Текст книги "Лес простреленных касок"

Глава восьмая
Храм Христа Спасителя

Грызла, точила генерал-лейтенанта Карбышева вина за взорванный храм Христа Спасителя. Понимал, что не просто дом Божий взорвал – уничтожил и памятник славы русского воинства, одолевшего нашествие Наполеона и с ним двунадесять языков покоренной и собранной под французский триколор Европы. Вся Россия деньги собирала, чтобы увековечить подвиг своих сынов.

Дмитрий Михайлович пытался ограничивать свои размышления только техническим заданием: как заложить взрывчатку, чтобы ударные волны погасили друг друга, не разрушили соседних зданий. Задачка не из простых, задачка чисто инженерная, эдакая практическая физика. И он это сделал. И всё получилось наилучшим образом: храм рухнул, осел, развалился, не повредив соседнюю застройку. Говорят, Каганович, глядя на поднявшееся облако дыма и пыли, радостно потирал руки: «Задрали мы подол матушке-России!»

СПРАВКА ИСТОРИКА

25 декабря 1812 года, когда армия Наполеона была изгнана из России, император Александр I в благодарность Богу подписал Высочайший манифест о построении в Москве церкви во имя Христа Спасителя. Храм был заложен в сентябре 1817 года в присутствии императора Александра I. Строился 44 года на добровольные народные пожертвования как коллективный памятник воинам, павшим во время Отечественной войны 1812 года.

Строительство Дворца Советов заморозили с началом Великой Отечественной войны. Часть металлических конструкций дворца пошли на изготовление противотанковых ежей для обороны Москвы. Вскоре едва поднявшееся от фундамента здание было полностью разобрано.

В конце 1929 года было впервые проведено так называемое антирождество, приуроченное к празднику Рождества Христова: в Парке культуры и отдыха имени Горького в Москве собралось около ста тысяч человек. «Стихийно вспыхивали то там, то здесь костры из икон, религиозных книг, карикатурных макетов, гробов религии и т. д.». На катке «Красные Хамовники» шло представление: «Боги и попы с церковными песнями бросились, махая крестами, на пятилетку, появился отряд буденновцев и дал залп, от выстрелов загорелась церковь…»

Кинооператор Владислав Микоша вспоминал: «…через широко распахнутые бронзовые двери – не выносили, выволакивали с петлями на шее чудесные мраморные скульптуры. Их просто сбрасывали с высоких ступеней на землю, в грязь. Отламывались руки, головы, крылья ангелов. Раскалывались мраморные горельефы, дробились порфирные колонны. Стальными тросами стаскивали при помощи мощных тракторов золотые кресты с малых куполов. Рушилась отбойными молотками привезенная из Бельгии и Италии бесценная мраморная облицовка стен. Погибали уникальные живописные росписи на стенах собора.

Изо дня в день, как муравьи, копошились, облепив несчастный собор, военизированные отряды. За строительную ограду пропускали только с особым пропуском… Красивейший парк перед храмом моментально превратился в хаотическую строительную площадку – с поваленными и вырванными с корнем тысячелетними липами, изрубленной гусеницами тракторов редчайшей породы персидской сиренью и втоптанными в грязь розами. Шло время, оголились от золота купола, потеряли живописную роспись стены, в пустые провалы огромных окон врывался холодный со снегом ветер. Работающие батальоны в буденовках начали вгрызаться в трехметровые стены. Но стены оказали упорное сопротивление. Ломались отбойные молотки. Ни ломы, ни тяжелые кувалды, ни огромные стальные зубила не могли преодолеть сопротивление камня…

Сталин был возмущен нашим бессилием и приказал взорвать собор. Даже не посчитался с тем, что он в центре жилого массива Москвы…

Только сила огромного взрыва и не одного 5 декабря 1931 превратила огромное, грандиозное творение русского искусства в груду щебня и обломков».

И сделал это именно он, военинженер 1‐го ранга Дмитрий Михайлович Карбышев. И всё получилось наилучшим способом, ни одно из соседних зданий не пострадало, даже стекол не вылетело. Правда, взрывать пришлось дважды: стены, сложенные из известняковых плит, скрепленных не цементом, а расплавленным свинцом, устояли после первого взрыва. Возможно, храм был подкреплен и особой благодатью небес. Но главный спец по военно-инженерному делу выполнил приказ большевистского начальства, как положено военному человеку – без рассуждений, отговорок, точно и в срок.

