Текст книги "История войны и владычества русских на Кавказе. Народы, населяющие Закавказье. Том 2"

– Святый великий Георгий Иллорский! – говорит он при этом. – Приношу тебе определенную моими предками жертву; не оставь меня и мое семейство своим покровительством, дай нам здоровья и долголетия, удали от нас всякие недуги в настоящее и будущее время, сохрани нас от злых духов и от дурных глаз; не оставь также своим покровительством отсутствующих наших родных и друзей и всех тех, кого мы любим!

– Аминь! – отвечают остальные члены семейства, встают и кланяются к востоку, не делая при этом крестного знамения, хотя бы то были христиане.

Зарезав животное, варят мясо, приготовляют восковую свечу и пирог из пшеничной муки, начиненный сыром. Читавший молитву идет в таран — сарай, где сохраняется вино, – и открывает там посвященный кувшин вина.

Туда же приносят вареное мясо и пирог, кладут около кувшина, зажигают свечу, прилепляют ее к горлу кувшина и приносят ладан и горячие уголья. Все семейство становится опять на колени, лицом к востоку, и притом так, чтобы кувшин с вином находился перед ними. На горячие уголья старший в семье бросает ладан и читает снова ту же молитву, на которую всегда домочадцы отвечают словом аминь.

Распорядитель обряда отрезает от сердца и печени животного, а также от пирога по кусочку, мочит их в вине и сжигает на угольях. Затем отрезает от тех же частей столько кусков, сколько присутствующих членов семейства, дает их каждому съесть и запить вином из кувшина. После того все встают, кланяются на восток, выносят все из тарана в саклю, где садятся за стол и пируют, приглашая на праздник своих соседей, если у них не было в этот день жертвоприношения.

Кто не мог исполнить этот обряд в первый день Пасхи, тот исполняет его в один из воскресных дней, в течение лета, только не в пост.

Абазины сливали день св. Георгия со днем пророка Илии в один праздник.

Последнему воздавали почти одинаковые почести с богом грома – а в честь св. Георгия посвящался белый конь, который сжигался на костре при ружейных выстрелах и пении молодых джигитов. В этот день молодым лошадям выжигали тавро.

Абхазцы всех исповеданий верят в народную молву, что солгавший перед иконою великомученика Георгия и пред иконами монастырей Пицундского и Иллорского не избегнет наказания, и на этом, как увидим ниже, основана присяга и клятва, произносимая в важных случаях.

Троицын день в горах был праздником женщин. Покупавшись в реке и обмывшись, женщины и девушки, украшенные венками из диких роз, обходили сакли и приглашали мужчин на праздник. Каждый приглашенный брал с собою подарок: шелковую тесьму, ленту, позумент или бусы.

Абазины праздновали день, подходящий к нашему Иванову дню. На этот день женщины расходились с мужчинами и гадали. Отправившись в ближайший лес, до заката солнца, молодая девушка громко произносила там имя своего возлюбленного. Если эхо прозвучит дробно, то не быть ей женою любимого, а если оно отзовется ровно, то заветное желание ее исполнится.

На другой день праздника совершалась, в память святого, общая молитва, и каждый хозяин делал глиною на дверях своей сакли знамение креста, с троекратным произношением имени Ивана, которого горцы считают охранителем дома и подателем здоровья всем живущим в нем.

В народе укоренилось бесчисленное множество суеверий и предрассудков, неразрывных с понятиями людей невежественных, грубых и диких.

