги священные, иконы чудотворные, аналой походный и всю остальную церковную утварь.

– Где только деньги на все это брать? – Добрыня потрогал свой пояс, за последние дни изрядно потерявший в весе. – Кесаревне подавай уборы и украшения. Тебе – кресты и ризы. Так и разориться недолго… Конечно, любовь дорого стоит. Это я и раньше знал. Но вера, оказывается, еще дороже… Хорошо хоть, что надежда нам даром достается…

Киев им довелось увидеть только в конце весны, когда в садах облетал яблоневый цвет.

Слухи об удачном завершении посольства уже успели достичь города (не зря же Добрыня так упорно распространял их от самого Царьграда), и во всех капищах, унаследованных Одином от Перуна, спешно свергали каменных и деревянных идолов, чей варварский вид мог оскорбить чувства кесаревны Анны и митрополита Михаила, поменявших свою прославленную родину на киевское захолустье.

Перед тем как спуститься на пристань, заполненную восторженным народом, чьи наиболее нетерпеливые представители уже сбрасывали верхнюю одежду и лезли в Днепр, который сегодня должен был заменить священный Иордан, Анна шепнула Добрыне:

– Как ни береглась я, а, похоже, понесла от тебя. Придумай, как княжескую ревность обмануть. Ежели он к христианству склоняется, то и в непорочное зачатие должен поверить…

Михаил, стоявший с другой стороны от Добрыни, слышать ее, конечно, не мог. Глядя из-под руки на высокий днепровский берег, густо застроенный халупами простолюдинов, он разочарованно пробасил:

– Что за блядский городишко! Тут и не хочешь, а поневоле с тоски запьешь.

Великое дело было сделано, но беды и хлопоты на этом не кончились…