Обрушил храм… Обрушил, как последний супостат, варвар… И теперь не будет ему прощения на Страшном суде. И еще до Страшного суда наверняка обрушится на него кара, как обрушилась главка с крестом и застряла в арматурной сетке купола. Это апокалипсическое зрелище так и застыло в его памяти, будто на фотопластинке. Он часто размышлял об этом неизбежном возмездии и полагал, что оно настигнет его на новой войне. Не видать ему больше военного счастья, которое так часто светило саперному офицеру и на Японской войне, и на Германской… Но вот в грядущей войне, уже ощутимо нависшей над страной, ему, святотатцу (пусть и поневоле), пощады не будет. Потому и уезжая в Гродно, прощался с родным домом так, будто уже уезжал на войну, с которой ему не вернуться…

И ведь так оно и вышло, если заглянуть в «ответы в конце задачника»…

И теперь при виде всякого храма, будь то церковь или костел, совесть жестоко напоминала ему: «Ты не просто взорвал дом Божий, ты убил память о тех тысячах русских солдат, офицеров, генералов, которые победили Наполеона, выдворили его и его многоязыкое войско за пределы родной земли, спасли Россию».

Возможно, в какой-то мере он смог бы искупить свою вину, если бы построил новый храм. Но он строил доты, капониры, полевые укрепления… Тем не менее в одном из рабочих блокнотов были набросаны эскизы пятиглавого храма, весьма похожего по своим пропорциям и обводам на шедевр церковной архитектуры, что стоит на берегу Нерли. Таил надежду: а вдруг когда-нибудь сподобится?

Не сподобилось…

«Ослаби, остави, прости, Боже, согрешения наши вольные и невольные, яко во дни и в нощи, яко в ведении и в неведении, яко во уме и в помышлении… Вся нам прости, яко Благ и Человеколюбец!»

Не ослабил, не оставил, не простил… В память врезался обломок взорванного храма: беломраморный Спаситель смотрит из-под руин в небо. И это было словно второе его распятие. И распинал Христа среди прочих и он, доцент кафедры военно-инженерного дела в Военной академии РККА.

* * *

Вечером 21 июня Карбышев, вернувшись из Ломжи, ощутил зверский голод. Столовая комсостава была уже закрыта, и он решил поужинать в ближайшем ресторанчике. Но идти туда в форме благоразумно не рискнул, вспомнив предупреждения охранявших его особистов. Конечно, можно было послать гродненского адъютанта лейтенанта Митропольского, и тот доставил бы ужин в номер. Надо было только снабдить его нужной суммой. Дмитрий Михайлович открыл портмоне, стал отсчитывать купюры, но тут ему попалась монета в пять злотых, подаренная попутчицей Марией. Он вспомнил о приглашении на обед в любой день. Отужинать после тяжелого служебного дня в семейном кругу в компании с прекрасной дамой – да об этом можно было только мечтать. Карбышев отыскал в бумажнике ее визитку, позвонил от дежурного по штабу и сразу же услышал знакомый голос. Мария узнала его, обрадовалась, что он не забыл ее имя, и радушно зазвала на ужин. На всякий случай Дмитрий Михайлович оставил адрес Табуранских лейтенанту Митропольскому и ушел, набросив дорожный серый плащ, который хорошо скрывал воротник с петлицами и генеральские лампасы.

По пути на Виленскую он купил последний букет из рук собравшейся домой цветочницы. Это были местные розы – темно-красные, почти бордовые, с нежным малиновым ароматом. Цветочница подсказала, как быстрее найти нужный адрес. Уже зажглись уличные фонари, но горели они неустойчиво, помигивали, а то и вовсе гасли на секунду-другую, потом снова вспыхивали, будто сигналили – тревожно и непонятно. Карбышев посетовал, что не взял извозчика. Вечерний Гродно – это не вечерняя Москва. Ну да вот и Виленская! Прежде чем постучать в дверь, Дмитрий Михайлович внимательно осмотрел небольшой – в три фасадных окна и в два этажа – дом. Он был построен явно из крепостного гладкого кирпича: взорванную Гродненскую крепость местные каменщики активно разбирали на «цеглу». Над входной дверью, разделявшей фасад на две равные половины, ржавела некрашеная решетка балкончика, а на нем сиротливо торчал фикус в кадке.