Гонит ли пастух свое стадо на лето в горы или спускает их оттуда осенью – он, по народному обычаю, приносит жертву Афы (бог грома, молнии и вообще всех атмосферических явлений), закалывает барана, прося бога предохранить его стада от громового истребления. Мясо принесенной жертвы употребляет-с я в пищу лицом, приносившим жертву. Случится ли в Абхазии засуха – народ обращается с просьбою к девушкам добыть им дождя. Одевшись в лучшие свои платья и разделившись на три части, девушки идут тогда к речке, где одна часть устраивает из ветвей плот, другая подносит к плоту сухую солому, а третья занимается приготовлением куклы в виде женщины. Затем приводят ишака, покрывают его белою простыней и сажают на него куклу. Одна из присутствующих берет за повод узды, две становятся с боков ишака для поддерживания куклы, а остальные, разделившись на две части, становятся по обе стороны ишака и в таком виде ведут его к плоту.

– Воды дашь! воды дашь! – поют они хором. – Воду дождевую, маргаритку красную, сын владыки (или владетеля) жаждет немного воды, немного воды. (Дзивау дзывава, дзири ква ква, мыкрылд апш ах, и па дыдзыш-войт дзы-хучик, дзы-чучик.)

У плота снимают с ишака куклу, сажают ее на плот, зажигают на нем солому и в таком виде пускают его по течению воды. Потом заставляют ишака выкупаться в той же речке, и как он всегда противится этому, то девушки вгоняют его хлыстами. Переплыв реку и выйдя на противоположный берег, ишак почти всегда начинает реветь, что принимается за хороший признак, и девушки уверяют себя, что дождь непременно будет, и, радостно возвращаясь домой, поют народные песни.

Проходит несколько дней: все ждут дождя как милости, но засуха стоит по-прежнему и жжет все окружающее. Тогда абхазцу ничего более не остается делать, как обратиться с просьбою к богу Афы.

Крестьяне толпою отправляются к помещику, просят его принести жертву Афы и выпросить у него дождя. Помещик берет из своего стада двух быков, назначает день и место жертвоприношения, а каждый крестьянин приносит туда с собою гоми (пшено), свежий сыр и кувшин вина.

К обряду допускаются только мужчины и для жертвоприношения стараются выбрать место поживописнее, где-нибудь над водою. К рогам жертвы привязывают веревку, конец которой берет один из стариков и, сняв шапку, произносит молитву.

– О повелитель грома, молнии и дождя! – говорит он. – Сжалься над нами, бедными: наши посевы засохли, трава выгорела; скот издыхает без корма, и нам самим угрожает голодная смерть. Повели скопиться дождевым тучам; повели грому загреметь, молнии засверкать и пошли обильный дождь для спасения погибающего народа.

Словом аминь присутствующие заключают молитву. Животное закалывают, и мясо его варят; из гоми и сыра приготовляют крутую кашу, которую абхазцы употребляют вместо хлеба. Сваренное мясо кладут на плетни, служащие вместо столов, читают еще раз ту же молитву и затем, расположившись под тенью дерев, пируют, воспевая при этом в честь Афы песнь, известную под именем Анчва-рышва (песня богини).

– Все, чем мы наслаждаемся, – говорит один из стариков пирующего общества, – есть благодать Господня, и мы должны благодарить его за это.

Эти слова служат сигналом для начала песни.

– Боже великий, милосердый! (Анчва дауква злыпха ххаура), – произносит тогда запевала.

Во всех куплетах этой песни запевала обращает свои хвалебные слова к Всевышнему Создателю.

– О ты, который с громом с неба спускаешься, – говорит он, – и с молнией на небо подымаешься, которому известно число песка на дне морском и т. п., – и затем оканчивает каждый куплет словом ах-дау (владыко, великий Господи!).

Все присутствующие разделяются на два хора и повторяют по очереди, и непременно три раза, каждый куплет песни, пропетый запевалою.

Вера в могущество Афы породила между абхазцами особые обряды при погребении человека, убитого громом. В этом случае родственники не должны плакать из боязни рассердить Афы, ибо тогда он непременно поразит всех присутствующих одним разом. Семейство убитого тотчас после случившегося происшествия собирает всю деревню без различия пола и устраивает на четырех столбах довольно высокую вышку; потом кладут убитого в гроб и поднимают на устроенный помост, где он лежит до тех пор, пока не останутся одни только кости. Затем гроб с костями предают земле и потом уже совершают поминки. Суеверие это укоренилось в народе до такой степени, что без пляски и песни никто не решится поднять тело человека, убитого громом.

