Текст книги "Лес простреленных касок"

Глава одиннадцатая
Пасынки солдатской славы

В Зельве, старинном местечке на полпути из Гродно к Слониму, прославившемся когда-то на всю Европу своими конными ярмарками, творилось невиданное столпотворение людей, машин, коней… Все ждали, надеялись, верили, что вот-вот наладят поврежденные мосты через Зельвянку, речку неширокую, но быструю, холодную и, что самое скверное, с болотистыми берегами.

Те, кто выходил из Гродно и Белостока налегке, сумели переправиться – где через мелководье, где вплавь, держа над головой винтовки и узлы с обмундированием. Возле высокого здания механической мельницы, где воды было чуть выше пояса, самые отчаянные головы в черных шлемофонах пытались взять водную преграду с разгона. Но взяли далеко не все: три-четыре танковые башни торчали из воды, словно головы бегемотов. Быстрая вода обтекала их, унося радужные соляровые струи. Теперь танкисты терпеливо ждали, когда саперы приведут поврежденный мост в порядок. Саперы в этом вавилонском скопище войск и всевозможных служб нашлись, это были люди капитана Шибарского. Карбышев узнал его первым и, несмотря на весь ужас людской давки, улыбнулся коллеге:

– Помню ваш «саперный чаек», капитан!.. Если не ошибаюсь, Шибарский?

– Так точно, товарищ генерал!

– Как встретили первый удар?

– От пуль лопатами отмахивались, – невесело усмехнулся комбат. – Отошли в Белосток с большими потерями. От роты осталась ровно половина. С остальными подразделениями связи не имею.

– Я же говорил, винтовки надо было брать!

– Надо. Но и с винтовкой против танков много не навоюешь.

– Ну, у нас, саперов, свое оружие есть – топоры да пилы. И вам придется пускать его в ход без промедления. Ставлю вам боевую задачу. Некоторые части двинулись в обход зельвенских переправ на юг. Смотрите на карте, вот сюда – в сторону деревень Каролин, Ивашкевичи, Кошели. Тут обозначены два моста через Зельвянку. Деревянные. Надо срочно усилить их для прохода тяжелой техники. Туда скоро танки пойдут. Довести грузоподъемность до сорока тонн. Даю вам грузовик, сажайте своих людей – и полный вперед! В один грузовик поместитесь?

Шибарский быстро прикинул.

– Поместимся. У меня бойцов сорок шесть человек осталось.

– Тесновато будет, но ехать недалеко, километров десять. С задачей справитесь? С мостами приходилось дело иметь?

– Приходилось. Но только на учениях.

– Мосты нужны как воздух. Сам видишь, капитан. Мосты – это спасение, это жизнь для нас для всех… Давай, с Богом!

Грузовик, набитый саперами, как бочка сельдью, кренясь и проседая в рытвинах, катил по деревенскому проселку. Шибарский сидел в кабине, то и дело открывал дверцу, ступал на подножку и оглядывал чистое голубое небо, не прилетели ли немецкие самолеты. Точнее, не повернули ли они в их сторону? Оглядывались все… Но «юнкерсы» – сколько их там было, пять, семь, девять? – обрабатывали железнодорожный мост близ станции Зельва. При этом старались оставить мост целым, а бомбы сбрасывали на скопившиеся перед этой единственной переправой машины и людей и даже на санитарные обозы с большими красными крестами на тентах повозок и крышах автобусов. Там был ад. Там вставали из реки черные от торфянистого ила столпы воды, там взлетали в небо кусты выброшенной взрывами земли, там вздымались густые дымы горящих грузовиков, там сильно парил брошенный на станции паровоз с пробитым сухопарником. Здесь же, по обе стороны грунтовки, пока еще безмятежно зеленели поля, в гнездах на шестах и печных трубах стояли аисты, тревожно озирая окрестности. Больше всего обнадеживали Шибарского именно эти огромные птицы, которые не хотели улетать прочь. «Раз аисты в гнездах, значит, всё будет хорошо…» – говорил он сам себе. С этой благостной мыслью он и выпрыгнул из кабины в Каролине.

– К машине!