Дверь открыла сама Мария. Она очень обрадовалась и тут же представила гостя маме. Пани Ванда встретила незнакомца очаровательной улыбкой, а когда он снял плащ и предстал во всей красе генеральского френча, и вовсе зашлась в комплиментах… Карбышев поспел как раз к ужину.

– У нас сегодня фляки! Марыся очень любит это блюдо, – причитала пани Ванда, выставляя фаянсовую суповницу на стол. – Вы любите фляки?

Это простое польское кушанье Карбышев хорошо знал еще по довоенному Бресту: наваристый суп из коровьего рубца. Просто и сытно. Но не всем по душе требуха. В Омске большая семья Карбышевых не выбирала деликатесы.

Досадно было, что квартирантом этого милого семейства оказался незнакомый майор. Кто его знает, что и куда он потом настрочит? Трудно объяснить приватный визит московского генерала в частный польский дом, тем паче что личные контакты с местным населением в Гродно не поощрялись. Однако майор за стол не присел, извинился и поспешил на какое-то ночное дежурство. Вместо него компанию поддержала его жена Галина, не менее красивая, чем Мария. Вместе с ней заглянули и две девочки, бойкая и смелая постарше, застенчивая – помладше. Они хотели убежать, но гость уговорил их прочитать какое-нибудь стихотворение. И красивая мама попросила. Тогда старшая Оля встала на стул и с выражением стала читать:

 
                        Ой, чуй, чуй-чуй-чуй,
                        На дороге не ночуй —
                        Едут дроги во всю прыть,
                        Могут ноги отдавить.
                        А на дрогах сидит дед —
                        Двести восемьдесят лет,
                        И везёт на ручках
                        Маленького внучка.
                        Внуку этому идет
                        Только сто тридцатый год,
                        И у подбородка – борода коротка.
 

Совершенно неожиданно строгий важный гость вдруг стал подчитывать Ольге шуточное стихотворение, которое он тоже знал на память. И они продолжили дуэтом:

 
                        А у деда борода —
                        Как отсюда вон туда…
                        И оттуда через сюда,
                        И обратно вот сюда!
                        Если эту бороду
                        Расстелить по городу,
                        То проехало б по ней:
                        Сразу тысяча коней,
                        Два буденновских полка,
                        Двадцать два броневика,
                        Тридцать семь автомоторов,
                        Триста семьдесят саперов,
                        Да стрелков четыре роты,
                        Да дивизия пехоты,
                        Да танкистов целый полк.
 

Все зааплодировали: «Браво, браво!» Карбышев посадил Олю на колени.

– А у тебя нет бороды! – засмеялась девочка.

– Так я и не дед!

– Дед! – настаивала Оля.

– Какой же я дед, когда у меня даже внуков нет?

– Ты дед-воевода, который «дозором обходит владенья свои».

– Вот это правильно! Объезжаю дозором владенья свои!

Пани Ванда сняла кружевную накидку с видавшего виды фортепиано и взяла несколько звучных аккордов. К ней подсела дочь, и они заиграли в четыре руки Шопена. А потом Мария стала играть одна, и она безошибочно выбрала пьесу…

Щемяще нежные переливы грустной мелодии наплывали из глубин детства, с родины этого прекрасного полонеза – из холмистых дубрав принеманского края, из Слонима, старинного городка над рекой Щарой. Здесь, на берегах медленной тенистой таинственной реки, родились звуки гениального полонеза.

Полонез Огинского… Какая пронзительная мелодия! Светлая печаль и щемящая нежность, ручеек сладкой кручины с перекатами нежной грусти. Мария оторвалась от клавиш и заметила, как бы про себя:

– Ференц Лист сказал о полонезах Огинского так: это «шествие, некогда торжественное и шумное, но ставшее молчаливым и сдержанным при приближении к могилам, соседство которых умеряет надменность и смех». Как точно сказано!

Карбышев высказал свое мнение:

– Возможно, Листу было виднее. Но если вслушаться, то полонез – вовсе не шествие, а прогулка с любимой женщиной по парку, прощальная прогулка перед долгой разлукой. Как близок он по своей тональности к пассакалье!

