Текст книги "История войны и владычества русских на Кавказе. Народы, населяющие Закавказье. Том 2"

Глава 2

Религия абхазцев и их суеверие. Праздники. Джигитовка и народные игры. Пляски абазин. Народные суеверия и легенды. Гадальщицы, ворожеи и знахарки. Колдуны, ведьмы и водяные

Все народонаселение абхазского племени, в религиозном отношении, делится на три части: православных христиан, магометан и язычников, или людей, не исповедующих никакой религии, а поклоняющихся божествам, ими самими созданным. Абазинцы, по соседству с черкесами, приняли магометанскую веру, отправляют пять молитв, имеют мулл, но в то же время сохранили у себя и некоторые языческие обряды. Последних придерживались особенно баракаевцы, которые позднее других приняли магометанскую религию. Они ели свинину, не исполняли в точности обрядов магометанства и не имели о своей вере точного понятия. Редко раздавался у абазин голос муллы, призывавшего к молитве, а в Медовее он и никогда не был слышен.

Абазин – христианин по множеству сохранившихся в народе христианских догматов; магометанин для вида; язычник – как суевер и невежда. Он обожает некоторые деревья, скалы, рощи и леса, называя их анаскараным (заповедными). Жители горной Абазии богаты разными именами богов, между которыми разделили огонь, воду, скот, оружие и проч. Они поклоняются и приносят жертвы тем же самым богам, которым поклонялись черкесы, и даже сохранили им черкесские имена.

У жителей собственно Абхазии точно так же остались следы верований всех народов, господствовавших над их страной. Различные, и часто противоположные, учения о вере образовали в понятии абхазца странное, смешанное и темное представление о святости его верования, и оттого между абхазцами нет ни одной религии, которая сохранила бы свою чистоту. Как христианин, так и магометанин одинаково исполняют только наружные обряды своей религии, да и те в искаженном виде; в сущность своей религии ни один абхазец никогда не считал нужным заглядывать.

Абхазцы составляют одно из древнейших кавказских племен. Основываясь на свидетельстве самых древних писателей, можно заключить, что племя это никогда не оставляло своей родины, лежащей вдоль восточного берега Черного моря. Как и все народы, в первое время своего существования они были язычниками, поклонялись деревьям и лесам, которых принимали за богов: вообще обожали природу.

Впоследствии, по сказанию одних, ев. апостол Андрей Первозванный, а по другим, и более точным, сведениям – византийский император Юстиниан распространил в Абхазии христианское учение.

Покорив Абхазию, в 550 году н. э., Юстиниан построил Пицундский храм, во имя Божией Матери, и поставил духовенство. Христианство стало распространяться постепенно между абхазцами и было причиной продолжительной войны византийского императора с Сассанидами, кончившейся поражением последних. В конце VI столетия Абхазия, находясь под покровительством греков, пользовалась некоторой самостоятельностью и управлялась своими туземными владетелями, которые, сделавшись наследственными, присвоили себе царский титул. В X веке Абхазия подпадает под власть Грузии, которая с тех пор стала называться царством Карталипо-Абхазским, а католикос – глава духовенства Грузии – именовался католикосом Абхазии и всей Грузии. При распадении Грузинского царства, в XIV столетии, Абхазия отделилась от Грузии; церковью ее управлял независимый католикос, имевший пребывание в Пицундском монастыре.

В Драндах существовало особое епископство, и вся Абхазия была усеяна церквами, развалины которых встречаются на каждом шагу[4]4
  Ф. Завадский насчитывает в Абхазии восемь больших храмов и до 100 малых часовен и церквей.


[Закрыть].

С падением генуэзских и византийских колоний на восточном берегу Черного моря Абхазия подпала под власть турок, распространивших в ней магометанское учение.

При всех усилиях турки не могли совершенно изгладить из памяти народа воспоминание христианства, но магометанская религия в крае, хотя и не имела значительного успеха, все-таки поколебала христианство.

Православную веру теперь исповедуют все члены владетельного дома, за исключением одного бедного и небольшого семейства, живущего в Пицундском округе и придерживающегося исламизма. Между дворянами седьмая или восьмая часть христиане, а остальные магометане. Из крестьян пятая часть христиан, пятая магометан, а три пятых язычники. Из этого видно, что магометанское учение, в свою очередь, не нашло много ревностных последователей и господствующею религиею в стране все-таки осталось язычество, к которому принадлежит и теперь большая часть народонаселения.

