Текст книги "История войны и владычества русских на Кавказе. Народы, населяющие Закавказье. Том 2"

Как только гости достаточно развеселятся и разговор сделается общим и шумным, жених с дружкою, пользуясь суматохой, скрываются в нижние двери, к невесте, под предводительством одного из близких домашних молодых людей. Отец невесты, заметив их уход, приказывает запереть на замок все двери и раздает каждому гостю наполненные вином большие деревянные стаканы, выточенные из рододендрового дерева. Тогда каждая сторона стола пьет вино одновременно и чередуясь между собою; когда одна сторона пьет, другая кричит го-го-го; потом вторая пьет, первая кричит го-го-го и т. д.

Пир продолжается до рассвета; никто не может оставить сакли хозяина, кроме слуг, а кто переспорит в попойке, тому честь и слава.

Между тем жених, войдя к невесте, садится на подушку под занавесом, который бывает тогда поднят. По правую сторону его помещается дружка, а перед ними стоит невеста, окруженная подругами и закрытая прозрачным покрывалом.

– Не пора ли познакомить молодых? – спрашивает дружка у подруг невесты.

В ответ на вопрос одна из молодых девушек подводит невесту к жениху и сажает ее по левую его сторону, другая дергает за шнурок, и занавес падает. Остальные девушки хором поют свадебную песню…

Жених быстро отбрасывает назад покрывало невесты и, охватив за талию, склоняет голову ее на сложенные тюфяки и, со всей юношеской пылкостью, напечатлевает страстный поцелуй на розовых губах невесты. В этом положении остаются молодые минуты полторы, потом вдруг, будто проснувшись от очаровательного сновидения, они останавливаются, и невеста, проворно опустив свое покрывало, встает и, выйдя из занавесы, становится по-прежнему между своими подругами, вся зардевшись, вся трепещущая, словно сделала какое-нибудь преступление…

У бедных абхазцев-простолюдинов бурка часто заменяет занавес, и жених нередко, разлакомившись жгучим, сладким поцелуем, повторяет его множество раз до самого рассвета.

Затем следует, спустя некоторое время, обряд венчания по уставам религии.

В первый день брака молодая получает от мужа менях, который, в случае развода, происшедшего от вины мужа или недоказанной неверности жены, остается при ней и составляет собственность замужней женщины.

Платимый мужем менях яснее всего выражает взгляд абхазцев и других горцев на брачный союз, в основании которого была покупка женщин; последние же, со своей стороны, все достоинства основывали на большей или меньшей покупной цене. От этой привычной купли и продажи происходило то равнодушие и даже циническое довольство, с которым невольницы отдавались в руки покупателей, чтобы быть снова перепроданными в гаремы турецкие, где им определялась довольно высокая цена.

Абхазцы и абазины не придерживаются равенства брака.

Абазин незнатного происхождения, но лихой наездник, владеющий только собственною головою и ни одним бараном, может смело объявлять свое намерение жениться на девушке самого богатого и знатного происхождения. В этом племени сохранился еще в полной силе обычай, по которому человек бедный, задумавший жениться и не имеющий средств заплатить за невесту калыма, созывал своих приятелей, объявлял им свое намерение и получал подарки, заключавшиеся в пленнике, лошади или скотине.

Отправив калым к родителям невесты и получив от них согласие на брак, жених должен был, по обычаю, перед браком отправиться в наезд, чтобы, во-первых, покрыть себя новою славою, а во-вторых, обзавестись за чужой счет хозяйством.

Самый брак совершался у абазин почти безо всяких религиозных обрядов. Прочитав стих из Корана, мулла передавал молодому плеть, знак власти, и молодой кусочек камышовой трости – знак послушания.

Молодой муж сам закрывал жену чадрою и, при громких песнях, вскочив на коня, сопровождаемый свитой и выстрелами, скакал к сакле, назначенной для пиршества. Остановись в трех шагах от нее, он подходил к дверям и ожидал жену. По приезде последней молодой муж подавал ей три стрелы.

– Положи у порога, – говорил он при этом, – и пусть нога дерзкого соблазнителя наколется на острие их.

– Клянусь совестью, – отвечал на это отец молодой, в то время, когда та клала стрелы у порога, – что дочь моя чиста, как воздух родных гор, и будет верна своему мужу, как верна ему его винтовка.

