Текст книги "Лес простреленных касок"

Глава девятая
Три часа до конца света

В предпоследнюю июньскую субботу Галина покинула здание военного суда сразу же после заседания. Судили начальника склада вещевого имущества, немолодого техника-интенданта 2‐го ранга (из старшин-сверхсрочников), за разбазаривание вверенных ему ценностей, то есть сбытые налево сапоги – пятнадцать пар, шинели – десять штук, ремни поясные, перчатки кожаные – десять пар… Дело было простое, ясное, доказанное, с чистосердечным признанием и раскаянием обвиняемого. Тем не менее Галина вынесла ему пять лет исправительно-трудовых лагерей и столько же поражения в правах. С чувством хорошо выполненного служебного долга она шла по центральной улице, накинув на форменную гимнастерку легкий летний плащик. Служебный синий берет остался в шкафу на работе, так что ее легко было принять за обычную горожанку. Город распускался вокруг нее каменными листьями на фронтонах, расцветал чугунными узорами оград и балконов, наполняя свое существование особым таинственным смыслом, постичь который дано было только одному человеку – Иннокентию Иерархову.

Она шла прогулочным шагом, останавливалась у цветочных и газетных киосков. Потом повернула в узкую средневековую улочку, прошла мимо монастырской стены, свернула в малолюдный проулок и наконец очутилась перед массивной дубовой дверью с бронзовой ручкой. Натертая с утра уборщицей, она ослепительно сияла зажатым в бронзовых пальцах бронзовым яйцом. Ручка мягко подалась, дверь плавно открылась, и Галина бесшумно прошла по сводчатому коридору к комнате № 11. Консьерж в это время пил кофе в подсобной каморке. Иерархов изучил его распорядок до минуты, так что никто, кроме кота в кресле для гостей, не видел бесшумную, как привидение, гостью. А там, за дверью, она обрела голос, и шумное дыхание, и бешеный стук сердца…

Любая комната преображается, когда в ней раздевается женщина. Вот и эта сумрачная келья-камера-номер вдруг волшебным образом превратилась в тайный приют запретной любви, и всё, что в ней было, преисполнилось совершенно особого смысла, забрезжило чуть видным таинственным светом: и графин на столе, и круглые часы на стене. А уж картина-то, картина, висевшая в изголовье ложа, и вовсе открылась как откровение для посвященных – посвященных в тайну этого свидания. В золоченом багете тускло сияла Триумфальная арка на парижской площади Этуаль. Картина осталась еще с польских времен, но весьма соответствовала новому названию гостиницы – этуаль, «Звезда». Не тратя слов, они обнялись так, как будто это было в первый раз. Или в последний… И он вошел в нее, как триумфатор в почетную арку, ликуя и гордясь.

Она поглощала его жадными содроганиями.

* * *

После выпускного вечера родители увезли Галину в Кисловодск на весь июль, и Иннокентий отправился вслед за любимой. Денег хватило только на билеты. Спал на скамейках в парке, но по утрам его будил милиционер и отводил в участок. Там его строго предупреждали о наказании за бродяжничество и отпускали. После третьего раза он уехал в Москву. Но перед тем они зашли с Галиной в кавказский духан, где невеста, догадавшись о его безденежье, заказала цыпленка табака.

– Знаешь, – признавалась она ему потом, – впервые во мне проснулось чувство к тебе как к мужчине в Кисловодске, в том кафе, когда ты, голодный, ел яростно и жадно. Я представила, что вот так же исступленно ты можешь наброситься на меня. И мне захотелось этого… У тебя красивые челюсти…

* * *

Домой Галина вернулась к ужину и совершенно неожиданно застала мужа в детской: редкий случай – он играл с дочерями, играл в медведя, который вторгся в их теремок из диванных подушек. Оля с Элей визжали от страха и восторга и даже не заметили прихода мамы.