Если молния поразила какое-нибудь домашнее животное, то над ним совершается подобный же обряд, причем вышка становится такой высоты, чтобы на нее не могли вспрыгнуть собаки или хищные звери. Присутствующие разделяются на два хора и совершают вокруг убитого пляску с пением. Один хор поет только слово во-етла, а другой чаупар-оу, и убитую скотину поднимают на вышку, предоставляя ее в жертву хищным птицам.

Поражение молниею скотины считается хорошим признаком, и потому хозяин, в знак благодарности Богу за посещение, приносит в жертву другую скотину, но в читаемой при этом молитве просит, однако же, Господа, чтобы на будущее время он пощадил его самого и его стада от подобных поражений.

Из мяса принесенного в жертву животного приготовляют пищу, и в продолжение целого дня угощают ею собравшийся на эту церемонию народ.

Абхазец верит, что молния бьет преимущественно в дубовые деревья, и никогда в грабовые. Поэтому он тщательно уничтожает дуб, и даже с корнем, на значительное расстояние от своего жилья, а во всех строениях старается употребить в дело хотя бы немного грабового леса, который и разводит вокруг своего жилища.

Жертвоприношение в честь грома существовало и у жителей Абазии.

Одновременно с днем праздника пророка Илии, во второй половине июля месяца, абазины совершали жертвоприношение Шибле — богу грома. Сохранив одинаковое название этого бога с черкесами, абазины изменили характер и особенности празднования.

Почти у самого истока реки Агуры находится скала, известная в народе под именем Скала-Гром, где существуют развалины монастыря и храма во имя пророка Илии. За несколько дней до праздника Шибле стекалось туда множество народа, так что вся долина бывала усеяна группами приезжих. Повсюду видны были арбы с торчащими вверх оглоблями и с привязанными к ним волами и конями. Там, под арбами, девушки одевались в лучшие свои платья; здесь кувыркались ребятишки, сбивая с ног взрослых; группы мужчин и женщин покрывали долину; в одном месте старые джигиты, собравшись в кучку, спорили о достоинствах своих лошадей; в другом – выправляли оружие, чистили коней; мать таскала за волосы свое непокорное семейство, а ее дочка перемигивалась с молодым джигитом; шум и гам эхом дробились по горам. Раздавался выстрел – и все смолкало; за первым выстрелом повторялся другой – и снова все поднималось на ноги. С песнями, под звуки музыки и бубна, двигались к реке Агуры толпы горянок с кувшинами на головах, а мужчины вели своих телят и коров к возвышению, где пестро разодетый старшина, избранный жрецом и окруженный помощниками, должен был приступить к закланию жертв. Чья жертва оказывалась лучше, тот приобретал титул вызывателя грома; он первый больше и громче других имел право кричать: «Шибле! Дай дождя!» Такое лицо делалось падишахом праздника, пользовалось правом целовать любую из красавиц, пить лучшее вино, есть вкуснейшее блюдо, распоряжаться играми и сесть на лучшего коня, не разбирая, чей бы он ни был.

– Шибле! Дай дождя!.. – кричит вызыватель грома.

– Шибле, дай дождя! – вторит ему многочисленная толпа.

При звуках выстрелов и бубнов на кургане лилась кровь животных, приносимых в жертву, раскладывались костры у подножия его, развешивались котлы, варилась пища. Вызыватель грома делил пищу и вино между присутствующими, и тогда начиналось пиршество, оканчивавшееся пением, пляской и джигитовкой.

Подобно черкесам, абазины имели Тлепса — бога огня.

С приближением праздника каждый хозяин должен был собственноручно выбелить свой очаг и наносить дров.