На свадьбах пировали долго, до самой глубокой ночи, и потом гости расходились, но не по домам, а прилегали за камни, чтобы подстеречь молодого, обязанного украсть свою жену из дома, где происходил пир, так, чтобы в доме его никто не заметил, особенно в то время, когда он пробирается к сакле. Чтобы вернее иметь успех, абазины употребляли множество хитростей. Молодой переряжался в женское платье и скрывался под чадрою или употреблял другие уловки, чтобы пробраться в саклю незамеченным, и тогда стоило только молодым появиться на пороге, как всякие преследования прекращались. Но если молодой не успевал этого сделать и бывал пойман, тогда снова зажигались огни, оживал весь аул, подымались выстрелы, песни, крик и шум.

– Выручи жену, джигит, – кричали тогда женщины молодому, – выручи!

Пойманному мужу приходилось тогда снова угощать гостей до глубокой ночи следующего дня. На все это время молодой лишался права видеть свою жену, должен был терпеливо выносить все насмешки, плясать за женщину с каким-нибудь шутом и выслушивать от него названия женскими именами и обещание прислать скоро за него калым.

С наступлением второго вечера молодая переходила в свою новую саклю, под прикрытием подруг, вооруженных палками, и молодой обязан был на этот раз силой выручать свою жену. Он приглашал нескольких товарищей, также вооружавшихся палками, но не имевших права наносить удары. Под градом палочного дождя, часто весьма сильного, молодой прорывал с несколькими товарищами строй ожесточенных девушек и выручал жену.

– Выручил! Выручил! – кричал он, хватая в свои объятия ту, за которую перенес много весьма сильных побоев.

Брак не имеет никаких прочных оснований в семейной жизни абхазца. Правда, родственники замужней женщины защищают ее от произвола мужа, но защита эта слаба и ничтожна. Муж может прогнать свою жену, когда ему вздумается, и взять себе другую. Он считает совершенно естественным развестись с такой женой, которая часто и продолжительно болеет, или такой, которая не родит ему сына. В первом случае, переселившись опять к своим родственникам, она, по выздоровлении, не теряет еще права возвратиться в дом мужа, но во втором такой возврат редко бывает возможен. Муж, во время отсутствия жены, берет себе другую, живет с нею, приживает детей, и случается, что если первая жена решится возвратиться к мужу, то застает дома целое чуждое ей семейство.

Впрочем, подобное происшествие никого из семьи не поражает: она остается, и муж живет с обеими. Такие случаи одинаково встречаются как у христиан, магометан, так и у язычников.

Обычай подвергал женщину самой деспотической власти мужа. В случае неверности жены муж имеет право убить ее, не подвергаясь за это ответственности ни перед судом, ни перед ее родными. Такая женщина если не поплатится смертью, то изгоняется навсегда из дома мужа.

В домашней жизни все почти хозяйство лежит на обязанности женщины. Весь тяжкий и грязный труд как собственно в Абхазии, так и в горах исполняют женщины. Муж знает винтовку, кинжал да шашку, а жена все остальное. Если бы даже случилось, что убогая крыша сакли абазина протекла, то наездник скорее решится погибнуть от дождя и сырости, чем запачкать руки в глине и замазать дыру в крыше. Он считает преступлением взяться одною и тою же рукою за кинжал и потом за тряпку. Вся забота жителя гор состояла в уходе за конем и оружием – это его честь и слава, жизнь и пища. Все его желания заключались в приобретении лихого коня и хорошего оружия. Конь – все для абазина: родина и друг; это предмет всех его дум, всех забот. «Владеть хорошим конем и красоваться им на праздничных играх да обгонять соперников и, с громким хохотом, стегать в эти минуты своей плетью плохих скакунов, принадлежащих товарищам» – вот мечты, которые кипятили кровь в жилах горца. Точно так же за дагестанский кинжал и трапезундскую винтовку абазин изменял клятве, попирал семейные начала, продавал родное детище и, случалось, отправлял в джехенем (ад) родного брата. Он мог ходить босой, в лохмотьях, но, если при этом был перетянут, хотя бы «по собственной шкуре», кушаком с серебряным убором, владел кинжалом с черневой насечкой, – он пользовался всеобщим почетом и уважением. Зато никто лучше горца не в состоянии сберечь свое сокровище: на его клинке нет места ржавчине, на винтовке ни одной царапины. Во время зимы, запершись в свою убогую саклю, начиная жизнь семьянина и изнывая в тоске и бездействии, абазин холил только своего коня и берег оружие. Без счету смазывал он свой кинжал салом; несколько раз развинчивал свою винтовку и следил за тем, чтобы на ней не было и крапинки ржавчины. На семейство он не обращал внимания, жаловался жене на непогоду, продолжительность зимы, навещал своего любимого коня да подбрасывал в огонь сухой хворост. В такое время очаг его пылал с утра до вечера; греясь около него, горец с нетерпением ожидал лучшего времени. С наступлением весны каждый порядочный человек оставлял свою саклю; бросал родную семью на произвол судьбы и отправлялся бродить по горам или принимал участие в наездах.