Бойцы горохом посыпались из кузова. Некоторые из них были опоясаны пилами, у других торчали засунутые под ремень топоры. Взяли в дальний путь только легкий инструмент. Первым делом Шибарский вместе с комиссаром Ефремовым и командиром роты лейтенантом Ведерниковым осмотрели мост через неширокую, но топкую речку. Обычный сельский мост в три пролета, на сваях, с весьма избитым уже дощатым настилом. Полуторка проедет, а танк – весьма сомнительно.

Это было упоительно приятно – вдыхать запах свежей древесины, вколачивать гвозди, подрубать, подпиливать… Откуда-то принесли и большие долота, и даже ручной коловорот. Когда всё вокруг разлетается вдребезги, горит и рушится, строить – это значит бросать вызов войне, ее разрухе, ее черному тлению.

Солдаты-плотники работали рьяно. Шибарский любовался ими, как любуется полководец при виде идущих в атаку стройных рядов своего войска. Старший политрук Ефремов тоже таскал бревна наравне со всеми, для чего снял гимнастерку и портупею.

Пришли местные мужички со своими топорами помогать доброму делу – в кои-то веки за их раздолбанный мост взялись настоящие мастера. Мужики притащили и доски, и бревна. А за ними и бабы пришли, принесли молоко в кринках. Молоко оказалось козье. Капитан Шибарский с детства не выносил козье молоко, а тут залпом осушил почти полкринки.

Работа спорилась, мало-помалу у моста стали скапливаться отходящие на восток войска. Машины полегче – полуторки, брички и прочие повозки – Шибарский пропускал без лишних слов. А ЗИС-5 и танки стояли в сторонке, ожидая укрепления моста. Танкисты повылезали из машин, принесли свой инструмент – кувалды, ломы, лопаты, тросы, болты, цепи, – и дело пошло еще быстрее.

Проплыла в небесной голубизне черная на фоне слепящего солнца «рама». Самолет-разведчик, облетев деревни и переправу, улетел восвояси.

– Ну, всё… – вздохнул Ефремов, комиссар батальона. – Пронюхали. Теперь жди гостей незваных!

Ждать просто так не стали: Шибарский собрал всех, у кого были винтовки. Таких набралось пять человек.

– Назначаю вас, ребята, отделением ПВО. Как пойдут «юнкерсы», бейте залпом, кучно, все по одной машине. Целик выставляйте на пятьсот метров и берите упреждение на треть корпуса. Огонь залпом по команде сержанта.

Стрелки укрылись в прибрежных кустах и сразу же стали невидимками.

Как только укрепили срединную часть моста, капитан Шибарский разрешил въезд легким танкам и грузовикам-трехтонкам. Первыми осторожно-осторожно стали въезжать по одному Т-26 и «бэтэшки». Мост стоял.

– Тридцатьчетверка тоже пройдет, – уверял капитана майор-танкист. – КВ свалится, а тридцатьчетверка проскочит.

Но Шибарский пока не стал рисковать. Пусть основная масса войск пройдет.

Под тяжестью танков, пусть и легких, деревянный мост заходил ходуном, несмотря на все свои свайные схватки, насадки и прочие скрепы. Но всё же выстоял. Потом положили лежень, сосновыми плахами усилили береговые опоры, и комбат дал отмашку экипажу тридцатитонной тридцатьчетверке. Из ее люков вылезли все, кроме механика-водителя. Слоноподобная машина осторожно въехала на мост, постояла, проверяя прочность настила, а затем пошла, пошла, пошла, рискуя с треском провалиться и уйти в прибрежную топь, но не провалилась, а только снесла своими широкими надгусеничными полками перильные стойки. Под громовое «ура!» саперов и мужиков танк двинулся дальше, подбирая свой экипаж, переправившийся пешим порядком. Командир вылез из башенного люка и благодарно помахал мостовикам. Майор-танкист крепко пожал руку Шибарскому.

– Спасибо, браток! Ты нас просто спас!