Накануне праздника жители не должны были иметь ни одной искры в доме, залить угли в очаге, снять кремень с пистолета и винтовки и повесить свою трубку на пояс.

В полночь около сакли старшины раздавался выстрел, и весь аул высыпал на улицу.

– Где Тлепс? Где факел? – спрашивали все друг друга.

Закрытая с головы до ног в чадру, спускалась со скалы девушка с зажженным факелом. Она избиралась жрицею и составляла тайну для всех, кроме старшины и родных. Помолившись в роще Тлепсу, она приносила в аул огонь на целый год. За это девушка пользовалась правом выбрать себе жениха, кого пожелает и кто бы он ни был. Выбранный зажигал свой факел, и в это время окружающие горы освещались огнями. Жители расходились по домам и ожидали новобрачных, которые входили в каждую саклю, зажигали в ней дрова на очаге и получали калым от каждого хозяина. По выходе из последней сакли жрица поднимала свою чадру и разрешала тем загадку своей личности.

После того горцы пировали всю ночь.

Отправляясь на охоту, абхазец просит удачи и делает жертвоприношение Ажвепшаа-Абна-инчваху — богу лесов, зверей и охоты.

Партия охотников одной деревни, а иногда и целого околотка, делает складчину, покупает барана или козла и выбирает в лесу место для жертвоприношения. Церемония, с которой совершается это жертвоприношение, та же, что и богу кузнецов, с той только разницею, что каждый охотник сам бросает ладан на горящие уголья и просит лесного бога, чтобы он послал ему счастье на охоте и уделил из своих стад то животное, которое желает убить охотник.

Охота не удалась: охотник трудно верит тому, чтобы божество не услышало его просьб, а старается отыскать другую причину неудачи и вспоминает, например, что при выходе на охоту он встретился с таким-то, колдовству которого и приписывает неуспех своей охоты. Чтобы уничтожить силу колдовства, тяготеющего над ним, охотник старается достать из одежды встретившегося клочок шерсти или даже несколько волосков и, добыв их, раскладывает в лесу огонек, сжигает волоски и потом, прыгая через огонь, считает, что вся сила колдовства исчезла.

Раз в году, летом, обыкновенно в одну из суббот, вечером, только отнюдь не во время поста, пастухи приносят в жертву молочную кашу Айтару — богу, покровителю домашнего скота и хуторов. Церемониал обряда этого немногосложен. Вокруг котла, наполненного кашею, становятся все собравшиеся пастухи; старший из них просит покровителя размножить их стада и защитить от нападения хищных зверей, и потом кашу едят.

Пастухи считают этого бога особенно близким к себе и прогневить его боятся больше, чем других богов, вымышленных народом. Поэтому, если кто желает, чтобы пастух исполнил данное слово, тот заставляет его поклясться богу Айтару и тогда может быть уверен в ненарушимости слова.

Иногда богу Айтару приносят в жертву и животных. Выбрав животное и живописное место для жертвоприношения, пастухи отправляются туда вместе со своими стадами, разводят огонь и приводят нарочно откормленного для этой цели теленка. Старший по летам пастух умывает руки и нож, берет теленка, снимает шапку и читает молитву.

– Хахту (Всевышний)! – произносит он. – Приношу тебе эту жертву, по примеру моих предков, и прошу ниспослать здравие и долголетие моему семейству, ближним и дальним моим родственникам; здравие и долголетие нашему владетелю и его семейству и нашему помещику, с его семейством.

После этой молитвы жертва закалывается, и мясо опускается в котел, а произносивший молитву вторично вымывает руки.

Когда из теленка приготовлены разнородные кушанья, тогда приносят раскаленные уголья, зажигают восковую свечу, и старший, сняв шапку, повторяет снова молитву. По прочтении ее от каждой части жертвы отрезается по кусочку, все они сжигаются на угольях, и присутствующие принимаются за трапезу.