Жители собственно Абхазии хотя не отличались такой воинственностью и не собирали партий для наездов в чужие владения, но и у них занятие мужчины сосредоточивалось главнейшим образом на воровстве и грабеже чужого имущества.

Интересно распределение работ и занятий между членами семейства; так, например, в семействе, состоящем из отца и четырех взрослых сыновей, на обязанности отца лежало занятие делами политическими, делами, касающимися родового союза, а потому он бывал обыкновенно в разъездах; затем один из братьев заведовал полевыми работами, другой занимался делами в доме, как бы в помощь женщинам, входящим в состав семейства, третий – воровством, по преимуществу скота, а четвертый – военными делами, то есть грабежом и нападениями на соседей, или участвовал в партиях, действовавших против русских, которые прежде довольно часто отправлялись из Абхазии к другим горским племенам, не мирным.

Такое распределение занятий, вредное в экономическом отношении, кроме того, приучало абхазца к праздности, воровству и другим порокам. Сыновья, как видно, были отрицательно полезны семейству, а между тем отец рад рождению сына, как наследника своего рода; рождение же дочери считает излишнею роскошью.

Абазин не родился, не женился и не умирал без выстрела и звона шашки. Никогда муж не знал о предстоящей и скорой прибыли в семействе. Обычай народа сделал это обстоятельство тайною для мужа. Жена тщательно скрывала от него беременность и своим разрешением готовила ему приятный и неожиданный сюрприз. Чувствуя приближение родов, женщина тихо вставала с постели, зажигала огонь, прокрадывалась к винтовке мужа, снимала ее со стены и стреляла в дверь сакли. По числу дыр, пробитых в двери, можно было собрать точные сведения о числе потомства каждого абазина.

– Ага! – произносил глубокомысленно муж, разбуженный выстрелом.

Поцеловав жену, которая только в этом случае имела законное право на ласку, муж вскидывал на плечо винтовку и отправлялся за бабкой. Втолкнув последнюю в свою саклю, будущий отец новорожденного оставался за порогом, ожидая слабого призывного голоса роженицы. С первым призывом жены муж бросался в саклю и останавливался на пороге.

– Отвага или красота? – спрашивал он бабку.

– Отвага, – отвечала та.

Муж спешил к жене, целовал ее, щедро одаривал бабку, а самого себя поздравлял с сыном.

Но если случалось, что на вопрос его бабка отвечала: красота, что означало рождение дочери, то он обязан был поцеловать бабку или откупиться от сладости поцелуя весьма ветхой старухи.

Не оказывая, впрочем, ни сыну, ни дочери особых ласк, он в душе гордится сыном и презирает дочь.

В семейном быту власть родительская неограниченна. Уважение к отцу и старшим составляют исключительную черту народного характера и семейной жизни. Взрослый и даже женатый сын не имеет права садиться в присутствии отца и старшего брата. Вообще, младший обязан всегда уступать старшему лучшее место, в почетном углу дома, а в толпе пропускать его. Отец не отвечает ни перед кем за жизнь своего ребенка. В этом отношении абхазцы совершенно сходны с черкесами. Отец и здесь не должен ласкать детей: ласка считается выражением слабого характера. От этого отец является в семействе человеком угрюмым, суровым, властелином гордым и деспотичным. Если злоупотребления родительской власти случаются не часто, то причиной тому обычай отдавать детей на воспитание в чужие семейства. Между князьями и дворянами обычай этот, во всех племенах абхазского народа, был явлением обыкновенным и непременным, а простой народ также придерживался этого при возможности и средствах.

