Текст книги "Мишура"

На этом успокоительном размышлении бескорыстного человека могла бы и кончиться комедия. Но автор хотел до дна исчерпать гадость этого человека, хотел казнить его до конца, без всякой пощады, и он прибавил страшную сцену, служащую каким-то саркастическим апофеозом чувственного эгоизма, выставляющую пошлость и подлость человека в каком-то сатанински-безобразном величии. К Пустозерову является Дашенька, ушедшая вечером, тихонько от отца, чтобы удержать любимого человека или уехать с ним. Она объявляет прямо и просто, что не может остаться без него. А он отвечает ей: «Послушай, душа моя, ты не понимаешь жизни. Как мне взять тебя? Ну, узнает твой отец, вступится: я могу испортить карьеру, потерять службу». Затем он, не слушая ее молений, старается ее поскорее выпроводить. «Дома, говорит, тебя хватятся, ты погубишь себя». – «Я давно уже погибла», – грустно отвечает она на эту предупредительную заботливость. Тут нежданно врывается в комнату Зайчиков, выпивши. Дашенька прячется за ширмы. Пустозеров старается выпроводить Зайчикова. Но тот, в исступлении, схватывает его за руку и начинает декламировать ему анафему. Происходит следующая сцена:

ЗАЙЧИКОВ. Погоди, герой честности и бескорыстия, ты должен выслушать меня; я пришел сказать тебе спасибо за то, что ты чуть не убил моего отца, разорил мою семью, помешал мне быть ей полезным, почти выжил и меня из службы… Ведь отец пешком притащился сюда, узнавши, что я вышел в отставку; он меня винит в этом, называет сыном неблагодарным… Стой!.. Еще это не все. Ты держал при себе известного взяточника секретаря, а для чего? Для того, чтобы соблазнить его дочь, прекрасное, чистое создание. И ты достиг этого, подлец. Я все знаю. Страхом изгнания из службы ты заставлял отца потворствовать вашим отношениям. Ты увлек, ты погубил ее, неопытную.

ДАШЕНЬКА (выходя из-за ширм, быстро подходит к Владимиру Васильевичу и обнимает его). Вы врете: он ни в чем не виноват, я сама полюбила его.

ЗАЙЧИКОВ (отскакивает в изумлении). Дарья Анисимовна, вы ли это? Где вы? Он задавил в вас и стыд и совесть.

ДАШЕНЬКА. Вас никто не просит быть моим защитником и принимать во мне участие; вам давно сказано, что я не люблю вас, ненавижу и люблю только его одного. Чего вам еще нужно?

ЗАЙЧИКОВ (в исступлении). Га! Так пришло время мести; пришло время наказать этого мерзавца и вашего отца, который жертвует дочерью из корыстных целей… Оставайтесь же здесь, я сейчас приведу сюда вашего отца. (Убегает.)

ВЛАДИМИР ВАСИЛЬЕВИЧ. Ах, Дарьюшка! Боже мой, что за несчастие! Уходите домой поскорее… ради бога! Андрей, готовы ли лошади?

АНДРЕЙ (из дверей). Лошади у крыльца!

ВЛАДИМИР ВАСИЛЬЕВИЧ. Выноси чемоданы проворней. Живо!.. Доротея!.. Уйдете ли вы? Чего вы еще дожидаетесь?

ДАШЕНЬКА. Так разве ты и теперь не возьмешь меня?

ВЛАДИМИР ВАСИЛЬЕВИЧ. Да разве ты не понимаешь, что это невозможно? Чего ты хочешь? Чтобы погоня, что ли, была за нами, скандал сделать? Что это такое? Это невыносимо.

АНДРЕЙ. Пожалуйте. Готово.

ВЛАДИМИР ВАСИЛЬЕВИЧ. Ну, прощай, ради бога, прощай. Я скоро опять приеду.

ДАШЕНЬКА (на коленях). Вольдемар, не оставляй меня! Подумай, что со мной будет! (Обнимает его колени.)

ВЛАДИМИР ВАСИЛЬЕВИЧ (освобождаясь). Боже мой! говорят: это невозможно. Ты просто сумасшедшая. Или уходи скорее, или оставайся здесь. Я уеду. Что это такое? Вот ад! Вот казнь! (Идет к дверям.)