Как правила христианской религии плохо исполняются туземцами, так же точно исполняется ими и Коран Магомеда. Редко абхазец ходит в православную церковь, а еще реже показывается в мечети. Абхазец-христианин не считает грехом подкараулить, где-нибудь в скрытном месте, и убить человека из-за пустой мести, по нескольку лет не быть на исповеди и у святого причастия и есть постное только при недостатке скоромного. С другой стороны, абхазец-магометанин ест с большим аппетитом свинину, пьет вино, не соблюдает постов, не терпит многоженства, но зато позволяет себе менять жен при каждом удобном случае и, наконец, совершает намаз тогда, когда ему нравится, а больше всего тогда, когда находится в обществе уважаемого им турка. В таком магометанстве нетрудно заметить следы христианства, с примесью язычества. Абхазцы-мусульмане плохие последователи пророка; между ними нет ни одного, кто бы знал, в чем заключается учение Магомеда. Большинство не знает, кто такой был Магомед – и, исполняя только внешние обряды религии, магометане, в сущности, те же язычники.

Магометанин видит в Коране скорее средство к отысканию украденного коня, чем наставления и правила к безукоризненной жизни. Муллы не заботились о духовном образовании своих прихожан, а исключительно занимались разбором тяжб и споров, удачно пользуясь суеверием тяжущихся. Они успели убедить народ, что мулле стоит только заглянуть в премудрую книгу пророка, и он, не запинаясь, расскажет по ней прошедшее и будущее. Народ безусловно верил такой силе и могуществу своих духовных пастырей.

Один из очевидцев рассказывает случай такого суеверия, бывший среди жителей горной Абазии. Пользуясь темнотой и ненастной ночью, горец увел у своего соседа коня. Хозяин, вставши рано утром и не найдя в конюшне лучшего своего коня, отправился к мулле, с полною уверенностью, что последний, посмотрев в священную книгу, укажет вора, тем более что подобное происшествие должно быть непременно записано в книге, так как конь его не какая-нибудь кляча. Мулла долго отговаривался, но настойчивые просьбы просителя и подарок, несколько баранов, заставили его уступить. Собрав к себе всех жителей аула, мулла раскрыл Коран, скороговоркой прочел из него две или три главы и обратился к народу.

– Вот что говорит пророк, – начал он. – Впрочем, не хочу называть по имени вора, чтобы не возжечь вражды и баранты… советовал бы ему в следующую ночь привести коня на место… или завтра скажу его имя…

Обещание муллы открыть на следующий день имя вора сильно подействовало на суеверное воображение последнего. С наступлением утра украденный конь стоял у сакли своего хозяина.

Обрадованный горец бросился благодарить муллу.

– Недаром я подарил тебе семь баранов: ты возвратил мне коня!

– Ох, правда, – сказал мулла, – но бараны твои…

– Что мои бараны?..

– Их украли, а с ними и пару коней…

– Украли?.. Давай книгу… посмотрим, кто этот…

– И книгу украли! – сказал со вздохом мулла.

Действительно, вор, возвратив коня хозяину, обокрал муллу, а чтобы тот не прочитал имени его в премудрой книге пророка, захватил с собою и Коран, а потом бросил его с камнем в реку.

Абхазцы до такой степени безразлично и равнодушно относятся к религии, что она ни в каком отношении не налагает различия между жителями. В одном и том же семействе можно встретить весьма часто и христианина, и магометанина, живущих между собою в совершенном согласии. Мусульманин не чуждается брака с христианкой, и после того каждый сохраняет свою религию. Во многих семействах часть детей следует христианскому учению, другая магометанскому, без всяких семейных раздоров.

Учение пророка, приняв политическое направление, успело достигнуть того, что исповедание мусульманской религии сделалось как бы отличительным признаком высшего класса людей. Многие, без всякого убеждения, а из одного желания не отделяться от порядочных людей, принимали магометанскую веру. Даже члены владетельного дома, исповедующие православную религию, открыто присвоили себе магометанские имена. Христианские же имена в народе были также мало известны. Такое тесное сближение двух противоположных религий, во избежание соблазна и разных недоразумений, заставило христиан и магометан праздновать вместе Рождество Христово, Пасху, Духов день, совершать Байрам, поститься в Рамазан и Великий пост. Без различия вероисповедания все жители Пицундского округа, питая особое уважение к тамошнему храму, Лыдзаа-пых (то есть святыня Лыдзаа), избрали из своей среды одного пожилого в должность старосты при Пицундском храме. В обязанности его входило содержать в чистоте ограду и самую церковь, наблюдать за иконами, книгами, находившимися в храме, и вместе с тем, в случае надобности, приводить жителей к присяге.