Передача новорожденного в руки аталыка сопровождалась у абазин всегда особыми церемониями.

С раннего утра съезжались на пир гости к отцу новорожденного попировать, поджигитовать и попить на славу.

Среди шума и общего веселья раздавались выстрелы, и, по седьмому выстрелу, отец передавал ребенка в руки аталыка.

Все собрание отвечало на седьмой выстрел общим залпом, и на пороге сакли показывалось сияющее от удовольствия и сознания собственного достоинства лицо аталыка.

Бережно держа на руках младенца, он проносил его мерными шагами в свою саклю, между двумя рядами девушек, певших колыбельную песню:

 
Прекрасный мальчик,
Хорошенький мальчик,
Бог посылает в тебе нам джигита…
 

и проч.

Переступив порог своего жилища, аталык клал младенца на пол и, взывая к Мерей-Моп (Сыну Марии), испрашивал благословение новорожденному. Затем, взяв кусок священного воска, аталык прикасался им несколько раз ко лбу и губам воспитанника; потом, нарисовав на куске железа или жести очертание креста, обводил его кинжалом, и таким образом приготовлялся амулет.

Взяв в руки этот кусочек, аталык произносил молитву.

– Бог, сотворивший нас! – говорил он. – Жизни нашей сберегатель, ты даешь нам хлеб, даешь нам мужество и храбрость… избавляешь от пули и шашки врага; помоги мне, в нужде и кровной обиде, оставить на моем оружии кровь врага твоего и моего, недостойного твоей милости, недостойного и моего прощения. Но не дай мне в мести и вражде согрешить против твоего приказания!

«Зашив амулет в кожу и прикрепив к нему тесьму, непременно из воловьей или, еще чаще, из бараньей жилы, аталык надевает это сокровище на ребенка».

В первые дни жизни младенца попечение о нем аталыка может быть сравнено только с попечением родного отца, а ласки, расточаемые им своему воспитаннику, – с нежной любовью матери. До шестилетнего возраста мальчик оставлялся на воле, но с этого возраста начиналось систематическое его воспитание, составлявшее немалый труд для аталыка и пытку для ребенка. С наступлением седьмого года аталык бережно переносил сонного ребенка с мягкого и душистого сена, служившего ему постоянным ложем, на жесткий войлок.

Проснувшись наутро, мальчик приходил в недоумение, но аталык скоро разъяснял ему новость положения.

– Сегодня ты должен проститься с негою и сеном, – говорил он своему воспитаннику. – Тебе ровно шесть лет, а это начало жизни горца, начало терпения, труда, пытки и бессонных ночей. Сегодня мы с тобой забьем первый заряд в дуло винтовки, сегодня ты услышишь первое ржание твоего коня…

– Как моего? – перебивал еще более удивленный мальчик.

– Так, твоего, – спокойно отвечал аталык. – Отец твой знает правила горского воспитания, помнит, что сегодня шестилетие его сына, и прислал ему винтовку, пару пистолетов, кинжал, шашку и чистокровного карабахца.

С этими словами аталык показывал ребенку все вещи и коня, присланного ему отцом. Молодая кровь кипела в жилах горца; он с охотой учился стрелять, крепко держаться в седле, управлять бешеным конем – все это его тешило, занимало его. Воспитатель учил его не терять напрасно пороха и стрелять без промаха. От забав и легких занятий аталык переходил к более трудным, и мальчик мало-помалу втягивался в суровую и полную лишений жизнь горца.

Часто, в самые темные и ненастные ночи, аталык будил своего воспитанника, накидывал ему на плечи бурку, пристегивал кинжал, а за плечо винтовку и уводил из сакли.

Взявшись рука за руку, молча взбирались они на скалы и проходили по краям бездны. Ветер, волнуя потоки на дне мрачной пропасти, свистал вокруг путников; густой мрак ночи изредка прорезывался ярким лучом молнии и на мгновение освещал окрестность; тогда усталые и измученные, но добровольные скитальцы отыскивали удобное место, расстилали бурки и кидались на свою постель. Но и тут аталык не давал заснуть утомившемуся юноше.

Под свист ветра, вой шакалов и шум катившихся в пропасть камней он рассказывал воспитаннику страшную историю кровной мести или о каком-нибудь привидении, бродящем с незапамятных времен по окружным скалам и нападающем на поздних путников. Докончив свой рассказ, аталык подымался сам с постели и подымал своего молодого товарища.