ДАШЕНЬКА (ломает руки). Пусть же мое проклятие преследует тебя всю жизнь, на каждом шагу… Господи!.. (Всплескивает руками, рыдает и преклоняется к полу.)

ВЛАДИМИР ВАСИЛЬЕВИЧ (приостанавливается у дверей, оглядывается на Дашеньку). Я столько же страдаю, как и ты, а наслаждались мы равно. (Машет рукой и уходит.)

Чрез несколько минут слышен звон колокольчика.

ДАШЕНЬКА (вздрагивает и подымается на ноги). Уехал… Все кончено. (Медленно, пошатываясь, идет к дверям.)

Такова заключительная сцена пьесы. Не знаем, с каким чувством прочтут ее читатели, но в нас она возбудила такое тяжелое, ожесточенное чувство раздражения, от которого мы долго не могли освободиться. Надо отдать честь автору: он умел соединить в своем герое столько гадостей, самых ужасных и отвратительных, что при одном воспоминании о нем душу воротит. Говорить о нем хладнокровно нет ни малейшей возможности.

Уже по одному развитию этого характера, на которое мы почти исключительно обращали внимание при пересказе содержания пьесы, читатели видят, что пьеса г. Потехина есть произведение, замечательное по своей силе. Но – сила ее только и заключается в развитии характера Пустозерова до последних степеней возможной для человека мерзости. Вся же вообще комедия отличается значительными недостатками.

Мы проследили всю пьесу очень подробно, не пропустив почти ни одного явления, и сделали это потому, что «Мишура», хотя и помещена была в «Русском вестнике»{4}4
  РВ, 1858, январь, кн. 1.


[Закрыть], столь распространенном в публике, но как-то мало обратила на себя общее внимание и вскоре по своем появлении была забыта{5}5
  После рецензии Добролюбова появилось еще два отзыва на комедию: в статье Б. П. Алмазова «Взгляд на русскую литературу в 1858 году» (в кн.: Утро. Литературный сборник. М., 1859) и в журн. «Атеней» (1858, № 35, ч. IV; рецензия подписана криптонимом «Н. Н.»).