Оспа, истребляющая абхазцев в значительном числе, породила у них верование в Зус-хана – пророка Аллаха и покровителя оспы.

Имея веру в единство Бога и в будущую жизнь, все поколения и общества абхазского племени подчинены бесчисленному множеству суеверий и предрассудков.

Они верят в магическое действие и сверхъестественную силу некоторых предметов. Так, хозяин не обносит своих виноградных лоз никакою оградою и употребляет особый способ для сбережения их от чужих рук. Вообще в предохранение от воров привешивают к лозе, к скотине или к каждому другому предмету кусок железного шлака. Не каждый абхазец, и можно даже сказать, редкий из туземцев осмелится тронуть вещь, отданную под покровительство этого талисмана, угрожающего, по народному суеверию, насильственной смертью чужим рукам, которые дозволят себе коснуться его.

Горные жители Абхазии питают большое уважение к можжевельнику, собирают его и, сохраняя в каждом доме, верят, что он имеет силу прогонять нечистого и может служить самым лучшим предохранением от порчи и наговоров.

Несмотря на отчаянную храбрость и удаль джигитов, редкий абазин решится, при ложном показании, прикоснуться ртом к дулу заряженной винтовки; он твердо уверен, что в случае лжи пуля сама вскочит к нему в горло.

Горцы верят в магическое действие сплюснутой пули. Зашив ее в кусок кожи или тряпку и нося на шее, абазин верит, что она лучший защитник его от вражьего штыка и пули. Сплюснутый восковой шарик, испещренный крестами и зашитый в тряпочку, носится почти каждой молодой девушкой. Он имеет силу, по верованию народа, отражать дурной глаз и соблазнять молодых парней.

Подобно соседям своим черкесам, абхазцы признают существование различного рода духов и верят в существование духа – покровителя гор. Дух этот, по народному сказанию, обитает на седловине Главного хребта, между истоками реки Бзыбь, впадающей в Черное море, и большого Энджик-Су, впадающего в Кубань и переделанного русскими в реку Зеленчук.

На краю одного из спусков с хребта стоит не покрытая снегом гранитная скала, с виду очень похожая на высокий жертвенник. К вершине ее, составляющей площадь около трех квадратных сажен, ведут ступеньки, высеченные в граните. Посредине площадки виднеется углубление в виде котла. Проходя по какому-либо случаю мимо этой горы, каждый абхазец считает своею обязанностию подняться на ее площадку и положить в углубление какую-нибудь вещь: ножик, огниво или пулю. Пожертвования эти приносятся с целью умилостивить горного духа – иначе, говорят абхазцы, он зароет под снегом путешественника, когда тот станет спускаться, или не пошлет ему дичи, или, наконец, предаст его в руки врага. Каждый прохожий строго соблюдает правило пожертвования духу гор. Все углубление площадки до половины наполнено древними монетами, железками от стрел, съеденными ржавчиной кинжалами, стволами от пистолетов, пулями, женскими застежками и кольцами. Все это лежит, гниет и ржавеет, но ничья рука не осмелится коснуться до того, что принадлежит духу гор.

Абазины верят в существование демона и убеждены, что он способен наслаждаться семейной жизнию, обзаводиться потомством и не откажется от вкусного шашлыка и кахетинского. Понятия о демоне и духе гор смешаны у абазинов и равнозначны. По представлению народа, демон сибарит и отчаянный волокита, изнеженный безнравственной жизнью до такой степени, что в одиночной схватке устоит не против каждого джигита, но зато обладает силою усыплять тех, кто захочет до него достигнуть. Пораженный звуками дивной, неземной музыки, приближающийся к нему человек чувствует какое-то обаятельное влияние могучей силы и невольно останавливается. Ему слышится то нежный, страстный плач струны, то журчание серебристого потока, то певучий голос прекрасной женщины. Напрасно смелый джигит силится сделать тогда движение – он не может, он чувствует, как все существо его изнемогает в какой-то мечтательной неге, как чья-то нежная, мягкая рука ласкает его щеки и своим легким щекотаньем наводит сладкую дремоту.