Прошли еще два Т-34 и два броневика, прежде чем в небе показалась пятерка немецких бомбардировщиков. Облетев переправу по кругу, они легли на боевой курс и спикировали на каролинский мост. И что им была стрельба обычными винтовочными пулями, пусть даже и залпами? Прошлись на бреющем полете, оглушая ревом двигателей всё и вся, пронеслись над самым мостом. Саперы ничком полегли в траву. Упал и Шибарский, но не по своей воле – его швырнул на землю близкий взрыв бомбы. Острый, как фреза, осколок резанул между лопаток, и гимнастерка на спине враз стала темно-красной, мокрой, горячей… Ефремов бросился к нему, вытаскивая из полевой сумки индивидуальный пакет. Двое бойцов помогли ему стянуть бинтами широкую рану, сквозь которую было видно, как вздувается и опадает левое легочное крыло. Но тут подоспел батальонный врач и заново перебинтовал раненого по всем канонам десмургии, науки наложения марлевых повязок.

Начальник медслужбы военврач 2‐го ранга Григорий Буйнович был очень молод, почти юн, и все звали его Гришей. Гриша велел саперам сколотить носилки, Шибарского положили на них лицом вниз, и двое дюжих носильщиков перенесли командира в ближайший дом. Это была каменная усадьба фольварка Антосин, стоявшая на правом берегу Зельвянки. Экономка, пожилая францисканская монахиня, велела положить раненого на топчан, покрытый рядном, со знанием дела стала выбирать из домашней аптечки подходящие лекарства. Военврач Гриша зорко контролировал все ее действия. Проверил лекарства – все они были с польскими еще этикетками, но у него и вовсе никаких не было: всё санимущество батальона было уничтожено вместе с повозкой, в которой оно находилось. Под Белостоком авиабомба угодила прямо в бричку, и конь, и санитар-ездовой были разметаны по сторонам вместе со связками индивидуальных пакетов, пузырьками, облатками, стерилизаторами, шприцами… Остался лишь малый хирургический набор, который в этой ситуации был почти бесполезен. Тем не менее Буйнович извлек кривую хирургическую иглу, моток кетгута. Но зашивать рану не стал, чтобы понапрасну не мучить раненого. «Не жилец!» – произнес приговор внутренний голос, и Гриша с трудом удержал навернувшиеся слезы…

* * *

В Волковыск сборный состав приполз к полудню. Анфиса накрыла детей платком, и они, измученные за ночь, крепко спали.

Разбомбленный город исходил дымами, и кое-где еще полыхало не сбитое пожарными пламя. От вокзала осталась лишь коробка с проваленной крышей. Неподалеку горела нефтебаза, черный дым застилал небо, а на крыши вагонов, на платформы садилась жирная сажа. Из вагонов никто не выходил – боялись, что поезд отправят в любую минуту. Но минуты шли, а состав всё стоял и стоял, будто дожидаясь новой бомбежки. Все со страхом поглядывали в безмятежно голубое небо. Поползли слухи, что поезд пойдет только до Барановичей. Другие говорили: в Минск прибудет, там всех в автобусы пересадят. Но это были оптимисты. Пессимисты утверждали, что конечной станцией будет Смоленск, а там кто как сможет, так и будет добираться до своих городов. Как позже выяснилось, пессимисты оказались правы…

В Волковыске стояли долго, ожидая, когда починят рельсы главного хода. Путейцам это удалось раньше, чем их снова разрушил новый налет. Во всяком случае, поезд довольно быстро миновал чудом сохранившийся Слоним и прибыл в Барановичи. Здесь тоже, как и в Белостоке, и в Волковыске, поработали немецкие летчики: густо парил разбитый паровоз, белый пар мешался с черным угольным дымом, и всю эту завесу сносило на прибывшие вагоны. Люди на платформе закашляли, некоторые спрыгнули на землю и побежали на чистый воздух. Анфиса прикрыла рты детям мокрыми носовыми платками, а когда истошно завыли сирены, чуть не заплакала от собственной беспомощности и беззащитности: ничто не могло укрыть их от самолетов-убийц. Но поезд всё же успел выехать за входные стрелки и стал набирать новые километры: на восток, на восток, подальше от кошмара войны, еще дальше… Однако и война неслась вслед за ними на быстрых самолетных крыльях, и на перегоне Барановичи – Столбцы три «мессершмитта» настигли состав и трижды прошлись по нему из пулеметов. Анфиса прикрыла детей телом, Рая заплакала и попыталась оттолкнуть тяжесть навалившейся мамы, но ничего не получилось. Никакая сила не смогла бы отринуть ее от своих детей, и никакие пули не смогли бы прошить ее тело. Она была живой броней, лучшей защитой. Где-то в голос орала смертельно раненная тетка, мужики посылали летчикам матерные проклятия, паровоз свистел пронзительно и громко – то ли жалобно, то ли устрашающе, как будто пытался гудком отогнать черное воронье. «Мессершмитты» наконец улетели, раненая женщина перестала кричать – умерла…