[Закрыть]. Теперь, при отдельном издании ее, мы сочли своей обязанностью напомнить о ней читателям и, чтобы не утруждать их память, решились сначала проследить весь ход пьесы. Сделавши это, мы можем сократить дальнейший разбор ее и ограничиться беглым указанием ее недостатков. Главный недостаток ее в художественном отношении, конечно, тот, что она вся поставлена на пружинках, которые автор произвольно приводит в движение, чтобы выказать ту или другую сторону характера своего героя. Каждая сцена, взятая отдельно, очень умно, резко и драматично составлена; но множество сцен не имеют ничего общего с ходом всей комедии. Зачем, например, дядя и тетка являются в первом акте? Зачем становой – во втором? Зачем длинный разговор Дашеньки с Матреной – в третьем? Их можно выкинуть, и пьеса все-таки может идти своим чередом; только одной пошлостью и подлостью будет меньше в характере Пустозерова. Можно даже весь первый акт выкинуть и начать пьесу с третьего явления второго акта. Прибавкою нескольких строк в последующих сценах можно заменить все, что высказано впереди существенно необходимого для пьесы. Только характер Пустозерова не обрисуется так ярко. Для этого-то характера и сочинены все предыдущие сцены. Они плохо вяжутся между собой и не вытекают ни из какой разумной необходимости. Точно так, как можно выкинуть первый акт, можно и еще прибавить впереди один акт, в котором собрать новые доказательства низости Пустозерова. И эти новые сцены могут быть связаны с ходом комедии, не меньше по крайней мере, как и явление поверенного от откупа, помещика Золотарева, дяди с теткой и станового пристава. Какое участие в пьесе принимают все эти лица? Золотарев, правда, выхлопатывает место Пустозерову, в отплату за его услугу, и, таким образом, делается виновником развязки, то есть удаления Владимира Васильевича в Петербург. Но ведь и это опять случайность, вполне зависевшая от воли автора. Пустозеров – такой господин, что он давно метит в Петербург, и он легко мог получить там место и без ходатайства Золотарева. Но тогда бы не было этой взятки, которую Пустозеров берет от Золотарева. Для того чтоб вывести это, прибавлено несколько лишних сцен к пьесе. Вообще ход ее сочинен на заданную тему. Все действующие лица приходят, говорят, уходят без всякой собственной, разумной необходимости, затем лишь, чтобы дать высказаться Пустозерову. Анисим Федорович беспрестанно убегает в правление, чтобы дать Пустозерову выказать читателям характер своих отношений с Дашенькой, – и чрез пять минут возвращается, чтобы прекратить их разговор и выказать Пустозерова с служебной точки зрения. Зайчиков-отец затем является, чтоб показать мелочность, узость и бесчувственный эгоизм Пустозерова, хотя ему бы и не след было идти с просьбой к этому человеку: он мог узнать о нем от сына, который, как видно, хорошо его понимает. Зайчиков-сын нарочно спешит окончить дела и некстати явиться к Дашеньке, когда ее отец сидит в правлении, – для того, чтобы опять-таки дать случай выказаться Пустозерову. Не говорим уже о дяде и о становом, которые самым существованием своим обязаны желанию автора – во что бы то ни стало ошельмовать Пустозерова со всех концов. Признаемся, цели своей он достиг, но достиг как диалектик, как моралист, как юридический обвинитель, но не как художник. Самый характер Пустозерова развит действительно с замечательным искусством. Каждое слово его и каждое слово о нем рассчитано в пьесе изумительно ловко. Наш пересказ не мог, разумеется, передать читателям всей гнусности Пустозерова в такой силе, как она является в самой пьесе; и при самом чтении комедии гнусность эта все еще не является так живо и сильно, как она выкажется на сцене, в игре даровитого актера. Но, признавая за г. Потехиным мастерство исполнения, мы опять-таки должны заметить, что мастерство это, по нашему мнению, ограничивается диалектическим процессом. Выдумать огромную помойную яму, из которой бы с самым отвратительным зловонием выглядывали всевозможные гадости современной общественной жизни, – кроме только взятки, в самом теснейшем значении этого слова, – и олицетворить эту помойную яму в образе Пустозерова, – вот чего, по-видимому, хотел автор, и этого он достиг. Мелочность, претензии, фатовство, эгоизм самый грубый, служебная формалистика, наглая надменность, сухость сердца, любостяжание (в деле о наследстве), неблагодарность, мелкое честолюбие, сладострастие, отсутствие всяких понятий о правде, чести и совести, наконец, мерзость выше всякого названия, выказанная в последней сцене, – вот что представляется нам в лице Пустозерова, и представляется очень ловко. Но нам кажется, что такой характер ложен в самом своем основании. Подобное соединение всех пороков и гадостей слишком уж идеально; оно невозможно на деле. По некоторым словам Зайчикова (который, по-видимому, является Правдиным или Стародумом всей пьесы) можно подумать, что автор хотел изобразить в своем герое эгоиста, который водится только рассудочными, формальными убеждениями, у которого все головное, а не сердечное. От этого и проистекают все его гадости. В большей части сцен Пустозеров действительно является таким, и при этом очень удачно рисуется то обстоятельство, что его и рассудок-то плох и понятия-то узки и поверхностны. Он отвергает взятки, но принимает ходатайство Золотарева; он преследует взяточников, но держит при себе Анисима Федоровича, который говорит в одном месте, что он Пустозерова и весь его доход к рукам прибрал; он хвастается бескорыстием и добивается наследства, так как ему кажется, что воля умершей незаконна; он говорит о долге службы и тут же выражает, что о законе толковать нечего, когда генерал приказал; вообще он хлопочет не о деле, а о форме. Такой господин, отчасти глуповатый и оттого непоследовательный, очень естествен и нередко встречается. Но такое отсутствие всякого стыда, всякой совести, всякого увлечения сердечного – вот что мудрено в человеке. Мы даже считаем это невозможным. Хоть бы в любви-то увлекся этот человек, мы бы все-таки нашли в нем хоть что-нибудь человеческое… Но нет, он холоден и бесчувствен, он только скотски хочет овладеть своей жертвой и тешит ею свое самолюбие. На другой же день после встречи с Зайчиковым он начинает теснить и его и отца Дашеньки; скажите, неужели до такой степени может простираться нахальство эгоизма? Ведь у всякого человека есть же хоть крошка совестливости; ну, сделает зло, да уже не так же круто и нагло… А последняя его выходка о Зайчикове как бессмертном писателе и фраза о наслаждении, брошенная на прощанье Дашеньке?! Нет, воля ваша, – до такого развратного цинизма, до такого отрицания всякого чувства не мог дойти даже Пустозеров в эту минуту… Ведь все-таки же он воспитывался у добрых и простых людей, учился в университете, вынес оттуда отвращение к взяткам. Возможно ли, что это убеждение до такой степени одиноко и бесплодно запало в его душу? И в этого человека, в такого, каким он представлен у г. Потехина, страстно влюблена Дашенька. Что такое Дашенька, мы не умеем определить хорошенько по комедии г. Потехина. Сам Пустозеров называет ее страстной натурой, отец – умной девушкой, Матрена – скрытной, Зайчиков – невинным и чистым созданием, становой Пурпуров – насмешницей. В самом деле, она является то веселой и откровенной, то насмешливой и сдержанной, то страстной и порывистой. Каким психологическим процессом могла развиться в ней такая страстная, беззаветная, отчаянная любовь к Пустозерову, автор не объясняет, и мы не можем этого постигнуть. Можно еще понять любовь страстной девушки к разбойнику, бретеру, шулеру, ко всему, в чем по крайней мере проявляется сила, в чем видно необузданное увлечение. Но нельзя понять любви к такому мелкому, сухому, безжизненному существу, как Пустозеров. Мы не смеем утверждать, что чувство это неестественно в Дашеньке, признаваясь, что мы незнакомы с тайнами женского сердца, и в особенности сердца провинциальных русских барышень. Но мы полагаем, что читательницы согласятся с нами, если мы скажем, что, во-первых, любовь Дашеньки не делает ей чести и, во-вторых, что подобная любовь, во всяком случае, есть явление исключительное, а последняя ее сцена – очень мелодраматична.