«Я подлая Анна Каренина», – сказала себе Галина и присоединилась к игре, пытаясь заглушить общим весельем чувство вины. И это почти удалось, и все вместе пошли на кухню ужинать: пани Ванда сварила крышаны – картофельный суп, заправленный салом, и приготовила невероятно вкусные картофельные кнедлики, обжаренные в рапсовом масле да еще с начинкой из шкварок…

* * *

Ночью он взял ее по праву мужа. И Галина сделала всё, чтобы забыть в эти минуты Иерархова. Ничего не было. Ровным счетом ничего. Деловая встреча! Она любила и любит только его, отца своих милых крошек – Виктора, Витю, Витюлю… А вот сейчас любит, как никогда еще не любила. Как никогда…

…Зрачки сами собой закатились под наведенные веки, и, не справившись с судорогой губ, она, тяжело дыша, застонала хрипло, тяжело, протяжно, с нарастающими звериными нотками… Наконец, она издала вопль раненой тигрицы.

Право, какое бешеное солнце выдалось в тот день, сколько энергии и страсти выбросило оно, какие дикие, смутные ощущения породило, будто перед концом света.

А до конца света оставалось три часа.

И они успели еще уснуть в эти последние часы покоя и мира и даже увидеть первые сны: Галина мчалась на велосипеде по Нескучному саду, пока не налетела на скульптуру юноши с планером. Она ударилась в него, и планер, взревев почему-то мощным моторным гудом, вырвался из его рук, оглашая сад рокочущим воем и грохотом… Проснувшись, она сразу же услышала этот прилетевший из глубин сна моторный рев и свистящий обвальный грохот…

Глазунову же снился вчерашний сон про монгольскую степь и явление старца, похожего на Будду и Рериха одновременно, и старец тщился сказать ему что-то очень важное, но чудовищный воздушный вой, рев, визг и грохот заглушал его слова. Майор очнулся и тут же оказался у распахнутого по-летнему окна.

Гродно бомбили… Кто? Глазунов ни секунды не сомневался кто. Немцы! Прилетели. Напали. Первыми. Ночью. Подло. Трусливо…

– Скоты! Ах, скоты! – выкрикивал он, вскакивая в бриджи, набрасывая гимнастерку, натягивая сапоги.

Галина сидела на постели, прижав к груди одеяло. Потом до нее что-то дошло, и она бросилась в детскую, наткнувшись на своих разбуженных испуганных девочек, обняла их, подняла и усадила на кровать, накрыв обеих одеялом. Глазунов сорвал этот бесполезный покров и стал втолковывать Галине, чтобы она немедленно спускалась на первый этаж, в подвалы… Но по застывшему взгляду жены понял, что она не слышит его, а если слышит, то не понимает… Нет, понимает! Послушно кивает, гримаса страха и горечи застыла на ее лице. Он обнял ее, поцеловал, расцеловал девчушек и бросился прочь из дома, застегивая на бегу портупею.

Жена выглянула в окно, чтобы еще раз увидеть его и помахать на прощанье. И увидела: вот он выбежал в их проходной двор, вот он почти пересек его… Но тут впереди встал огненный куст из земли и выброшенных из мостовой камней; Виктор, сбитый взрывом, упал и застыл в нелепой позе… Убит?! Она хотела тут же выбежать во двор, схватить его, унести домой, но оцепенела, не в силах ни кричать, ни бежать… Видела только, как какие-то люди понесли его тело в дворовую арку на улицу. Она бессильно опустилась на пол, и Оля с Элей бросились к ней, плача, тормоша маму. Им показалось, что мама умерла, и они орали в голос, пока не прибежала пани Ванда, не привела в чувство Галину, не увела их в свою шляпную мастерскую, как будто там было безопаснее…

Когда самолеты улетели, она спустилась вниз и пошла искать Виктора. Она потеряла счет времени, видимо, пролетело немало часов, прежде чем она узнала, что Виктор жив, но тяжело ранен, что его отвезли в госпиталь. Она бросилась в госпиталь и долго допытывалась там о судьбе майора Глазунова. Госпиталь был переполнен ранеными, никто ничего не знал и знать не хотел. Наконец какой-то военврач отвел ее в сторону и велел не убиваться, а взять себя в руки и порадоваться за своего мужа, которого чудом удалось отправить санитарным авиарейсом в Минск или в Москву.