Под вечер на платформе стало просторнее – все как-то притерлись друг к другу, и Анфиса смогла прилечь рядом с детьми. Юра порывался встать и смотреть прямо из-за бортика платформы на проплывающие мимо леса, поля, речки, но Анфиса укладывала его на место. Ехать лежа казалось безопасней. Чтобы детей не продуло, она загородила изголовье попавшейся под руку картонной коробкой из-под макарон. Чем дальше удалялся поезд, тем спокойнее становилось на душе, тем горше ныло сердце при мысли о Михаиле, оставшемся в покинутом ими аду. Маша, прикорнувшая рядом, тоже вздыхала о своем Санечке. Утешали друг друга тем, что в большом городе легче укрыться от бомбежек, чем в чистом поле, что Белосток немцам не отдадут, а саперы – это все-таки не передний край.

– Теперь им там делать нечего, – рассуждала Маша. – Что построили, то и построили. Достраивать уже не придется. Так что, скорее всего, они вернутся в свое расположение, в Витебск.

– Хорошо бы! – соглашалась Анфиса, но сердце твердило иное…

* * *

Тихая Свислочь шумно наполнялась войсками, а в здании военкомата трибунал, словно предчувствуя «гибель Помпеи», работал на всю катушку. Военный судья Галина Глазунова, почти не поднимая глаз, штамповала приговоры. Она сама чувствовала, что судопроизводство идет с нарушением всех процессуальных норм, но прифронтовая обстановка вынуждала гнать, гнать, гнать… Но тут не выдержало небо: с воем и грохотом оно обрушилось на Свислочь, на военный суд. Одна авиабомба упала метрах в десяти от военкомата, вылетели все стекла, треснула кирпичная стена, скособочилась крыша… Трибунал быстро свернул свою работу. Галина и Емышева торопливо паковали бумаги, но потом бросили всё, потому что во дворе раздался чей-то истошный крик:

– Немцы! Окружают!

Юристы кинулись врассыпную. Галина пробежала мимо воронки с осужденными на расстрел. Испуганно озираясь, она выскочила на дорогу. В воронку просыпалась земля из-под ее ног.

Сержант Пустельга смотрел в ревущее моторами небо без страха: кому суждено быть расстрелянным, того не убьет бомбой. Спасаясь от осколков, к ним прыгнул и охранник, боец-азиат с непомерно длинной для него винтовкой. Таких в армии звали «корейцами» – вроде как «красноармеец», но восточного образца. Сержант выдернул у него винтовку, и полуоглушенный «кореец» безропотно ее отдал вместе с подсумком, вместе с поясным ремнем. Пустельга воспрянул: привычное движение пальцев – и обойма выскочила в ладонь. Он спрятал ее в карман и вернул разряженную трехлинейку.

– Все за мной! – скомандовал он.

Выбрались наверх. Вокруг метались трибунальцы.

– Эй, юлдаш! – сказал Пустельга «корейцу». – Как зовут-то тебя?

– Шерали.

– Шерали, веди нас к лесу. Понял? Как будто мы под конвоем идем.

И он закинул руки за спину, как полагается ходить арестованным. Гришака тоже спрятал руки сзади. «Кореец» понял и повел их через двор, а затем через дорогу мимо съехавшей в кювет полуторки. Мотор у нее работал, и машина мелко тряслась, будто от страха. Из распахнутой и изрешеченной кабины свисало мертвое тело шофера. Кузов был разбит в щепы, но движок работал. Вдвоем с Гришакой сержант вытащил убитого, сел за руль, «кореец» запрыгнул в кузов, и Нетопчипапаха, побоявшись сесть на залитое кровью сиденье, тоже махнул через борт. Пустельга тронул машину и выехал на дорогу.

Тем временем военком Семенов пытался навести порядок в военкомате, но вскоре понял, что это безнадежное дело. Со стороны Немана прискакал всадник, конский круп был в мыле и крови.