Трудно устоять от такого искушения, но знаменитый джигит Ширар, слава которого гремела по всей Абазии, победил горного духа, и вот по какому случаю: Гих-Урсан, старшина аула, раскинутого внутри гор, на берегу одного из бесчисленных рукавов реки Киласури, полюбил в молодые годы красавицу Рити, которая соглашалась выйти за него замуж, когда он, при предстоящем набеге, возвратит ей брата, а если последний будет убит, то привезет в родной аул хотя его голову. Урсан дал клятву и отправился с друзьями на поиск к цебельдинцам. В первой схватке с ними, раненный в плечо, Урсан замертво упал между родными трупами. Очнувшись, он вспомнил то мгновение, когда слабевший от раны и помутившийся взор его остановился на убитом товарище, брате Рити, у которого враг отделил голову и, бросив ее в свой мешок, скрылся за скалами. Клятва принести если не труп, то голову убитого товарища свято соблюдалась горцами. Позор и вечное осмеяние ожидали не исполнившего клятвы.

Оттого-то горцы часто дрались с отчаянием и ложились сотнями под ударами пуль и штыков, чтобы только увезти с собою тела убитых товарищей. Не выручив головы брата своей возлюбленной, Урсану нельзя было вернуться в родной аул и приласкать на своей груди кудрявую головку Рити. С отчаяния влюбленный готов был на самоубийство, и рука его невольно скользнула за пояс, ища кинжала.

– Остановись! – прошептал кто-то над его ухом.

Урсан вздрогнул, поднял голову – перед ним стоял молодой цебельдинец, со странною, почти нечеловеческой улыбкой.

– Безумец! – сказал ему молодой человек. – Как будто в этом мире не осталось для тебя ничьей силы, которая бы воротила тебе счастие.

– Ничьей! Ничьей! – отвечал Урсан с отчаянием.

– Как? А горный дух долин наших? Зачем не призовешь его?

– Горный дух! – повторил Урсан и в припадке забытья запел песню призвания…

Протяжный и страшный хохот был ответом на этот призыв. Незнакомец откинул полу бурки – и Урсан увидел мертвую голову брата Рити.

– Вот она! – проговорил горный дух, швырнув голову на колени Урсана. – Возьми ее, – продолжал он, – но знай, что с этой минуты ты мой должник. Через тридцать лет я возьму у тебя, в свою очередь, то, что будет дорого твоему сердцу.

«Прошло тридцать счастливых лет, – рассказывал Гих-Урсан, – пролетело много времени, утекло много воды в Киласури – и я забыл мой долг горному духу… И вот две луны протекли с тех пор, как однажды, ночью, разбудил меня выстрел винтовки. Вскакиваю с войлока, кидаюсь к дверям сакли и у порога ее встречаю поцелуй жены. В ту же ночь Рити разрешилась сыном. Радость моя была выше всех радостей жизни».

Обрадованные родители выбрали своему сыну воспитателя (аталыка) и назначили день передачи новорожденного на руки аталыка. В ночь на этот день кто-то разбудил счастливого отца, который, очнувшись, увидел перед собою духа гор.

– Тридцать лет, Гих-Урсан! Время… завтра я возьму мой долг и твое сокровище!..

Сон сбылся. Едва только воспитатель вынес ребенка на крыльцо сакли, как в голубой выси облаков показался огромный черный орел. Он плыл медленно, со страшным свистом рассекая воздух своими гигантскими крыльями. С протяжным визгом описал он круг, бросился на аталыка, сбил его с ног ударом крыла и, схватив когтями малютку, быстрее ветра и вспышки пороха умчался в поднебесье.