– О, вам знаком даже такой жанр?! Пассакалья! Пожалуй, вы правы!

– Пассакалья? Что такое пассакалья? – спросила пани Ванда. – Никогда не слышала такого слова.

– Ну мама! – Мария укоризненно покачала головой. – Ты же была в Риме, разве Янина не водила тебя в филармонию? Это прощальный испанский танец, который исполняли прямо на улице, когда гости расходились.

Мария играла без перчаток, и теперь ничто не скрывало следы креозотных пятен на ее пальцах. Да, собственно, никто и не обращал на них внимания. Музыка завораживала…

Вечер у Табуранских выдался на славу. Никто и не догадывался, что это был последний мирный вечер. Карбышев почувствовал это, когда вернулся в гостиницу. Смутное чувство тревоги заставило его переодеться в полевую гимнастерку и натянуть не хромовые, а яловые сапоги. Поздним вечером в номер постучался лейтенант Митропольский и протянул ему только что вычерченную тушью общую схему укреплений Осовца. После возвращения из Ломжи и Белостока Карбышев попросил инженерного лейтенанта перевести его черновые наброски в нормальный чертеж. Работа была сделана на совесть.

– Благодарю вас, товарищ лейтенант! И советую переночевать сегодня здесь, в общежитии штабных работников. Спокойной ночи!

Однако у самого на душе было столь неспокойно, что он тут же ушел в штаб. Там, несмотря на поздний час, было многолюдно. Озабоченный сверх обычного генерал Кузнецов сообщил ему последние новости:

– Разведка установила, что сегодня немецкие войска сосредоточились на восточнопрусском, млавском, варшавском и демблинском направлениях. Основная часть этих войск находится в тридцати километрах от пограничной полосы.

– Тридцать километров – это час езды, даже на танках за час отмахать можно.

– Так точно. А южнее Сувалок немцы установили тяжелую и зенитную артиллерию. Там же они сосредоточили и танки, а также много самолетов. А более подробно доложит начальник штаба. Я вас не знакомил? Кондратьев Александр и снова Кондратьевич.

Подтянутый, моложавый, с пышной шевелюрой генерал-майор встал и по-гвардейски кивнул. Карбышев сразу же уловил петроградский выговор. Докладывал Кондратьев четко и коротко:

– По агентурным данным, в Восточной Пруссии и, в частности, в районе Лик немцы сосредотачивают крупные силы. На направлении Лик – Граево сосредоточено до сорока тысяч немецких солдат. А теперь, товарищ генерал-лейтенант, по вашей части: сегодня немцы вели окопные работы на берегу Буга. А в Бяла-Подляска прибыло сорок эшелонов с переправочными средствами – понтонными парками, разборными мостами – и с большим количеством боеприпасов. Доклад закончен.

Карбышев молча пожал Кондратьеву руку. Кузнецов с глубоким вздохом подвел итог:

– Похоже, не сегодня завтра нагрянут к нам псы-рыцари. Вопрос, найдется ли среди нас новый Александр Невский.

– Найдется. – Карбышев кивнул на Кондратьева. – Вот он, перед вами: и Александр, и с берегов Невы.

Шутку оценили, но обстановку она не разрядила. Просидели над картами до часа ночи. Тяжелый день взял свое, голову повело на сон, и Карбышев распрощался до утра, которое, как известно, мудренее вечера.

Едва он ушел, как к Кузнецову вбежал взъерошенный начальник связи:

– Товарищ генерал, там по телеграфу идет приказ от наркома! Очень длинный. Еще не приняли.

Через минуту Кузнецов был в аппаратной. Приказ шел в шифрованном виде. Долго, невыносимо долго… Потом связь вдруг прервалась. Кузнецов позвонил в Минск – может, в штабе округа разъяснят, что к чему. Но телефон молчал. Зловеще молчал…