– Немедленно занимайте оборону! – крикнул с седла лейтенант-кавалерист. – Немцы подходят!

И поскакал дальше поднимать всех, кто еще оставался в городке. Комендант извлек из кобуры наган, проверил барабан и бросился к каменной ограде военкомата, выбирая позицию для стрельбы. Рядом никого уже не было. Не было и немцев. Оборонять военкомат в одиночку было бессмысленно. Начальник первого отдела младший лейтенант Осипов, убитый осколком, лежал во дворе рядом со своим велосипедом. Семенов заглянул в кабинет, швырнул в печь учетные карточки призывников, кипу приказов и распоряжений, извлек из стола печать и спрятал ее в планшетку. Посмотрел на портрет маршала Тимошенко, вздохнул и запер кабинет на ключ. Во дворе он поднял с земли осиповский велосипед – шины были целы, цепь на месте. Капитан сел и двинулся в сторону Волковыска.

…Полуторка тянула слабо, возможно, был поврежден мотор или пробиты скаты. Машина ехала не быстрее велосипеда. И тут Пустельга увидел судьиху, ту самую бабу, которая только что приговорила их к расстрелу. Она бежала прямо по дороге прочь от городка.

–..лядь! Тварь подлая!

Сержант хотел сбить ее машиной, но не хватило скорости. А она вдруг сама бросилась к машине, ища спасения. Пустельга распахнул ей дверцу:

– Садись!

Галина, запаленно дыша, впрыгнула и плюхнулась рядом, прямо на окровавленное сиденье. Она убегала от немцев и была счастлива, что ей так повезло – подсесть в машину!

– А побыстрее нельзя?! – попросила она.

– Побыстрее нельзя, – процедил сквозь зубы Пустельга, – движок не тянет.

Она даже не узнала своего подсудимого, которого час назад приговорила к расстрелу. Пустельга кипел от ненависти и готов был немедленно застрелить эту клятую судьиху. Но винтовка осталась у «корейца», а патроны – у него в кармане. «Пристрелю суку! – решил он. – Нормальные бабы детей рожают, а эта тварь мужиков изничтожает!»

Ехали недолго, мотор зачихал, как это бывает, когда кончается горючее, и полуторка встала.

– К машине! – скомандовал Пустельга, и все пассажиры попрыгали наземь. Вылезла и судьиха, разглядывая кровавое пятно на юбке. До Волковыска оставалось километров десять, и они пошли лесом, по опушке, чтобы не попасть на глаза пролетавшим над дорогой немецким летчикам. Шли быстро и долго. Галина выбилась из сил.

– Не могу больше! Давайте отдохнем! – взмолилась она.

«Отдохнешь ты у меня, падла!» – подумал сержант и забрал у «корейца» винтовку. Тот блаженно растянулся на моховой проплешинке, Гришака последовал его примеру. Галина присела на поваленный сосновый ствол, но Пустельга властно кивнул ей:

– Пошли!

– Куда? Зачем?

– Пошли! – приказал он еще раз – сухо и мрачно. Судьиха поднялась и осторожно двинулась по тропинке, уходившей вглубь сосняка. Она шла впереди, он сзади, держа винтовку наизготовку. Она обернулась, когда он с треском загнал обойму в патронник.

– Что вы хотите делать? – испуганно спросила она.

– Да то же, что и ты с нами, – невесело усмехнулся сержант. – Хотела, да не успела. Ну что, не узнаёшь, курва?

Галина уставилась на него расширенными от ужаса глазами и не могла вымолвить ни слова. Страх, животный страх свел челюсти. Она уже поняла, что задумал этот угрюмый ражий детина.

– Ты что, фашист? – с трудом выдавила она.

– Сама ты. лядь фашистская! Ты даже не посмотрела на нас, слова не дала сказать, а в распыл пустила! И скольких еще наших людей ты жизни лишила? Ладно меня, ты Гришаку, парнишку моего, второй номер, на тот свет чуть не отправила. А ведь ему без недели как двадцать лет! Пацан. С девкой не целовался. А ты его в Могилев прописала. Пулю на тебя жалко…

Он подошел к ней и сорвал с воротника петлицы с кубарями и скрещенными на щите мечами.