Урсан с отчаяния бросил дом и бежал в надречные скалы искать своего сына, бежал туда, где одни только зловещие черные орлы повили свои гнезда.

«С восходом солнца, пробродив целую ночь, – рассказывал Гих-Урсан, – и ища встречи с тем, кто унес мое счастье, я садился над рекою и долго и молча вглядывался в ее быстрый бег, готовый прыгнуть в крутящийся над камнями бурун. В эти минуты, в стороне, мне часто слышался знакомый плач малютки и чей-то хохот… Тогда я, затаив дыхание и млея от душевной боли, озирался кругом; но, при первом моем движении, все смолкало окрест меня, и снова наставала могильная тишина, изредка нарушаемая ружейным выстрелом, раздававшимся в горах, да взмахом и шумом крыльев орла. Однажды плач малютки и неизбежный хохот раздались так близко от меня, что, вздрогнув, я едва не покатился в реку. Поднимаю голову… и сердце страшно и больно застонало во мне, когда глаза мои остановились на моем малютке. Он, на закраине бездны, играл цветами, а горный дух напевал ему какую-то колыбельную песню. Ветер подбрасывал розы и развевал черные пряди волос шайтана, обнажая его чудовищное и бледное лицо. Болезненный стон вырвался из груди моей; я протянул руки к видению и пополз на верх скалы, раздирая лицо, грудь об острый кремень. Но зловещий хохот демона встретил меня… и тяжелый сон заковал мои веки».

Семь дней Гих-Урсан любовался издали своим ребенком, семь раз пытался он проползти к нему, но каждый раз был усыпляем демоном. Не надеясь на свои силы, потеряв надежду достигнуть до обиталища духа гор, Гих-Урсан обратился к знаменитому джигиту Ширару, прося его спасти дитя и вступить в поединок с духом гор. Ширар согласился. Несчастный отец вручил ему шашку с крестообразным эфесом. Шашка эта, хотя и сделанная руками гяура, была страшна для шайтана.

– Мне пленный гяур рассказывал, – говорил Урсан, – что это как-то так Аллах уж устроил, что вот, видишь ли, шайтана этот крест будто огнем палит…

– Тсс… – прошептал на это джигит, – слышишь?..

На горе раздавались плач малютки и протяжная колыбельная песня горного духа. Как дикая кошка, запрыгал Ширар с утеса на утес, через стремнины и пропасти, стремясь быстро к вершине скалы. Горный дух старался нагнать сон и на Ширара, но тот, зная, что это очарование демона, вспоминал о шашке, и дремота спадала с глаз его. Закутав башлыком голову, чтобы не слышать упоительных звуков, Ширар подымался все выше и выше. Сделав еще несколько шагов, он обомлел от восторга и упоения… Перед ним стояла абазинка, легкая, как серна гор, как воздух, красивая, «как первая из жен Магометова рая; она казалась сотканною из зари и воздуха. Наряд ее был так прозрачен, что целомудренный Ширар мог бы сосчитать каждую розовую жилку на персях пери».

Храбрый джигит впился в прелести красавицы; язык онемел, он готов был поддаться обольщению, но мысль о шашке спасла его и на этот раз. Ширар бросился дальше и, в пять отчаянных прыжков, стал в нескольких шагах от горного духа. Последний схватил малютку, вытянулся во весь свой гигантский рост и, подняв его над пропастью, показывал готовность спустить туда свою жертву. Ширар остановился в недоумении; горный дух отступил от пропасти и положил малютку на прежний ковер цветов. В это время далеко внизу, под скалою, раздался отчаянный крик Гих-Урсана, придавший решимости Ширару. Пользуясь тем, что горный дух отделил свою руку от ребенка, смелый джигит с гиком и проклятием бросился на врага и, отломив рукоять от шашки, швырнул ею в демона. Скала дрогнула и пошатнулась в своем основании…

Горный дух со страшным стоном и воплем упал на дно пропасти, известной в народе под именем Пропасти больного демона (щайтаа-саи-набрик), из которой слышатся и теперь постоянные стоны и вопли…

С тех пор между абазинами существует поверье, что если новобрачные желают иметь первенцем сына, то стоит только молодым провести три ночи над этою пропастью – и желание их немедленно осуществится.