Абхазцы всех трех исповеданий признают Всевышнего, как Бога богов, но, кроме того, поклоняются божествам всех стихий, лесов и полей. По понятиям их, божества созданы Всевышним для покровительства людям только на земле, и потому туземцы в одинаковой степени уважают священные леса, боятся не на шутку горных и лесных духов, благосклонность которых, по старой привычке, снискивают жертвами, приносимыми тайком, так как это запрещается им духовенством.

В случае беды туземец обращает свои мольбы к некоторым скалам, к святым деревьям, а к шайтану питает непреодолимый детский страх. Все это, конечно, происходит от незнания догматов религии, а более по недостатку образования. Христиане и магометане, за исключением весьма немногих, проникнуты языческим суеверием, но считают крест лучшим предохранением от всяких невзгод и имеют самое шаткое и искаженное понятие о Боге. Точно такая же сбивчивость понятий о религии существует и между язычниками. Так что, вообще говоря, вся Абхазия поклоняется некоторым божествам, совершает языческие обряды и жертвоприношения.

Божества эти, по понятию абхазцев, не имеют определенных образов и форм, но им необходимо приносить жертвы для испрошения покровительства. Они поклоняются наковальне, приносят ей в жертву козлов, кур и восковые свечи; присяга при наковальне, или заклинание ее, считаются самыми сильными и ненарушимыми. Народ сохраняет суеверный страх к кузнецам и уверен, что они имеют сношение с нечистым. У абхазцев существуют особые молитвы, обращенные к наковальне.

К развалинам церквей питают глубокое уважение и во всех нуждах прибегают к ним с молитвами и жертвоприношениями.

Так, в 22 верстах от Сухум-Кале и в 7 верстах от восточного берега Черного моря, в селении Дранды, есть древний генуэзский храм, пользующийся особым уважением народа. Другой такой же храм находится в деревне Иллорах.

Окрестные жители селения Дранды часто посещают развалины храма. Они приносят туда все найденное ими: подкову, гвоздь, ремешок, тряпочку и проч. Часто у дверей храма видны зажженные маленькие восковые свечи. Появится ли между овцами болезнь – абхазец приводит к храму ягненка, режет его на паперти и возвращается домой, с полным убеждением, что будет избавлен от болезни, посетившей его стадо. Лишится ли внезапно молока женщина, кормившая грудью ребенка, – она спешит перед захождением солнца в храм, садится посредине его и обливает там свои груди водою из маленького глиняного кувшина, произнося про себя какие-то слова.

По уверению абхазцев, бывали случаи, что молоко возвращалось к просящей.

Таким образом, несмотря на отсутствие верования, абхазец-христианин не лишен религиозного суеверия.

В деревне Иллорах, составлявшей прежде центр всего христианского населения в Абхазии, существует храм, по преданию построенный еще в IV веке и богатый древними иконами.

По рассказам туземцев, в храме этом, от времени до времени, совершается чудо святого великомученика и победоносца Георгия, которого икона находится в церкви.

В день 10 ноября, посвященный памяти святого воина, чтимого даже всеми туземцами и нехристианского исповедания, перед началом утрени появлялся, в прежнее время, в церковной ограде священный бык с золотыми рогами.

Запертая церковная ограда охранялась стражей, и откуда появляется бык – абхазцы объяснить не могут.

По окончании церковной службы, с благословения священника, бык этот закалывался, и куски его мяса раздавались богомольцам, собиравшимся сюда не только со всех мест Абхазии, но и из Мингрелии и Имеретин. Рассказывают, что мясо это никогда не портилось и было спасительно от всякого рода болезней. Появление быка служило предзнаменованием спокойствия, хорошего урожая и вообще счастья в будущем году, и потому этот день праздновался с торжеством и уважением. Но если бык не являлся, то народ расходился в унынии, в ожидании несчастья в будущем, и день 10 ноября проходил для абхазца незаметным. В последнее время что-то не слышно о появлении быка.