– Ремень сымай! С нас ремни поснимали, и ты сымай!

Галина молча расстегнула портупею и отдала добротный кожаный командирский ремень, подаренный ей мужем. Но Пустельге этого было мало.

– Гимнастерку снимай! Юбку скидывай! Вся раздевайся! Ну?! Кому говорю?! А то сам помогу.

Галина оцепенела.

* * *

Анфиса не могла поверить, что поезд выехал из войны, что война со всеми ее страхами, угрозами, а главное, с самолетами-коршунами, настигающими тебя где угодно, осталась позади.

Ехали всю ночь, пропуская воинские эшелоны, идущие на запад. В Смоленск прибыли к полудню, поезд поставили на дальних путях почти у самого днепровского берега. Веселый дядя в железнодорожной фуражке шел вдоль состава, покрикивая:

– Станция Березай, кому надо – вылезай! Надо – не надо, всё равно вылезай. Приехали! Дальше поезд не пойдет. Вылезайте, граждане, вылезайте!

– А какой пойдет? – спрашивали его.

– Это вы на вокзал идите, там скажут…

И все ринулись на вокзал. Сникшую от голода и усталости Раю Анфиса несла на руках, рядом, держась за мамкину юбку, семенил Юра, которому было доверено нести пустой чайник. На вокзале никто ничего не знал – все поезда выбились из графика.

– А на Горький как уехать? – допытывалась Анфиса у запаленного, обозленного дежурного по станции.

– Только через Москву, гражданка… Прямого сообщения нет.

– А на Москву когда?

– Ничего не известно. Смотрите сами…

Маше надо было в Тулу, поэтому они вместе стали выискивать поезд на Москву. Думали, что уже в безопасности, что уже отъехали от войны достаточно далеко, да не тут-то было. Она и здесь достала! Пока стояли в очереди за кипятком, протяжно с переливами завыли сирены, предвещая смерть с неба. Толпа хлынула подальше от вокзала, Анфиса бросилась тоже через площадь, прижимая к груди дочку. Юра бежал поначалу рядом, но людской поток его захватил и куда-то унес.

– Юра, Юрочка! – кричала Анфиса, пока не охрипла. Кричала и Маша, не отстававшая от подруги ни на шаг. Но мальчик пропал. В тихом ужасе Анфиса присела на упавший телеграфный столб.

– Никуда не пойду, пока Юрку не найду!

И самолеты ее не напугали. Она сидела и смотрела, как в кино, на пикирующие бомбардировщики. Бомбы рвались за вокзалом на путях, где стояли поезда, прорвавшиеся из Минска, и где собирались эшелоны с новобранцами и запасниками.

– Юра, Юрочка, сыночек дорогой… – шептали ее губы. – Что я Мише скажу? Юрочка…

Откуда-то из-за спины ударили зенитки, их снаряды рвались в небе над вокзалом, но осколки падали на площадь. Анфиса повернулась к вокзалу спиной, прикрывая приникшую к ней Раечку.

– Никуда не пойду… – шептала она. – Юра…

Самолеты улетели, и народ снова хлынул к вокзалу, даром что над его крышей взлетали языки пламени.

– Фиса, Фиса! – кричала Маша. – Юрка нашелся!

Она тащила Юру за руку, но тот, завидев маму, сам бросился к ней. Он плакал от страха, плакала и она, всплакнула и Маша. И Раечка протянула руки нашедшемуся брату.

– Надо поскорее уезжать отсюда! – сказала Маша. – Ты в Москве останешься?

– Нет, я в Гороховец поеду к своим.

– А я в Тулу, домой, но это с Саратовского вокзала. А тебе с Курского.

– Ой, да с любого, лишь бы до Москвы добраться!

До Москвы еще было 370 километров, а до Гороховца и того больше. Но тут, как ураган, пронесся слух: «Поезд на Москву уходит!» Толпа ринулась через рельсы к товарному составу штурмовать вагоны. Люди лезли на буфера, тормозные площадки, некоторые ловкачи забирались на крыши. Анфиса растерянно толклась возле теплушек, пока из одной не протянулись добрые солдатские руки:

– Давай сюда, мамка!