Зайчиков был бы достойнее, чем Пустозеров, любви Дашеньки; но и он, по нашему мнению, не представляет образца порядочного человека с так называемым либеральным направлением. Автор заметно старался выставить его лучше, нежели он есть на деле. В сущности – это не больше как человек, в котором не перебродились еще кое-какие противоречия общественной жизни с теориями, которые он принял для себя. И вот он пускается в колкости с Пустозеровым, в мелочные придирки, намеренное фанфаронство отступлениями от принятого порядка; надеяться на него нечего, потому что он из-за оскорбленного самолюбия выходит в отставку для того, чтобы потом спиться с кругу, и главное – потому, что он собирается мстить позором любимой им девушке за то, что недостойный человек соблазнил ее… Из этаких людей проку не бывает… —

Из остальных характеров пьесы обрисованы лучше других Анисим Федорович, Зайчиков-отец и становой Пурпуров. О них мы говорили.

Спросим теперь: в чем скрывается основание, причина этой страшной диалектики, поражающей всеми бесславиями человека бескорыстного, то есть не берущего взяток? Ведь, как хотите, а окончательный вывод, поражающий читателя по прочтении пьесы, будет такой: «Так вот он, этот герой честности и бескорыстия! Вот он каков! Нет, уж Анисим Федорович все-таки лучше». Как хотите, а здесь поражается бескорыстие, и мы даже слышали обвинение против г. Потехина за то, что он своей комедией дает оружие защиты для взяточников. Обвинения эти тем сильнее, что действительно большая часть гнусностей Пустозерова тесно связана с тем, что он взяток не берет. В комедии г. Потехина можно прибавить и убавить многое, потому что она собрана и сплочена механически, но прибавить Пустозерову одну новую черту – взяточничество – нельзя: тогда комедия уничтожается. Следовательно, нельзя отказать в некоторой доле справедливости людям, которые выводят из пьесы такое заключение: «Положим, что взятки брать нехорошо; но удаляться взяток, не имея притом высшего благородства в душе, еще хуже». И отсюда иные пойдут дальше, до убеждения, что взятки «зло еще не так большой руки», – убеждения, в практических отношениях не весьма благодетельного. При чем же, значит, осталась наша недавняя литература, с своими грозными обличениями против взяток, с своим крестовым походом на плутни подьячества? Не прошло двух лет, и ей говорят: «Что вы о пустяках хлопочете? Смотрите, вот где настоящее зло: Пустозеров, а не Зайчиков-отец, и даже не Анисим Федорович – настоящий бич современного общества»… И наша юридическая литература пала, замолкла, как будто призналась в своем бессилии и мелочности или как будто сделала свое дело… Говорят, литература служит отражением общества… Припомнив это, подумаешь, что двухлетние усилия нескольких борцов окончательно изгнали из русского общества заразу подкупности, что она кроется только в иных закоснелых старичках, да и то едва смеет выглядывать на божий свет. Вместо взяточников появились у нас чиновники неподкупные, забывающие все для бескорыстия. Наступила, значит, пора карать пороки и этих неподкупных чиновников, а пороков у них немало… Но – увы! – литераторы обольщаются, приписывая своим творениям слишком большое влияние. Им еще не мало осталось дела, и напрасно они воображают, что уж сделано довольно.