Прежде он появлялся каждый год, потом стал показываться реже, через три года, и наконец, в ближайшее к нам время, появился в 1851 году; с тех пор абхазцы напрасно ожидают его прихода.

Суеверие и языческие обряды проявляются и во всех праздниках, где жертвоприношения, как главный догмат религии, составляют непременную принадлежность.

Так, накануне Рождества Христова, в селениях, смежных с Са-мурзаканью, в Абживском округе, совершается обряд гоутану (слово, взятое из мингрельского языка, где прежде также существовал этот обряд, и означающее безрассветный или дорассветный)[5]5
  В Мингрелии обряд этот уничтожен епископом Георгием, как несовместный с правилами христианской религии.


[Закрыть].

В каждом семействе режут кур, по числу душ обоего пола, и пекут по четыре кваквари — небольшие булочки, начиненные сыром, на каждого отдельного члена семейства. Прежде чем пропоет первый петух ночью, пища должна быть готова: булки испечены, а куры изжарены. С первым криком петуха все семейство встает: хозяйка ставит на стол чашки и в каждую кладет по одной цельной курице и по четыре булочки. К чашке прилепляют восковую свечу, а перед нею ставят, в особой посуде, раскаленные уголья. Все члены семейства становятся вокруг стола на колени, каждый против своей чашки, а старший из присутствующих, сняв шапку, бросает ладан на уголья и просит, чтобы Всевышний избавил все его семейство от поноса, чтобы у всех желудки были в надлежащей исправности. После молитвы присутствующие встают и, повернувшись направо кругом, кланяются на восток, садятся за стол и принимаются за кушанья. Обряд должен кончиться непременно до рассвета; все остатки от кушанья сжигаются.

Вечером, накануне Нового года, все кузнецы и слесаря приносят жертву богу Шасшу-Абж-Ныха (семь святых), которого абхазец представляет себе в семи лицах и считает богом кузнецов и всех искусств, при которых действует молот и наковальня.

С наступлением этого вечера каждый кузнец режет рогатую скотину, а жена его по одному петуху для каждого члена семейства и приготовляет тесто для пирога из пшеничной муки с сырною начинкою. Мясо варят, петухов жарят на вертелах, а пирог пекут. Сложив весь свой инструмент в кузнице около наковальни и принесши приготовленную пищу, кузнец созывает все свое семейство, которое становится на колени, а кузнец, сняв шапку, зажигает восковую свечу и, бросая ладан на уголья, просит своего покровителя ниспослать ему и его семейству здоровье и долголетие. Затем отрезает по кусочку от печенки и сердца зарезанной скотины, от петухов и пирога и сжигает все это на угольях; потом отрезает от тех же частей по нескольку кусочков и передает по одному каждому члену семейства, которые съедают их и запивают тремя глотками вина. Окончив эту церемонию, пищу переносят из кузницы в дом, кузнец приглашает своих соседей и открывает пир во славу Шасшу.

В селениях смежных с Самурзаканью, в Абживском округе, в это же время совершается обряд каланда, почти тождественный с гоутану.

После ужина, накануне Нового года, в каждом семействе пекут большой четырехугольный пирог, начиненный сыром. С первым пением петухов пирог кладут на большую доску, прилепляют к ней зажженную восковую свечу и ставят жаровню с углями. Члены семейства становятся на колени вокруг пирога, и старший в семействе, бросив ладан на уголья, просит у Каланды счастья и всякого блага семейству. Пирог едят, а остаток его сжигают, наблюдая особенно за тем, чтобы обряд этот кончился непременно до рассвета.

В самый день Нового года во всей Абхазии исполняют обряд гуиыхва (сердечная молитва); в каждом семействе пекут, по числу членов семейства, булочки, с вложенными в них сваренными и очищенными яйцами. Старший в семействе подносит такую булочку к груди каждого члена семейства и просит Бога избавить его от сердечных болезней. После этого каждый ест свою булку.

В этот день младшие поздравляют старших и дарят им убитого дрозда, стараясь во время охоты снять ему пулей голову, чтобы тем показать свою меткость в стрельбе. Поздравляющие получают подарок.