– Могу вам со всей определенностью сказать, что майор Глазунов будет жить и через пару недель встанет на ноги и вернется в Гродно!

С тем Галина и ушла домой, вспомнив по дороге, что она военная, носит на воротнике петлицы, что ей надо немедленно прибыть в свою часть, то есть в дивизионный суд, и если она не окажется в назначенной точке сбора, то ей самой грозит суд. Тем не менее она успела забежать домой. Увидела, что дочки примеряют перед зеркалом шляпки, причем Оля стоит в маминых туфлях на каблуках, а пани Ванда остужает им в тазике с водой кастрюльку с вишневым киселем. Галина обессиленно опустилась на стул, рассказала хозяйке дома всё, что удалось узнать, попросила побыть с девочками, пока она сбегает на службу и вернется к вечеру.

Глава десятая
Одиссея Анфисы Шибарской

В пятницу 20 июня капитан Шибарский вернулся домой усталый и мрачный. Сел за стол, обхватив голову руками:

– Немцы к рекам переправочные средства стягивают. Не сегодня завтра навалятся… Надо бы детей отсюда домой увезти.

– Хорошо, – вздохнула Анфиса. – Давай завтра Юре день рождения отметим, а в воскресенье мы уедем. Согласен?

Так и порешили. Вечером в субботу позвали соседа, комиссара батальона старшего политрука Александра Петровича Ефремова с женой Машей. Анфиса поставила на стол большое блюдо с драниками, которые мастерски научилась готовить у здешних хозяек. Блюдо окружили миски со сметаной и летним салатом. Мужчины нарезали сало и колбасу, разлили по стопкам бимбер местного снядовского перегона. Юре, которому стукнуло уже девять лет, отец подарил то, о чем он давно мечтал: небольшой полевой (точнее, ипподромный) бинокль, который купил в антикварной лавке Белостока. Юра носился с ним по всему дому, приставляя к глазам то окуляры, то объективы… Играл патефон, рукоятку которого накручивал Ефремов и менял пластинки. Музыка была не детская, взрослая – звучали песни из популярных фильмов. Виновнику торжества Юре особенно понравилась песенка из «Веселых ребят»:

 
Тюх, тюх, тюх, тюх…
Разгорелся наш утюг.
Не ревную я к другой,
Это переменится.
Всё равно он будет мой,
Никуда не денется.
 

По просьбе Юры пластинку то и дело ставили под иглу, и именинник радостно подпевал:

 
Тюх, тюх, тюх, тюх…
Разгорелся наш утюг!
 

Пригласили за стол и хозяйку дома, у которой они снимали полхаты, пожилую вдову бабу Ядзю. Ядвига Станиславовна говорила по-польски, изредка вставляя в свою речь белорусские слова. Она и произнесла первый тост:

– Сто лят вашему сыночку, пани капитанша, и сто лят тебе, Ежи. Каб тольки войны не было. Будьте здоровые, як дубы стогадовые!

За это и выпили. И как будто накликали то, против чего пили: война уже подкрадывалась к заповедной замбрувской глухомани. В полночь зазуммерил полевой телефон, проведенный на квартиру комбата.

 
Тюх, тюх, тюх, тюх…
Разгорелся наш утюг!
 

Шибарский поднял адаптер патефона и снял трубку. Анфиса с тревогой следила за лицом мужа. Но оно ничего не выражало – застыло в непроницаемой гримасе.

– Есть… Понял… Сейчас буду.

Положил трубку и, не выпуская ее из ладони, замолчал. Пластинка беззвучно вращалась на патефонном диске.

– Ну что там? – с мученической улыбкой спросила Анфиса.

– Тюх, тюх, тюх, тюх. Разгорелся наш утюг! Разгорелся… Точнее, вот-вот разгорится… В общем, дорогие наши подруги, боевая тревога и нам с Петровичем, и вам… Главное – без суеты и паники. Берете только самое необходимое, берете детей и выходите на дорогу в Белосток. Туда пойдет грузовик за боеприпасами, он вас подберет и доставит.