А минуты шли… Потом, спустя много лет, Кузнецов, уже генерал-полковник, так и не мог понять, почему так долго шел в войска этот жизненно важный приказ? Ведь сколько часов, которые могли быть использованы для вывода войск на позиции, ушли на получение длиннющей шифровки и последующего дешифрования приказа из Москвы о приведении приграничных войск в боевую готовность. А ведь для таких экстренных случаев был придуман условный сигнал в одно лишь слово: «гроза». Получили кодовое слово – и тут же, не теряя лишних не то что часов – минут, сразу же вскрыли «красные пакеты», и дальше: «Подъем!», «В ружье!», «К бою!», «Вперед!»… Но почти три драгоценнейших часа, сто восемьдесят спасительных минут ушло на получение связистами огромного шифрдокумента, а затем на его расшифровку. Почему шифровали такое важное, неотложное распоряжение? Возможно, боялись, что немцы его перехватят, расшифруют и тут же начнут боевые действия? Возможно… Опять всё тот же призрак провокации. Но главная причина в опасении: кодовое слово «гроза» – это действия по-боевому, это война. Но слово «гроза» не оговаривает то, что хотел оговорить Генштаб. В этом сигнале не было предупреждений – границу не переходить, через границу не стрелять, по самолетам огонь не открывать. Просто привести войска в боевую готовность и вывести на позиции. Но даже это оказалось невыполнимым. Время было упущено…

* * *

Карбышев почти не спал, дремал, хотя перенапряженный мозг требовал глубокого сна. Сквозь дрему он услышал эти звуки сразу – тяжкий слитный гуд многих воздушных моторов. Он наплывал на город, как гул надвигающегося смерча. Нарастал с каждой минутой, но тянул всё одну и ту же зловеще ноющую ноту: у-у-у-у. Дмитрий Михайлович приподнялся на постели и тут услышал пронзительный вой, оборвавшийся тяжелым грохотом взрыва. Бомбят?! Бомбят… Немцы? Немцы… К гулу и взрывам добавилась отдаленная канонада, это из-за Немана били дальнобойные пушки. Сомнений не было – вторжение. Немцы решились. И сразу с души камень: вот она, полная ясность. Вот когда можно принимать четкие решения. И тут же резанула мысль: УРы не готовы! Не успели… Каково сейчас там, в недостроенных дотах?!

Наскоро одевшись, он бросился к выходу. В вестибюле гостиницы столкнулся с Васильевым.

– Война? – спросил на бегу начальник инженерных войск округа.

– Война! – подтвердил Карбышев.

Через минуту-другую оба были в штабе армии. Штабные офицеры по боевой тревоге получали пистолеты и противогазы. Генерал Кондратьев гнал всех в подвал дома, где было устроено убежище, но раскатистый грохот немецкой артиллерии проникал и туда. По синему предрассветному небу расползалось огромное багрово-красное зарево – пылал Гродно. Густой, едкий дым стелился низко, как туман, вползая в улицы и переулки.

– Товарищи генералы, – начальник штаба умоляюще глянул на Карбышева с Васильевым, – прошу вас в убежище. Не ровен час!..

Но генералы в подвал, где размещалась котельная, не пошли. Сгрудились в дверях все вчетвером: Карбышев с Васильевым, Кузнецов с Бирюковым. И как ни упрашивал их начальник штаба, в убежище они не спустились.

– Кондратьич, сегодня вроде твои приезжают? – спросил Кузнецов начальника штаба.

– Они еще вчера приехали, товарищ командующий. Зина с Лялькой.

– Что ж ты их в Москве не оставил?

– Да они сами ко мне рвались. Я бы оставил. Я Павлова спрашивал, почему нет никаких указаний по поводу наших семейств в случае разных осложнений… Так он взорвался: «Ты что за бред несешь? Надо не в тыл смотреть, а вперед! Да знаешь ли ты, что у меня шесть танковых корпусов стоят наготове?! Я запрещаю не только говорить, но и думать об эвакуации!»

– И что ты ему ответил?

– А что я мог ему ответить? – пожал плечами Кондратьев. – «Слушаюсь, товарищ командующий!» Он командующий округом. А я начальник штарма. Только подумал про себя, не слишком ли мы самонадеянны.

– Правильно подумал, – подвел итог Кузнецов. – Значит, так. Сейчас немцы улетят. Бери грузовик, сажай своих, сажай всех остальных. Никаких сборов, никаких чемоданов: в кузов – и вперед! В Минск! Можешь их перед окнами Павлова высадить. Для наглядности, так сказать!

– Спасибо, товарищ командующий!