Девушки-невесты обыкновенно в первый день Великого поста не едят в течение целого дня и с большим секретом приготовляют из гоми или муки тесто, для четырех небольших конусообразных постных хлебов. При закате солнца они варят тесто, а когда стемнеет, то приготовленный хлеб кладут в чашку и отправляются к женщине-соседке, недавно вышедшей замуж и заранее предупрежденной о таком посещении. Женщина принимает девушек в особом строении и, когда все соберутся, ставит их полукругом на колени, причем каждая держит перед собою открытую чашку с хлебом. Хозяйка же, став перед ними, просит хороших женихов: для девушки высшего сословия, или дворянки, человека красивого, умного, храброго и гостеприимного, а для девушки низшего сословия – молодого, пригожего, хорошего хозяина и гостеприимного. Хозяйка заклинает, чтобы суженый явился девушкам во сне, разламывает по одному хлебу и дает покушать. Девушки встают и, расходясь по домам, уносят с собою остальные хлебы, которые, ложась спать, кладут под подушку. Они верят безусловно, что, проснувшись на другой день и разломав секретно спрятанные хлебы, девушка найдет в них волосы такого цвета, какие будут у суженого. Насколько ожидания их оправдываются и находят ли они в хлебах волосы – решить трудно; но если вы спросите о том у замужней абхазской женщины, то она вас уверит, что сама делала это и убедилась на опыте в непогрешимости такого гаданья.

С наступлением весны жители горной Абазии праздновали маныч-чекан, или праздник первого цветка. В этот день все народонаселение сосредоточивалось преимущественно в трех аулах: Там-агу, Агдера и Рыдца, предпочитаемых всем другим аулам, потому что они окружены были лучшими заповедными рощами.

В полночь, накануне праздника, с песнями и стрельбою, девушки под предводительством старух отправлялись искать пятилиственник, а молодые люди рассыпались по окружным курганам и искали клады. По народному представлению, клад составляет кубышка, наполненная сокровищами. С первыми лучами солнца, с музыкой, пением и особой церемонией, все возвращались в аул, сакли которого убраны были зеленью и цветами. Впереди всех старый джигит, повитый дубовым венком, ехал верхом на олене, обреченном на жертву Мизитху – богу лесов. За ним следовала толпа народа, и каждая девушка должна была принести с собою на площадь аула или цветок, или ветку и сложить ее у подножия камня, на котором будет принесена жертва Мизитху. Достигнув камня и сложив перед ним свои приношения, девушки становились по левую его сторону, мужчины отходили к саклям, а старый джигит, прося обилия плодов в лесу, ловким ударом кинжала отделял голову от туловища жертвы. Если операция бывала удачна, то в то же мгновение раздавались выстрелы и крики радости, но если голова не была отделена одним ударом, то народ считал, что жертва эта неприятна Мизитху.

Вслед за выстрелами появлялись конные джигиты и шесты, с надетыми на них папахами, которые и расставлялись в разных местах площади. Выстрел жреца служил сигналом для начала игр. Джигитовка и бросание палок составляли главную забаву абазин. Ни один праздник, ни одно торжество в горах не обходились без этих забав. Каждый удачный выстрел или удар брошенной палки давал право на получение цветка, положенного у подножия камня, и приобретение подруги, обязанной плясать с отличившимся весь вечер.

Главнейшая и наиболее употребительная пляска между абазинками была альзани — род лезгинки, исполняемой ими с удивительной грацией, жаром и негой. Мужчины почти никогда не участвовали в этом танце. На такой подвиг решались только люди или очень ловкие, или влюбленные, чтобы протанцевать с предметом своей страсти. Зато мужчины танцевали джигитку — танец, в котором один из участников платил жизнью или серьезною раной. В танце этом главнейшую роль играли кинжал, винтовка и руки; ноги же тут дело второстепенное. Друзья или люди, не враждебные друг другу, никогда не танцевали джигитки, но всегда принимали в ней участие лица, желающие отплатить старую обиду или похвастать удалью и молодечеством. Не было в горах такого зрелища, которое бы собирало столько любопытных, сколько собирало на арену известие о начале джигитки или, лучше сказать, травли.