– А ты?

– Мы остаемся пока тут. И как только надобность в нас отпадет, тоже переберемся в Белосток. Но вы нас там не ждите. Немедленно на вокзал и ближайшим же поездом – любым, пассажирским, товарным ли – на восток. И как можно быстрее.

– Уже началось? – мрачно спросил комиссар.

– Сейчас начнется.

– Тюх, тюх… – тяжело вздохнула Анфиса и пошла будить детей.

И Шибарский, и Ефремов обняли своих жен на прощанье и быстро скрылись в июньской ночи. Минут через десять из хаты вышли и Анфиса с Машей. В одной руке Анфиса тащила чемодан с уложенными куриными яйцами, утренними, от снядовских кур, в другой – чугунный чайник с водой. Вчерашний именинник вел за руку сестру Раю, которая вырывалась и жалась к маме, а поскольку обе руки у той были заняты, девочка предпочла держаться за дужку чайника, чем за крепкую, слишком сильную для нее кисть брата. Их нагнала Маша Ефремова с дочкой, и все они вышли на дорогу, где, несмотря на поздний час, уже было немало женщин и детей, пустившихся в беженский путь, не дожидаясь первых залпов войны. Все спешили в непроглядной тьме, спотыкались, падали…

Убывающая луна едва подсвечивала дорогу. До Белостока было около ста километров, и Анфиса с ужасом понимала, что она не пройдет такое расстояние с чемоданом, чайником, детьми, да еще в туфлях на каблуках. Пока что надо было как можно быстрее удалиться от Снядово, ставшего вдруг таким опасным местом, уйти подальше от границы… Правда, пока еще было тихо, но эта обычная ночная тишина томила своей зловещей немотой. Анфиса сбросила туфли и зашагала босиком, так получалось быстрее. И тут за спиной послышался шум мотора. Грузовик! Тот самый, обещанный Михаилом! Водитель-красноармеец был немало изумлен, увидев, сколько пассажирок с детьми и скарбом набились в его кузов, – капитан говорил ему о двух женщинах. Но выбирать не приходилось, всех надо было увезти.

– Послушайте, дамочки, – кричал шофер, – я вас в город не смогу доставить: там военная инспекция, меня на губу посадят. Я вас перед Белостоком высажу.

«Дамочки» были согласны на все условия, лишь бы побыстрее уехать из Снядово. И уехали из-под самого острия первого удара. В давке кузова, набитого, как бочка сельдями, раздавили чемодан с яйцами, пришлось его выбросить. Зато идти стало легче. Водитель, как и предупреждал, высадил всех перед въездом в город. Дальше пошли цыганской гурьбой, пока на развилке их не остановили красноармейцы. Все они были в новеньких, с иголочки гимнастерках, еще не обмятых, не пригнанных. Новобранцы? Но лица не юношеские – бывалые мужики.

– Следуйте за мной! – приказал старший лейтенант и увел беженцев с дороги в сторону спящего села. Вскоре начался длинный, глубокий и разветвленный овраг, тропа нырнула туда, и все пошли по ней. Анфиса с детьми и пустым чайником тащилась в самом хвосте, Маша ее поторапливала. Но вскоре обе почуяли недоброе: там, в глубине оврага, раздавались выстрелы.

– Туда не пойдем! – решила Анфиса и повернула в сторону деревни. На околице стояла женщина и осеняла овраг крестным знамением, рисуя в воздухе кресты, как это делают католики – слева направо.

– Туды не ходьте! – предупредила она. – Там немцы.

– Какие ж это немцы, когда они в нашей форме? – удивилась Маша.

– Немцы, только ряженые. Вчера еще пришли… Уходите скорее.

Уже потом они узнали, что это и в самом деле были диверсанты, переодетые в советские гимнастерки, пилотки, шаровары. Тогда и настоящий страх пришел, запоздалый. И вдруг очень захотелось пить.