Кроме того, в Абазии есть еще гора, о которой в народе ходит легенда, одинаково напоминающая сказание о Прометее и Антихристе. Гора эта носит название Диц. Находясь неподалеку от абазинского аула Баг, гора эта, опоясанная тремя рядами скал, имеет чрезвычайно суровый и пасмурный вид. В скалах, окружающих гору, видно несколько глубоких пещер. На самом верху горы находится черное отверстие, внушающее неподдельный страх каждому туземцу.

– Худое тут место для каждого живого человека, – говорит абхазец, указывая на отверстие.

По сказанию народа, отверстие это составляет единственный выход из глубочайшей пещеры, доходящей до самого основания горы. В глубине ее лежит Дашкал, прикованный к горе семью цепями. Он явится перед кончиною мира между людьми для того, чтобы восстановить брата на брата и сына против отца. Подле Дашкала лежит огромный меч, который он силится достать, но не может, потому что время его царства еще не пришло. С досады он потрясает иногда свои цепи, и тогда горы дрожат, а земля колеблется от одного моря до другого. Когда придет его время, тогда он достанет меч, разрубит им связывающие его оковы и явится в мир губить род человеческий.

– Кто же видел Дашкала? – спрашивал один из русских путешественников.

– Как! – восклицали провожавшие его туземцы. – Да на это не решится ни один человек! Избави Аллах! Говорят, один абазинский пастух, по глупости, спустился в пещеру и, увидав Дашкала, от испуга сошел сума.

Туземцы действительно боятся горы Диц и стараются, если можно, обойти ее.

Суеверие народа обеспечило существование женщин-гадальщиц, ворожей и знахарок. Такая старуха есть в каждом ауле: она и лекарка, и сваха, и гадальщица. Они лучшие посредницы во всех горских любовных похождениях. Передать тайну юной горянки предмету ее страсти молодому наезднику; добыть травки силотворной или питья, зелья приворотного, на случай, если бы понадобилось завербовать чье-нибудь сердце, – это их дело. Гаданье этих старух, «ветхих как сорочка джигита», состоит в том, что они льют коровье масло на огонь и по цвету пламени предсказывают будущее или смотрят в чашу с чистою водою; бросают в реку стружки и наблюдают, прямо ли поплывут они или закружатся; разматывают клубок ниток, отсчитывают на нем неровности и по числу их определяют долголетие любопытных. Главную же роль в их гаданиях играют травы, зола и лучинки.

Придавая большое значение гаданию, абхазцы верят в существование колдунов, ведьм и водяных. Последние носят название дзызла и водятся в омутах, реках и особенно под мельницами.

Водяные черти, а преимущественно чертовки, в представлении народа резко отличаются от подобных же существ других стран. Абхазская дзызла имеет необыкновенно большие, висячие груди, которые она закидывает за плечи «для удобства, а может быть, и для красы». Никто из смертных не увлекался еще красотою чертовки.

«Это совсем не то, что хорошенькие имеретинские триськали или славянские хохотуньи-русалки, которые, пожалуй, и с ума сведут, и защекочут, но зато, хоть на время, дают и счастье своим любимцам, а злые, сварливые, зубастые бабы, только норовящие, как бы поймать безоружного и прямо утопить».

Народ проставляет себе эту водяную обитательницу женщиной свирепой, но глупой, имеющей нечто человеческое и по ночам сидящей над омутом и плачущей. Плач дзызлы не поэтический, а простое надувательство и желание обмануть добросердечного смертного и, поймав его, утопить.