– Ну, теперь веди меня домой, – говорил он мальчику, накидывая на плечи его бурку, – старайся, привыкай во тьме ночи найти тропинку…

Хороший аталык, приучив мальчика взбираться по ночам на крутизну скал, отыскивать, по признакам, верную тропу над разверстыми пропастями и не страшиться ни воя шакала, ни отдаленного смеха и говора, не кончал еще тем воспитания. С достижением двенадцатилетнего возраста он отправлялся вместе с воспитанником в наезды.

– Едем совершенствоваться, – говорил он, передавая ему новую черкеску, присланную отцом.

В одно утро, заседлав и накормив коней, взяв патронов и горсти три проса, что составляло весь запас съестных припасов, всадники оставляли саклю. Они отправлялись на жизнь скитальческую, жизнь абреков, полную всевозможных лишений. Питаясь тем, что бог пошлет убить в лесу, отдыхая под дождем и на мокрой земле, встречаясь с различного рода опасностями и хищниками, добровольные изгнанники из родного края проводили иногда в таком странствовании целые годы.

По понятию абазин, дитя, отданное на воспитание, до совершеннолетия не должно знать своих родителей и близких родственников, а отцу и матери приласкать его считается большим неприличием и даже пороком.

Отданный на воспитание мальчик оставался в чужом доме до четырнадцатилетнего возраста и затем, с разными церемониями, возвращался в дом родительский.

Проведя лучшие года своей юности в семействе аталыка, естественно, что мальчик привыкал к нему более, чем к родному отцу; что между воспитателем и воспитывающимся устанавливалась прочная нравственная связь и что, наконец, воспитанник свыкался с характером жизни семейства, в котором провел молодость. Это последнее обстоятельство весьма дурно отзывалось на семейной жизни абхазца. Так, случается весьма часто, что отец-христианин отдает своего сына на воспитание аталыку-магометанину. Возвращаясь в родительский дом уже взрослым, некрещеным и исповедующим магометанскую веру, сын вносит в дом отца и все обычаи мусульманства. Следствием этого весьма часто бывают семейные раздоры и полнейший разврат.

Разврат и цинизм проявляются в народе и при погребении умерших. В доме, где бывает покойник, собираются мужчины и женщины, садятся вокруг гроба, проводят всю ночь в пении разных песен, в которых, как говорят, даже зачастую ругают умершего, и, когда одни из присутствующих плачут, другие смеются и поют.

«Один причетник рассказывал, как очевидец, – пишет архиепископ Имеретинский Гавриил, – следующий случай. Читал он ночью около покойника псалтырь. Дом, по обыкновению, был наполнен мужчинами и женщинами, певшими свои песни. Вдруг у него кто-то загасил свечу; огонь же на очаге, посредине комнаты, кем-то мгновенно был залит водою. Воцарилась темнота. Заметно было, что мужчины и женщины кидались друг к другу и перемешивались между собою; послышались смех, писк, визг; гроб покойника опрокинулся в темноте. С какой целью произошла эта свалка – достоверно неизвестно; но есть повод опасаться, что в подобных случаях предаются гнусному разврату и что этот мерзостный обычай есть какого-либо языческого происхождения».

В то время как все присутствующие веселятся, поют и смеются, жена покойного, чтобы не потерять всякое уважение в народе, обязана оплакивать мужа, с выражениями отчаяния и самоистязания.

В нескольких шагах от дома, около которого толпится немалое число мужчин и женщин, приезжающий на похороны останавливается, слезает с лошади и просит уведомить вдову о своем приезде.

Через некоторое время из дома слышится громкий плач, дверь отворяется и, рыдая и заливаясь слезами, выходит жена покойного. Несколько молодых девушек, родственниц покойного или неутешной вдовы, окружают и поддерживают ее. Волосы ее распущены, и на ней надета длинная черная шерстяная рубашка, с открытою грудью; лицо, грудь и руки исцарапаны и избиты до крови.

Выслушав выражения участия и скорби, которые высказывает приезжий по поводу постигшего ее горя, вдова вводит его в комнату, где плач и рыдания, сопровождаемые ударами в лицо и грудь, снова возобновляются с удвоенною силой и продолжаются до тех пор, пока вдова не придет в изнеможение. Эти сцены должны повторяться с каждым новым приезжим до самых похорон.