– Водички можно? – попросила Анфиса.

– Вон там, под воротами, пролезьте и идите в сад, там студню знайдзёте.

Маша под воротами пролезла, а Анфиса в полном теле застряла. И грех и смех. И страх! Страх, что переодетые немцы сейчас вернутся, сделал свое дело, Анфиса, обдирая спину, пролезла в сад и нашла там студню, то есть колодец, сама напилась и чайник наполнила.

Уже светало, когда они добрались до окраины Белостока. Город после первой бомбежки походил на разворошенный муравейник: повсюду сновали люди, что-то тащили, спасали, тушили горящие дома, уносили раненых. Вокруг было много военных, и Анфиса стала спрашивать, как пройти на вокзал, но все куда-то спешили, один показывал туда, другой сюда…

– Папа! Папа! – радостно закричал Юра и бросился в толпу военных. Анфиса увидела мужа: вокруг него сгрудились саперы, и он что-то им втолковывал. Она кинулась к нему, обгоняя детей, и наконец все втроем со всех сторон обхватили, обняли Михаила. Наобнимавшись, он тут же стал выпроваживать их на вокзал.

– Не теряйте времени! Дорога каждая минута. Вот-вот может уйти последний поезд!

– А ты?

– Я должен быть со своими! Вон их у меня сколько!

Шибарский порылся в карманах и достал пятирублевку, разорвал ее пополам и одну половинку с летчиком на картинке отдал жене.

– Это на счастье! Пропуск на нашу встречу! – улыбнулся он. – Свидимся – сложим две половинки! Всё! Пока!

И она побежала с детьми на вокзал по той улице, которую показал Михаил. Ничего больше он не мог сделать для них в тот час. И именно это спасло семью капитана Шибарского. Они успели добежать до вокзала, который уже потушили, дымились только руины зала ожидания. Перебрались через разъятые рельсы, местами закрученные чудовищной силой в спирали. Мимо опрокинутых вагонов бежали десятки людей, и они побежали к составу-товарняку. Теплушки были уже все забиты, но на платформе еще было посвободней, и Анфиса подсадила Раю через борт, затем Юру – кто-то протянул ему руку и втащил мальца, а затем та же добрая рука помогла и ей, и Маше Ефремовой. На полу была накидана солома, и Анфиса примостила детей под откидным бортом. Ждали недолго. Паровоз, давно стоявший под парами, свистнул, состав дернулся и, медленно набирая скорость, покатил на восток, в сторону Кузницы и Волковыска. Едва поезд покинул окраину Белостока, как на город налетела вторая волна бомбардировщиков, и дома скрылись в дымах и пожарах.

– Успели! – перекрестилась Анфиса. Страшно было представить, что бы с ними стало, промедли они полчаса.

– Мам, я есть хочу! – захныкала Рая, едва пришедшая в себя после бессонной ночи и всех треволнений. Анфиса пошарила по карманам кофты, но не нашла ничего съестного. Дети скорчились на соломе и быстро уснули. Анфиса и сама бы прилегла, но для нее уже не было места, да и взвинченные нервы не дали бы уснуть. Ее колотила дрожь при мысли, каких опасностей они только что избежали и каково теперь приходится Мише. Только бы Господь пощадил его! Душу томили горькие предчувствия. «Спаси и сохрани!» – шептала он беспрестанно.

* * *

В здание суда собрались все, кто в нем служил. Емышева сообщила Галине с заговорщицким видом, что прокурор Иерархов еще не пришел, на что та с деланым равнодушием пожала плечами. Зато пришел начальник юридической службы дивизии военюрист 1‐го ранга Ольдерман и велел всем, кому положено табельное оружие, немедленно получить его и построиться в зале судебных заседаний. Построились.