Всех втащили в вагон и пристроили на нары. После грузовой платформы теплушка показалась верхом комфорта. Красноармейцы транзитного караула не имели права подсаживать в свой вагон посторонних лиц, но для матери с двумя детьми сделали снисхождение, тем более что Анфиса сразу же заявила, что она жена капитана Шибарского и имеет самое прямое отношение к Красной армии. Так или иначе, но, когда Рая заплакала, не вынеся мук голода, бойцы поделились хлебом и дали девочке кусочек сахара. И брата не забыли, выдали ему точно такое же «пирожное». Эх, как бы сейчас пригодился тот чемодан с яйцами! Зря выбросили, не все же яйца разом подавили, наверняка с десяток остались целыми.

* * *

Около полуночи Шибарский очнулся от забытья и с удивлением обнаружил, что не чувствует больше боли в спине, равно как не ощущает ни своих рук, ни ног, ни тела… И тогда он понял, что проснулся для того, чтобы умереть, что смерть милостиво лишает его боли, мучений, страданий. Он смотрел в беленый потолок и улыбался: вдруг увидел улочку в древнем городе Гороховце, а на улочке старинный рубленый дом на высоком подклете. Окна в резных наличниках. Именно в ворота этого дома он, двадцатипятилетний старшина, и постучался тогда, чтобы попросить наполнить водой опустевшую фляжку. Стояла лютая жара, а его саперная рота расширяла Московский тракт, ведущий в Нижний Новгород, переименованный к тому времени в город Горький. Солнце палило с раннего утра, и красноармейцы изнывали от жажды…

Дверь в деревянных глухих воротах отворилась, и вышла вовсе не старушка, как ожидал Михаил, а статная румяная дева с высоко зачесанными каштановыми волосами. Старшина аж онемел.

– Ну?! – спросила дева. – Воды небось?

– Так точно! – растерянно подтвердил Михаил и протянул пустую фляжку. Пока хозяйка набирала воду, он пришел в себя от первого ошеломления: – Спасибо, хозяюшка. А как бы водицы на всю роту набрать? В бидон, например, или в ведро?

– У нас колодца нет. На родник ходим. Идемте, покажу.

И она пошла, а он за ней, любуясь ее статью, станом и даже маленькими лопатками, которые не скрывал просторный домашний сарафан. Тропа привела к источнику, где из-под камня бил ключ. Михаил припал к нему и стал глотать до ломоты в зубах холодную прозрачную вкусную воду. Девушка смотрела на него, улыбаясь. Михаил вытер рот, но не тылом ладони, а достал носовой платок, что произвело впечатление на девицу-красу.

– Как вас зовут? – спросил он.

– Меня не зовут. Я сама прихожу! – задорно улыбнулась она.

– Тогда приходите сами!

– Куда?

– В расположение роты. У нас сегодня шефы выступают. Концерт будет.

– Во сколько концерт?

– Да сразу после ужина. В двадцать часов.

– А что, и приду… Я музыку люблю.

На том и расстались. Михаил глазам не поверил, когда увидел девушку в расположении роты. Там, на окраине Гороховца, где стояли палатки саперов, был сколочен из свежих досок помост, на котором выступали самодеятельные артисты местной судоверфи и ротные певцы-гармонисты. Зрители располагались на таких же наскоро сколоченных скамьях. Анфиса – так звали новую знакомую – присела и тут же вскочила: доски были сосновые, и платье приклеилось к выступившей на жаре смоле. Анфиса очень расстроилась, Михаил предлагал ей самые невероятные рецепты сведения смоляного пятна, из-за этого они очень невнимательно слушали самодеятельных артистов.

Девица вполне соответствовала значению своего греческого имени Анфиса – «цветущая». Вся как будто вышла из русской былины – цветущая, румяная, улыбчивая, уверенная в себе красавица. Она жила здесь, на Владимирской земле, должно быть, в десятом поколении, и всё здесь ей было понятно и приятно: родина, глубинная, коренная родина. Солдатик Михаил (так она его звала) – чужак, конечно, но не такой уж и чужак, поскольку родом из такой же российской глубинки, только ярославской. Им всё было понятно друг в друге, и Анфиса, давшая от ворот поворот не одному местному воздыхателю, вполне благосклонно отнеслась к умному солдатику. После нескольких встреч на танцплощадке, на набережной Оки и в кинотеатре пригласила его на воскресный семейный обед. Собственно, это был прощальный обед, поскольку саперная рота покидала Гороховец и уходила в сторону Дзержинска.