Два соперника или танцора, положив руки на кинжалы и закрыв голову башлыком, отмеривали между собой двенадцать шагов расстояния. Под такт протяжной песни зрителей танцующие, притоптывая и приседая, сходились между собою. Едва только оставался между ними один шаг расстояния, как песня зрителей ускорялась, и борцы, притопнув, с гиком делали три крутых поворота, стремительно обнажив кинжалы. Здесь удар мог быть нанесен только в шею или спину; а так как плясуны делали повороты в одно и то же мгновение, часто с одинаковым искусством владея оружием, то первая половина джигитки кончалась или ничем, или легкой царапиной. Затем зрители очищали арену, чертили на земле большой круг, в который вводили, с завязанными глазами, плясунов, вооруженных винтовками, а сами, под мерный напев той же песни, ложились за камни. В этом случае иногда случались чрезвычайно забавные сцены. Противники, обязанные бить ногами такт песни, преследовали друг друга, стараясь по топоту и шороху угадать место другого. Иногда они сталкивались и, при громком смехе зрителей, падали. Тогда каждый из них спешил подняться и уйти, чтобы не попасть под дуло винтовки, и снова попадал под ноги противника. «Но бывают и такие случаи, которые кончаются для обоих плясунов последним пируэтом смерти. Бывали примеры, что пляшущие в одно и то же мгновение сходились, уставив друг в друга в упор винтовки, и падали, обагренные кровью».

В этой пляске высказалась вся дикая удаль абазинского племени – и редкий праздник обходился без резни. Из других забав и народных игр можно упомянуть о карточной игре, значительно распространенной между абазинами, и кефаль-кешь — игре рыбьими головками. Двое играющих садились на пол сакли, аршинах в двух друг от друга, и поочередно бросали вверх горсть рыбьих головок; на чьей стороне оказывалось более головок, обращенных носиком к играющему, тот и победитель.

Абазины не имели своей песни, несмотря на то что по природе принадлежат к страстным любителям пения; песни в Абазии все кабардинские. Жители собственно Абхазии не имеют ни характерных игр, ни разнообразных танцев. Танец их однообразен, дик и наводит уныние; в нем нет ни ловкости, ни грации: попрыгав немного, танцующий становится на носки – вот и все видоизменение движений. Хлопанье в ладоши заменяет туземцу музыку и сопровождается иногда грустным и диким гиканьем.

Народные песни и напевы абхазцев также не разнообразны, а, напротив того, бедны и однообразны. Они обыкновенно состоят в импровизированном прославлении удальства, набегов и морских разбоев их предков, в воспевании храбрости и могущества кого-либо из живущих соотечественников. За импровизацией оратора другие припевают однотонным голосом: «Ора, ора, орари, ора!» Слова эти, не имея никакого отношения к песне, в переводе означают: лес, леса, все лес и лес, характеризуя тем абхазца дикого, выросшего среди лесов и никогда их не забывающего. Импровизаторы были в большом почете, особенно у жителей горной Абазии. С именем импровизатора – погливана — у абазин соединялось почетное звание фигляра, плясуна и зачастую ловкого плута. Погливан – это странствующий бард, готовый за деньги воспевать доблести каждого, потешить толпу фокусом или замысловатой сказкой. Ни один пир в горах не обходился без странствующих импровизаторов, которым на пиршестве предоставлялось самое почетное место: оно принадлежит им по праву, потому что они, по умственным способностям, стояли неизмеримо выше своих диких собратьев.

В то время, когда танцы в полном разгаре, импровизатору стоило только ударить по струнам своего инструмента, как, с последним звуком его струны, смолкали смех и говор, прекращались танцы и водворялась тишина. Бросив торжественный взгляд на присутствующих, импровизатор начинал свой рассказ о геройских подвигах одного из предков хозяина. Не щадя своего красноречия, он рассыпал похвалы и преувеличивал славу воспеваемого.

«Если кто-нибудь из слушателей, – говорит Савинов, – в минуту его импровизации швырнет абаз в шапку барда – бард, не изменяя плана своей повести, сумеет вклеить туда подвиги и щедрого или его отца и прадедов. Случается так, что собеседники, желая потешить свое самолюбие, наперебой спешат осеребрить кабардинку импровизатора, и импровизация превращается тогда в целую историю Абазии…»

Кроме импровизации, погливаны странствуют иногда целыми труппами и потешают народ комедиями, содержание которых основано на каком-нибудь историческом событии.

В день празднования православными христианами Св. Пасхи все абхазцы, без различия вероисповедания и сословий, имеют один общий праздник – Амшап, что значит предшествующий день.

Приготовляясь к празднику, красят яйца, а в самый день его каждый хозяин режет скотину и приготовленною пищею как бы разговляется.

На второй день туземцы совершают поминки и вместе с тем приносят друг другу поздравления, с пожеланием провести счастливо наступающее время.