– Товарищи, сегодня, когда фашистская Германия начала крупномасштабную провокацию, мы должны как никогда быть бдительными и организованными. С сегодняшнего дня военный суд дивизии начинает работать в режиме военного трибунала. Все сотрудники переводятся на казарменное положение…

* * *

Иерархов опоздал на сборный пункт, потому что одна из бомб угодила в гостиницу и обрушившийся потолок завалил выход из коридора. Не дождавшись, когда его расчистят, Иннокентий спрыгнул со второго этажа и вывихнул левую стопу. Хромая, опираясь на подобранную во дворе лыжную палку, он всё же доковылял до военного суда, где баба Клава, бывшая сестра милосердия Войска польского, вправила ему вывих. Ольдерман приказал Иерархову организовать погрузку имущества на грузовик.

– Мы все убываем на запасной командный пункт вместе со штабом дивизии.

– Где это?

– Пока не знаю. Но сейчас придет человек из штаба и всё расскажет.

Из штаба пришел незнакомый капитан с эмблемами связиста и сказал, что грузовик пойдет в Свислочь и всем надо успеть туда до очередной бомбежки. Капитана забросали вопросами, но тут снова завыли сирены, и все бросились в бомбоубежище, переоборудованное из бывшего винного подвала. Небо было сплошь испещрено черными свастиками. Казалось, на самом солнце был простерт черный разлапистый крест.

* * *

В Свислочи, небольшом районном городке, прорезанном одноименной рекой, трибунал 85‐й дивизии обосновался в местном военкомате. Иерархов обрадовался, увидев военкома: это был тот самый капитан-танкист Семенов, который наставлял его перед патрульным дежурством в Гродно. Здесь он был единоличным начальником – военным комиссаром Свислочи. Обрадовался и капитан, как будто и впрямь встретил старого знакомца, они даже обнялись.

– Ну как оно? – спросил прокурор.

– Хреновато. Вот к эвакуации имущества готовлюсь, – тяжело вздохнул Семенов. – Велели в Слоним переезжать, а транспорта нет. Единственную машину под раненых отдал.

– Поехали с нами, – предложил Иерархов, – нас, наверное, тоже туда перебросят. Вон как немцев хорошо слышно.

Оба прислушались: канонада гремела совсем неподалеку.

– Когда говорят пушки, Фемида молчит! – усмехнулся Иерархов.

Но военная Фемида не молчала. Трибунал работал на всю катушку, Галина едва успевала оглашать приговоры. Судили за членовредительство – самострелы, за бегство с поля боя, дезертирство, мародерство (снял часы с убитого командира). Почти все приговоры кончались одним словом: «Расстрел».

А тут еще прибежал начальник местного СИЗО, просил осудить поскорее своих арестантов. Привел двух красноармейцев, задержанных за кражу самогона, – залезли в сарай, попробовали раз, другой, третий, да так и остались лежать на месте преступления. Был еще один антисоветчик и два контрабандиста.

– Чего ты их привел? – возмущался Иерархов. – У нас и так работы выше крыши!

Начальник СИЗО расстегнул душивший его воротник с петлицами цвета собачьего языка. Он был в чине лейтенанта НКВД.

– Куды ж я их теперь дену? Как немец прыде, так всех повыпускае. А меня посодят.

Иерархов негодовал:

– Ты понимаешь, что мы будем судить их по законам военного времени? А это чаще всего расстрел, другого нам не дано.

– Таки шо?

– Как что?! Человек под расстрел пойдет из-за бутылки самогона! Да не один, а двое… Давай ты уж сам как-нибудь реши это дело.

– Так мне их этапировать надо. А на чем? На подводе? И конвоя нет.

– Да хоть на подводе, хоть пехом. У нас тут своей работы по горло!

Иерархов отправил озадаченного лейтенанта восвояси и вошел в большую комнату, где заседал трибунал. Галина, убитая событиями вчерашнего дня, равнодушно читала приговоры. Сейчас перед ней на скамье подсудимых сидели два бойца. Иерархов тотчас же узнал их: сержант Пустельга и рядовой казак со смешной запорожской фамилией Нетопчипапаха. Те самые ребята, что ходили с ним в патруль. Теперь они сидели без ремней, опустив головы, готовые к любому повороту судьбы.