– За святые дела не благодарят. Действуй!

Обнадеженный Кондратьев бросился к домам начсостава, а Кузнецов, проводив взглядом последний бомбардировщик, поднялся к себе в кабинет, вместе с ним и все остальные. Первым делом командарм позвонил в Минск, Павлову, командующему фронтом. Трубка пикнула и смолкла в глухой немоте. Тогда он позвонил соседу, командующему 10‐й армией. К величайшему удивлению, связь сработала – трубку снял генерал Голубев:

– Голубев на проводе!

– Дмитрич, что там у тебя?

– Бомбят и через границу лезут.

– Аналогичный случай и в нашей деревне.

– Поднял всех по боевой! Донесений пока мало. Очень трудно понять, что, где и кого.

– У тебя связь с Минском есть?

– Глухо. Вот только с тобой прорезалась.

– В случае чего переходи на радио. И посыльных не жалей. Без связи нам хана… Ну вот, напророчил! – раздосадованно крякнул Кузнецов. – Обрыв связи.

Вместе со связью пропало и электричество – одна из бомб угодила в городскую электростанцию. Летчики находили свои цели с поразительной точностью.

Карбышев в штабе долго не задержался. Помчался на машине в сопровождении лейтенанта Митропольского в Гродненскую крепость. Рискуя попасть под очередную бомбежку или под пулемет вольного воздушного охотника, они все-таки проскочили в лес, и там по старой дороге, проложенной еще в 1912 году, а теперь заросшей, как нехоженая просека, добрались до одного из старых фортов. Крепость в боях не участвовала, ее постигла бесславная участь – русские саперы взорвали ее в 1915 году, когда войска уступали Гродно кайзеровским дивизиям. Но кое-какие форты уцелели, и два года назад возникла идея привести их в порядок, включить в ГУР – Гродненский укрепленный район.

Идея была стоящая. Карбышев хорошо знал и эти леса, и эту крепость, работал тут со своими саперами еще до Первой мировой. Мощные кирпичные стены и своды могли выдержать удары тяжелых снарядов, а бетонированные стрелковые ячейки надежно защищали солдат полевого усиления от пуль и осколков. Надо было только расчистить заросшие сектора обстрела, восстановить орудийные дворики, выбросить мусор из казематов… Была создана специальная комиссия по восстановлению крепости, в нее вошел толковый и деятельный командир – начальник оперативного отдела штаба 3‐го стрелкового корпуса майор Павел Морозов. Эту заботу он принял как кровное дело, и Карбышев очень на него рассчитывал.

Но сейчас форты пустовали. Войска обороняли другие подступы к городу. Остались только три боевых поста, но Карбышев и с ними провел инструктаж, что и как занимать тут в первую очередь. Он вернулся в штаб. Здание было всё побито осколками, оставаться в нем было крайне опасно, и в 19 часов вместе с генералами Кузнецовым и Васильевым и с остальными штабистами Карбышев переехал на полевой КП армии в местечко Мосты, что отстояло от Гродно на полусотню километров. Здесь еще до войны были отрыты щели и блиндажи, теперь в них хозяйничали бойцы охранного батальона, связисты, снабженцы.

Карбышев сидел на приступке землянки, листал рабочую тетрадь, делал пометки. Подошел начопер майор Морозов и тихо спросил:

– Дмитрий Михайлович, почему вы сих пор не уехали в Москву?

Карбышев пожал плечами:

– Не считаю это возможным для себя.

– Здесь будет очень жарко. Нас не простят, если мы вас потеряем.

– Я не собираюсь никуда теряться. Я солдат, и мое место на фронте. Так было всегда. На всех войнах. Еще раз напоминаю: я – солдат!

– Позвольте вам возразить: солдат у нас хватает. И сегодня вы не просто солдат, а, как выразился товарищ Шапошников, мозг армии.

– Товарищ Шапошников сказал эти слова применительно к Генеральному штабу. Я не смогу в такое время заниматься научной работой. Здесь строить надо, переправы наводить, поля минировать… И всё это надо делать грамотно, по науке. Поэтому оставьте бесполезные увещевания!