Жители Абазии считали день Св. Пасхи также великим праздником и старались разузнать, когда праздновали его их враги – русские. Если же сведений этих добыть было неоткуда, то празднование совершалось в начале апреля.

За шестнадцать дней до наступления праздника туземцы заговлялись и постились: не ели баранины и не пили вина. Нравственная чистота, во все это время, сохранялась в полном религиозном значении.

За три дня до праздника совершался обряд покаяния. Весь аул, поднявшись ночью, какова бы она ни была, отправлялся за своим старшиною в лес, к священному дубу. По прочтении молитвы Сыну Марии старшина накидывал себе на голову бурку, чтобы не видеть подходящих к нему. Сначала подходили женщины, и, поцеловав кинжал отца, мужа или брата, каждая подходившая вонзала его в священный дуб.

– Помолись Сыну Марии, – говорил старшина, – попроси отпущения грехов твоих и скажи верно и не ложно, что тяготит твою душу.

Кающаяся молилась, целовала дуб и становилась лицом к старшине.

– Кинжал, который я принесла, – произносила она, – пусть найдет ножны в моем сердце, если я солгу перед Сыном Марии.

Затем начиналась исповедь, в которой девушки не принимали участия, потому что горцы не предполагают у девушек особенных грехов. За женщинами подходили к старшине мужчины, по очереди, старшие впереди.

По окончании исповеди все селение тянулось к сакле старшины, где каждый получал по кусочку священного воска.

Вечером, накануне праздника, вдоль ручья или речки, протекающей мимо аула, молодые люди раскладывали костры, старики чистили оружие и, развесив его на гвоздиках, стругали палочки, на которые в день праздника надевался, по обычаю, у входа сакли годовой пасхальный венок.

В это время девушки и молодые замужние женщины исполняли обряд отдания старого воска.

Собравшись попарно, девушки отправлялись к речке, напевая особую на этот случай песню:

 
Пчелки Черных гор,
Вам спасибо за воск,
Вам за мед наш поклон.
Старый воск, уплывай
По теченью реки;
Горе все ты возьми,
Что принес этот год;
Радость нам оставляй,
Радость слаще, чем мед!
 

Сплюснутый в маленькие и легкие лепешки, воск бросался в реку; каждая из девушек следила за своим воском, и чей дольше продержится на воде, ту ожидало большее благополучие.

В ночь накануне праздника спали только одни старики; молодежь красила яйца, чистила винтовки, мыла стволы и чадры и с нетерпением ожидала выстрела главы селения – начала праздника.

Но вот с порога сакли старшины раздался давно ожидаемый выстрел, за ним второй, третий – и аул огласился выстрелами, производимыми в каждой сакле. Народ толпою спешил на площадь к небольшому столбику, с воткнутой в него вертикально иглой. Девушки, закрывшись чадрами, по знаку старшины составляли ряд по одну сторону столба, молодые горцы – по другую. Одна старуха с корзиною обходила всех девушек, и каждая из них опускала в нее яйцо с заметкою, по которой можно было потом узнать его владелицу. Корзина оставалась у подножия столба; старшина брал одно яйцо и втыкал его на шпильку.

– Удар на поцелуй! – говорил он, отходя в сторону.

Желающий испытать удовольствие поцелуя отступал шагов на сто от цели и производил выстрел; промах в этом случае навлекал на стрелявшего общее посмеяние. Песни, пляски, джигитовка следовали за стрельбой и продолжались три дня.

Кроме того, в Абхазии почти всегда в первый день Пасхи, у христиан после обедни, а у магометан и язычников рано утром, совершается в каждом семействе жертвоприношение в честь ев. Георгия Победоносца.

Св. Георгий пользуется особым почтением между всеми абхазцами, какого бы вероисповедания они ни были. У каждого хозяина есть в стаде лучшая корова, с обрезанным ухом, и сохраняется отдельно самый большой кувшин, наполненный чистым красным виноградным соком. Вино это и приплод от коровы назначаются для жертвоприношения св. Георгию. Если посвященная корова отелится бычком, то он идет в жертву, а если телочкою, тогда для жертвы откармливают барашка.

В день жертвоприношения все семейство выходит на крыльцо и становится на колени, лицом к востоку. Перед ним ставят животное, назначенное на заклание. Мужчины снимают шапки, и все присутствующие благоговейно складывают на груди руки. Старший член семейства подходит к жертве и берет ее за уши.