Иерархов пробежал листок обвинительного заключения:

«Во время боя сержант Пустельга и рядовой Нетопчипапаха пытались покинуть позиции, бросив вверенное им оружие (станковый пулемет), в результате чего пулемет был уничтожен прямым попаданием мины, а бежавшие с поля боя Пустельга и Нетопчипапаха были остановлены политруком пулеметного эскадрона, а затем арестованы им.

Основание: рапорт политрука Козочкина Г. Г.».

Обвинение было более чем серьезное. И Галина, председатель трибунала, ничтоже сумняшеся огласила приговор: «За бегство с поля боя приговорить военнослужащих Пустельга и Нетопчипапаха к расстрелу перед строем подразделения. Приговор окончательный и обжалованию не подлежит. Привести в исполнение в течение настоящих суток».

– Да не бежали мы с поля боя! – возмущенно возражал Пустельга. – Мы от мины укрывались. А нас политрук остановил.

Видимо, эти слова он повторял уже не раз, но они, ничем не подкрепленные, не возымели на судью никакого действия.

Приговоренных увели из зала. Им велели спуститься в глубокую воронку и ждать своей судьбы там. По краю воронки прохаживался часовой – малорослый красноармеец-азиат ростом с собственную винтовку.

Улучив минуту, Иерархов подошел к краю воронки, ставшей зинданом. Пустельга с надеждой поднял голову.

– Расскажи, что произошло? – спросил прокурор.

– Мы вели огонь из пулемета. Гришака был вторым номером. Потом немцы стали кидать в нас минами…

…Первая мина, судя по выбросу земли, была выпущена из полкового миномета и разорвалась с недолетом метров в десять. Пулеметный расчет обдало жаром взрыва и осыпало сухой землей. Но Пустельга всё еще продолжал бить короткими очередями по наступающей пехоте. Вторая мина легла с перелетом, и обоих пулеметчиков опять обсыпало земляным дождем. Пустельга, прошедший Финскую и знавший, что такое вилка, нутром почуял, особым солдатским чувством ощутил, что третья мина угодит прямо в их пулемет, и, не дожидаясь верной смерти, привскочил, крикнув второму номеру: «За мной!» Оба метнулись к ближайшей воронке. Но из нее поднялся политрук и заорал, растопырив руки:

– Куда, вашу мать?! Куда бежите, суки?!

Пустельга не успел ответить: мина долбанула перед самым пулеметом, «максим» взлетел вверх и рухнул неподалеку. Горячая взрывная волна толкнула Пустельгу в спину, прямо в объятия политрука, и оба свалились в воронку. Козочкин, человек в эскадроне новый и никого не знавший, никому не веривший, тряс «дезертира» за грудки:

– Сволочь! Пулемет погубил! Оружие бросил. Трус поганый!..

Всё мог простить Пустельга, кроме «труса». Какой же он трус, если у него за Финскую – медаль «За отвагу»?! Врезал сгоряча головой в нос. Кровь потекла по губам… Политрук крикнул: «Ко мне!» Их разняли.

Едва бой затих, Козочкин настрочил рапорт о попытке бегства с поля боя и, как ни уговаривал его командир эскадрона, дал бумаге ход.

– Вот так мы и загремели под трибунал, – горько сплюнул Пустельга. В глазах его еще жила надежда на перемену судьбы, а в голубых очах двадцатилетнего Гришки стояли слезы. Иерархов и сам готов был заплакать. Он верил этим парням без всяких свидетельских показаний и прочих юридических казусов. Верил – и всё тут… И ничем не мог им помочь. Стальная машина казенного правосудия уже прокрутила обе судьбы через свои жернова, катки, острозубые барабаны…

Как там у Достоевского: «Приведите и поставьте солдата против самой пушки на сражении и стреляйте в него, он еще всё будет надеяться, но прочтите этому самому солдату приговор наверно, и он с ума сойдет или заплачет. Кто сказал, что человеческая природа в состоянии вынести это без сумасшествия?» Но вот же, сидят в воронке-зиндане приговоренные и с ума не сходят. Крепкие ребята…