Шибарский явился на званый обед при полном параде, если не считать, что парадная форма осталась в каптерке московской казармы. Полевая гимнастерка была тщательно отглажена, сапоги сияли черным блеском, в петлицах гимнастерки горела рубиновым блеском старшинская «пила» – четыре треугольничка. Ну и буденовка-богатырка с черным подбоем под красной звездой, а через левое плечо – шлейка портупеи. На груди его вместо орденов и медалей сияли значки: комсомольский, «Готов к труду и обороне», «Готов к санитарной обороне СССР», значок второго спортивного разряда по велосипедному спорту. А еще там был совершенно новенький знак «Активист МОПРа» – Международного общества помощи революционерам, который ему вручил комиссар батальона за то, что всё месячное жалованье старшина Шибарский перевел в фонд помощи томящимся в застенках буржуйских тюрем мужественным борцам за народное счастье. Этим знаком Михаил очень гордился. На нем была изображена толстая тюремная решетка, а сквозь нее просовывалась рука узника с горящим факелом. Но остроязыкая девица быстро перевела буквы «МОПР» на свой лад:

– Милиционер отобрал последний рубль.

Пришлось смеяться вместе с ней. Оценила ли Анфиса иконостас значков на груди гостя или нет, но ее родители вполне были довольны ладным спортивным парнем, на котором хорошо сидела пригнанная по фигуре военная форма; произвела впечатление и его манера держаться, говорить не много, но всегда по делу. То есть Михаил предстал перед родителями вполне воспитанным молодым человеком, почти что москвичом.

На другой день саперная рота ушла дальше в сторону Золино. Бравый старшина забежал на прощанье и подарил Анфисе древнее керамическое пряслице, которое нашли его бойцы на раскопанном дорожном полотне. Девушке пряслице очень понравилось, и она хранила этот незамысловатый дар всю жизнь…

Потом он еще год переписывался с ней, а когда был произведен в лейтенанты, сделал предложение по всей форме. Анфиса согласилась. Свадьбу сыграли в Гороховце, а на другой день молодые уехали в Москву, где Михаил Шибарский снимал комнату близ саперных казарм в одном из деревянных домов Сокольников, столь похожем на городскую избу в Гороховце. Правда, пожили в ней недолго – до рождения первенца, названного Юрием. А дальше началось большое военное кочевье по Западному особому округу: Солнечногорск, Владимир, Смоленск, Витебск… Во Владимире Анфиса подарила ему еще одно маленькое чудо – дочь Раечку. Это случилось в 1937‐м, а через два года, уже в Витебске, капитану Шибарскому как командиру отдельного батальона дали, наконец, служебную квартиру. Точнее, квартирку на втором этаже старого купеческого дома, но зато с видом на красавицу Десну. Прожили они там почти год, и этот год был, наверное, самым счастливым в их жизни: свои стены, свой отдельный вход, веселые, почти никогда не хворающие дети, улыбки на всех лицах и полный достаток. Анфиса была счастлива, радостным уходил по утрам на службу и Михаил. Жизнь удалась!

Но, увы, ненадолго. Летом сорокового года большую часть саперного батальона (три роты из четырех) перебросили под Гродно и Белосток, где возводились доты новых укрепрайонов. Это была долгосрочная командировка, и ее надо было пережить, перетерпеть. Анфиса поначалу обитала с детьми в Витебске, переписывалась с мужем, с нетерпением искала в почтовом ящике его письма, а потом, в мае 1941 года, приехала вместе с детьми под Ломжу, где стоял штаб саперного батальона. Это было красивое польско-еврейское местечко Снядово, в столетних липах и дубах, с кирпичным костелом и деревянной, очень старой синагогой. Неподалеку протекала живописнейшая речка Нарев, и по воскресеньям капитан Шибарский вывозил семейство на мотоцикле либо на реку, либо в окрестные сосновые леса. Анфиса забиралась в коляску мотоцикла, брала на руки Раечку, а Юра усаживался на седле позади отца, крепко держась за его портупейные ремни.