 
Долг свершен! Пророк молчит!
 

Так, кажется, восклицают они с поэтом. Но зачем же он молчит? Никакого резону нет ему молчать. Пусть его кричит себе, кричит громче, до тех пор, пока не будет услышан. Г-н Потехин не виноват, что представил нам бескорыстного мерзавца, – идея, положенная им в основание его пьесы, гораздо глубже и важнее, нежели идеи юридических рассказчиков, обличающих взятки. Винить его за то, что он избрал такой предмет, невозможно. Если из его пьесы выведет кто-нибудь дурное заключение, то уж виноват будет не он, а, во-первых, тупоумие выводящего, во-вторых, – вы же, господа обличители взяток, замолкшие так не вовремя и не умеющие дать публике противоядия от личности Пустозерова. Вы себя оправдываете тем, что вас уже не слушают, что вы уж надоели публике. Да знаете ли, отчего вас не слушают? Оттого, что вы кричите тихо, вяло, слабо. Вы ведь, надобно вам сказать, хотя и истинные пророки, но находитесь в положении пророков Вааловых{6}6
  По библейскому преданию, пророки языческого божества Ваала напрасно взывали к нему, чтобы он для доказательства своей силы и истинности послал с неба огонь и воду и зажег приготовленный для жертвы костер; по слову же Ильи Фесвитянина, пророка «подлинного и всемогущего бога», огонь нисходит на землю и зажигает дрова на костре, обильно смоченные водою (3-я книга Царств, глава 18, стих 30 и след.).


[Закрыть]. Кого вы имеете в виду при ваших криках, к кому вы их адресуете? Ведь, уж конечно, не к тем невинным и полным благородства юношам, которые и без того полны отвращения ко всему, что казнится в ваших рассказах. Уж конечно, вы имеете в виду прошибить своими очерками людей, далеко зашедших на пути, который вы хотите уничтожить. Этих людей, стоящих на высоте порока, не так-то легко прошибить; они плохо слышат ваш голос, удаленные от вас своими важными житейскими заботами. А они-то и составляют для вас Ваала. Кричите же громче, кричите дольше, чтобы Ваал ваш услышал вас… Может быть, он спит, так разбудите его и потом опять и опять кричите. Кто знает, может быть и добьетесь чего-нибудь. А если нет, так будьте уверены, что вслед за вами явится Илия Фесвитянин, носящий в сердце другого бога, бога правды и силы, и тогда, по его смелому, самоуверенному воззванию, низойдет с неба на землю огонь, поядающий зло, и вслед за ним благотворный дождь на засохшую почву.