Между абхазцами, даже и христианами, до сих пор поддерживается обычай хоронить умерших по лесам, или близ дорог, или близ домов, но не в церковной ограде. Через несколько недель после похорон семейство умершего обязано совершить поминки по нем. На поминки собирается множество народа, они продолжаются не менее трех суток, в течение которых все живут за счет родственников умершего. Поэтому, как бы в покрытие издержек и расходов, каждый гость обязан сделать посильный подарок. Он приносит то, чем богат: оружие, сукно, холст, материю, лошадей, скотину, баранов, домашнюю птицу, зерно и проч.

Поминки происходят почти всегда на открытой поляне, где-нибудь поблизости от деревни.

«Вся поляна была покрыта людьми и лошадьми, – говорит очевидец одних поминок, – расположенными живописными группами под тенью высоких шелковичных дерев, обвитых виноградными лозами.

Народу собралось более двух тысяч. В открытом поле стояли подмостки с кроватью, убранной коврами, материями и платьем, принадлежавшим покойнику. Возле подмостков сидела вдова под черным покрывалом, окруженная множеством молодых и очень хорошеньких женщин, в самых ярких нарядах. Недалеко от нее братья покойника держали под уздцы трех лошадей, оседланных разными седлами, детским, щегольским с серебряными украшениями и боевым. Когда я приехал, все еще были заняты утренним угощением. Груды вареного мяса и баранины истреблялись с неимоверной скоростью; котлы с просом кипели во всех местах, вино, разносимое в глиняных узкогорлых кувшинах, лилось ручьем».

По окончании трапезы и насыщения желудков народ образовал огромный круг, в середину которого, и в сопровождении импровизатора, ввели лошадь, оседланную детским седлом. Импровизатор рассказывал, рифмованным напевом, как рос покойный в детстве, на радость и утешение своих родителей. Когда введена была лошадь с красным сафьянным седлом, он пел народу о красоте и ловкости умершего, составлявшего предмет вздохов многих абхазских красавиц; при появлении лошади с боевой сбруей восхвалялись военные достоинства, храбрость и хитрость покойного. Конец каждой фразы импровизатора сопровождался громкими вскрикиваниями толпы и ударами по лицу, в знак скорби и сожаления. Каждое утро в течение трех дней повторялась аккуратно эта церемония, со всеми ее подробностями. После того стреляли из ружей «разными способами, с присошек и с руки, в неподвижную и подвижную мишени, в кружок, поднятый на высоком шесте, и в живого орла, привязанного к вершине его на длинной веревке. За удачные выстрелы раздавались призы разного достоинства, начиная от огнива до поясного ремня, до пистолета в серебряной оправе».

Весь день затем, до позднего вечера, гремят повсюду выстрелы, а с наступлением сумерек при свете разведенных костров присутствующие пируют.

На третий день поминок назначается скачка, которой и заканчивается тризна по умершему. В скачке принимают участие исключительно мальчики от 12– до 14-летнего возраста. На лошадях, оседланных черкесскими седлами, но без подушек, для того чтобы не сидеть, а стоять в стременах, скачут они на значительное расстояние от 30 до 50 верст, туда и обратно, по местности чрезвычайно пересеченной. Состязающихся в скачке почти всегда сопровождает огромная толпа любителей и охотников. Скачущие могут побуждать своих лошадей криком, гиком и хлопаньем, но не касаясь лошади плетью. Вся ватага, состоящая часто более чем из сотни всадников, несется через бугры и рытвины, по полям и по лесу, на гору и под гору, думая только об одном, как бы прийти первому и получить приз, часто весьма неценный.

Редко такая скачка обходится без несчастья. Мальчики падают с лошадей, убиваются до смерти, и за одними поминками следуют другие, на которых повторяется снова та же бешеная скачка.

Вдова умершего, по обычаю абхазцев, может выйти замуж за родного брата покойного, если на то существует обоюдное согласие. Но если согласия этого нет и вдова остается в затруднительном положении относительно материального благосостояния, то в Абхазии существует прекрасный обычай, по которому жители аула всегда помогут ей посеять и убрать хлеб и обеспечат ее существование. Забота о бедных развита в народе и составляет одну из хороших сторон общественной жизни абхазца. Здесь нет нищих, как мы привыкли видеть в других местах, и бедные всегда получают пособие от общества.