Разозленный Карбышев ушел в землянку. Но на ужине снова начались дебаты: уезжать генерал-лейтенанту в Москву или оставаться здесь. Начальник инженерных войск округа Васильев настаивал, чтобы Карбышев немедленно отбывал из Мостов если не в Москву, то хотя бы в Минск. Но тут совершенно неожиданно командарм Кузнецов встал на сторону Карбышева:

– Дмитрий Михайлович, если сочтете возможным, прошу остаться в армии и помочь нам в инженерном обеспечении войск.

Карбышев с радостью согласился: наконец-то все эти уговорщики-заботники отстанут от него. Генерал Васильев махнул рукой и поздно вечером уехал из Гродно в Минск с охраной из курсантов.

Укладываясь в блиндаже на жесткие нары, покрытые брезентом и армейским одеялом, Карбышев вспоминал комфортабельный генеральский номер в штабной гостинице. Вспоминал и последний мирный вечер в гостях у Табуранских: «Н-да… Пассакалья. Вот такая пассакалья вышла…»

В ушах сам собой зазвучал полонез Огинского, но его заглушила не столь отдаленная канонада.

ИЗ ДНЕВНИКА ГЕНЕРАЛА А.К. КОНДРАТЬЕВА:

23 июня 1941 года. Лес 25–30 км юго-восточнее Гродно. Итак, война. 22.06 в 4.00 немцы обрушились своей авиацией и танками на наши войска, города и села. Гродно разбомбили, Сопоцкин, Липск, Лиду жгут и бомбят беспрерывно. Наш штаб целый день оставался в Гродно, а вечером выехал в лес, что возле села Гнойница[14]14
  Сегодня село Вишневец.


[Закрыть]. Семья в ночь на 22 июня приехала из Москвы, а в 4.00 и они тоже испытали первый налет немецких бомбардировщиков и испытывали это «удовольствие» весь день. Перед вечером, бросив всё, они прибежали ко мне в штаб. Около 7–8 часов вечера я отправил их на машине в тыл. Выберутся ли они из этого ада?! Связь с войсками ежеминутно рвется. Поддерживаем связь главным образом по радио и вживую. 56‐я стрелковая дивизия крепко потрепана, потрепав весьма основательно и немцев. Командир дивизии якобы погиб. Бондовский со своей дивизией дерется хорошо и готовится к наступлению.

О 27‐й стрелковой дивизии сведения самые скудные. Августовский гарнизон с полковником Солодовниковым, по докладам командиров Штарма, ездивших туда, побили тысячи немцев. О гарнизоне Граево сведений нет.

Командир 4‐го стрелкового корпуса генерал-майор Егоров и начальник штаба полковник Чижик совсем потеряли управление своими частями. С командиром 21‐го стрелкового корпуса генерал-майором Борисовым сумел поговорить по телефону – его части подходят к Лиде (сам он говорил из Лиды) и с хода вступают в бой.

С 24‐й стрелковой дивизией связи нет – товарищу Борисову сказал, чтобы он подчинил ее себе. Сведения о противнике самые смутные – одно ясно, очень крупные силы наступают на Лиду. Крупная группа идет из направления Августов, Липск, со стороны Лик, Граево до двух-трех дивизий. Наши две рации разбиты. Самолеты связи, отправленные мною еще из Гродно (вчера) в 11‐ю армию (Каунас), в 10‐ю армию (Белосток) и в штаб округа, не вернулись еще, очевидно погибли. Со штабом округа связи нет.

Что думает делать командующий округом, где его шесть танковых корпусов и хотя бы немножко авиации. Немецкие самолеты – хозяева в воздухе, наших нет, то ли они уничтожены, то ли они не решаются вступать в бой с такой массой неприятельских ВВС. Военный совет армии непрерывно на ногах, никто не спит, хотя все устали отчаянно. Начальник оперативного полковник Пешков растерялся, не знает, за что взяться.

Разведотдел приходится сколачивать, ибо ВРИД начальника отдела майор Кочетков как уехал до выходных в Лиду, так до сих пор и не вернулся. Связь (полковник Соломонов) очень неустойчивая. Васильев (отдел укомплектования) делец, думающий только о себе. В ночь на 24 июня к нам, в штаб армии, прибыл начальник разведывательного отдела штаба 10‐й армии полковник (Смоляков?) и сообщил, что войска Прибалтийского фронта якобы перешли в наступление и дерутся в Восточной Пруссии.