Нет, мы не обвиним г. Потехина за то, что он преследует бескорыстие, лишенное всяких других достоинств. Но мы заметим у него еще один недостаток, касающийся сущности пьесы, – это недостаток смеха. Не внешнее качество составляет этот смех, а всю сущность дела в этом случае. Ведь г. Потехин писал комедию и выбрал для нее лица весьма комические. Пустозеров, с своим узеньким взглядцем, формалистикой, фанфаронством, с отсутствием всяких сердечных увлечений и с дикими противоречиями слов и дела, – этот господин – лицо в высшей степени комическое. Анисим Федорович, так ловко пользующийся доходами Пустозерова и так неловко играющий огнем своей дочери, – тоже отлично идет для комедии. Сама Дашенька ведь лицо комическое. Да, мы решаемся сказать это, несмотря на то, что у нас сердце не раз повернулось за нее в сценах последнего акта. Она любит Пустозерова, но что же в нем может любить она? Не должна ли в наших глазах ронять ее любовь к подобному человеку, тем более что возле него стоит Зайчиков, который все же получше? Ведь мы же забавляемся человеком, который с страстью поет водевильные куплеты и ненавидит оперу, который в восторге от Марлинского и знать не хочет… ну, хоть Лажечникова. Так и в этом случае. В сущности, положение Дашеньки очень удобно для комедии, гораздо удобнее, нежели положение Софьи в «Горе от ума». Отчего же мы смеемся над Софьей Павловной в ее мечтах о Молчалине, который проводит с ней целые ночи, вздыхая из глубины души и не позволяя себе ни слова вольного, а над Дашенькой не смеемся, когда она рассуждает о благородстве Пустозерова и предается ему? Отчего ни сам Пустозеров, ни даже Анисим Федорович не смешны для нас в комедии г. Потехина? Вина этого, нам кажется, лежит не только на таланте г. Потехина, но и на самом обществе нашем. Ведь Пустозеров нам страшен; ведь мы не можем презирать его, как Молчалина, Хлестакова и прочих, ведь мы не можем стать выше его настолько, чтобы совершенно заглушить в себе ненависть к нему и оставить место только для смеха. И вот отчего мы не умеем смеяться над ним. Оттого это, что, может быть, сегодня же вы найдете подобного Пустозерова в одном из своих школьных товарищей, из бывших друзей своих; оттого, что завтра, может быть, вы будете под влиянием этого человека и, будучи правы перед ним, по законной форме будете им осуждены, будучи близки к нему, вдруг будете нахально отвергнуты; оттого, что этот человек грозит вам стать смрадным и мрачным препятствием на вашей дороге всякий раз, как вы захотитие сделать добро; оттого, что окружающие вас его хвалят, начальство возвышает, ваша жена, сестра, дочь влюбляются в него. Он возмущает самые святые ваши чувства, самые чистые убеждения, и на самом деле он опасен для них. Можно ли смеяться над ним после этого? Можно, но для этого надо найти в себе столько героизма, чтобы презирать и осмеивать все общество, которое его принимает и одобряет.

Но, с другой стороны, виноват и сам г. Потехин. Он воспитал в душе своей чувство желчной ненависти к тем гадостям, которые вывел в своей комедии, и подумал, что этого достаточно. Оттого комедия вышла горяча, благородна, резка, но превратилась в мелодраму. Самое комическое место в ней составляет рассказ старика Зайчикова, выписанный нами выше. Остальное как-то сурово и мрачно действует на душу читателя. Недурно, пожалуй, и это; но все-таки главное впечатление пьесы – нервическое негодование, которое не может быть так постоянно присуще нашей душе, как чувство ровного, спокойного презрения и отвращения, являющееся после смеха, например, над героями Гоголя. Что, если бы Пустозеров, не теряя всей своей гадости, был выставлен притом в комическом свете? Что, если бы вся пьеса, вместо сдержанно-озлобленного тона, ведена была в тоне комическом? Какое бы великолепное произведение имели мы, и какой бы страшный удар был нанесен этим всем Пустозеровым, которые теперь не узнают себя в лице героя пьесы г. Потехина, имеющем действительно несколько пасквильный оттенок… Как сделать это, мы не умеем сказать, да и едва ли можно рассказать это, не показавши на деле. Гоголь обладал тайной такого смеха, и в этом он поставлял величие своего таланта. Посмотрите, в самом деле, как забавны все эти Чичиковы, Ноздревы, Сквозники-Дмухановские и пр. и пр. Но меньше ли оттого вы их презираете? Расплывается ли в вашем смехе хоть одна из гадостей этих лиц? Нет, напротив, – этим смехом вы их только конфузите как-то, так что смущенные и сжавшиеся фигуры их так навсегда и остаются в вашем воображении, как бы скованными во всей своей отвратительности. Для того, чтобы таким образом представить негодяев и мерзавцев, подобных Пустозерову, нужно стать не только выше их, но и выше тех, между кем они имеют успех, и даже выше всякой ненависти, всякого раздражения против тех и других. Возвышение до этой нравственной степени составляет первое и необходимое условие для комического таланта. Без него можно сочинить великолепную сатиру, желчный пасквиль, ряд раздирательных сцен, потрясающую диссертацию в лицах, – но нельзя создать истинной комедии. А делая лица, подобные Пустозерову, и положения, подобные любви Дашеньки, предметом серьезных драм, мы только делаем слишком много чести этим негодяям и слишком мало – всему современному нашему обществу.