Текст книги "Пугачев и его сообщники. 1773 г. Том 1"

Глава 8

Положение яицких казаков. – Приведение в исполнение приговора над виновными в убиении генерал-майора Траубенберга. – Весть в городке о появлении императора Петра III на Таловом умете; совещание казаков. – Посылка двух человек на Таловый умет. – Аудиенция Пугачева с казаками Караваевым и Кунишниковым. – Поездка Пугачева в Мечетную слободу. – Погоня. – Возвращение на Таловый умет.

Вскоре после того, как Пугачев, переговорив с Пьяновым, уехал в Мечетную, в Яицком городке распространился слух, что у Пьянова был какой-то великий человек. Слух этот дошел до коменданта, полковника Симонова, и он приказал арестовать Пьянова, но последний успел бежать. Тогда взяли жену Пьянова, продержали ее всю зиму под караулом, но ничего не добились. Она говорила только, что в доме их был купец, который купил рыбы и уехал, но что он за человек, она не знает. Таким образом, ни правительство, ни казаки не могли узнать, кто был этот человек и зачем приезжал он в Яицкий городок.

За отсутствием Пьянова приходилось верить народной молве, и казаки под самым большим секретом передавали друг другу, что в городке был сам государь Петр Федорович, который намерен объявиться и ожидает только удобного времени. При этом одни говорили, что он приедет в городок к Рождеству, а другие – что весной, когда казаки соберутся на весеннюю плавню[271]271
  Показание Зарубина (Чики) на очной ставке с Ульяновым // Гос. архив, VI, д. № 422; Показания Дениса Караваева и Максима Шигаева в Тайной экспедиции // Там же, д. № 512.


[Закрыть]. Никто, конечно, не мог определить точного времени появления государя, но все ожидали его, и слух распространился далеко за пределы городка и облетел почти все хутора; в нем было много преувеличенного и видоизмененного.

– Слышал ли ты вести? – говорил, встретившись с Зарубиным (Чикой), казак Никифор Гребнев, возвращавшийся на свой хутор, в двадцати верстах от Яицкого городка.

– Какие вести? – спросил Зарубин.

– Вести добрые. Слышал я от Григория Закладнова, что приезжал на умет к Ереминой Курице купец, и Григорий Закладнов, быв тут же на умете, с ним разговорился, и стал купец спрашивать: какие вам, казакам, есть обиды и какие налоги? Закладнов рассказал ему, какие мы обиды несем от командиров наших. После того купец выговорил, что поедет на Яик для покупки рыбы и когда из Яика возвратится назад на умет к Ереминой Курице, то хотел прислать за Закладновым. Итак, Закладнов, оставив купца, поехал для ловли зверей, а потом означенный купец, возвратясь, послал Еремину Курицу сыскать Закладнова и когда тот приехал и ночевал с купцом, то зачал его спрашивать: «Скажи ты нам правду, что ты за человек?» На что купец сказал: «Ну, друг мой, господин казак, я скажу тебе сущую правду: ты меня признавай за государя, а я не для рыбы вашей ездил в город, а только приглядеть ваши обряды и какие командиры делают вам обиды». Когда же Закладнов спросил: «У кого ты был в Яике?» – то он сказал: «Я стоял в доме у Дениса Пьянова». Закладнов стал ему тогда говорить: «Батюшка, обиды нам делают великие: наши командиры нас бьют и гоняют, жалованье наше захватывают, и тому шесть лет, как государыня нам жалованье жалует, а они незнаемо куда употребляют. А кто о жалованье станет говорить, того сажают под караул. Без государева указа в ссылку рассылают, и государыня о том не знает. У нас прежде не было пятидесятников, а теперь оные завелись; прежде в сотне был один сотник, а теперь все новое». Итак, купец, поговоря с Закладновым, поехал с умета на Иргиз, сказав: «Ждите меня весной, я к вам буду…» Так вот, брат, вести какие! – заключил казак Гребнев.

В таком или в еще более измененном виде рассказывалась первая поездка Пугачева на Яик. Она заинтересовала почти все население, и «мы, казаки войсковой стороны, – показывал впоследствии Зарубин (Чика)[272]272
  Показание Зарубина (Чики) на очной ставке с Ульяновым, без числа и месяца. Гос. архив, Vi, д. № 506.


[Закрыть], – все о том думали и ожидали весны; где ни сойдемся, все говорили: а вот будет государь, и как придет, готовились его принять».

Но прошла весна, и наступившее лето принесло новое горе яицким казакам. В конце апреля 1773 года был получен в Оренбурге указ Военной коллегии, с окончательным приговором по делу об убийстве генерал-майора фон Траубенберга. В этом приговоре участь подсудимых была значительно облегчена, тем не менее было определено: 16 человек, наказав кнутом, вырезав ноздри и поставя знаки, послать в Сибирь на Нерчинские заводы вечно; 38 человек наказать кнутом и, без постановления знаков и вырезания ноздрей, сослать с женами и малолетними детьми в Сибирь на поселение; 5 человек, «для омытия пролитой крови», послать на службу против неприятеля без очереди; 25 человек, менее виновных, наказать плетьми и распределить: молодых в разные армейские полки, а престарелых в разные сибирские гарнизонные батальоны. «Что же до всего их мятежнического войска принадлежит, – писала Военная коллегия[273]273
  От 8 марта 1773 г. за № 4348. Чтения общества истории и древностей, 1860, кн. II, с. 35–51.


[Закрыть], – коего по списку Яицкой комендантской канцелярии, кроме находящихся в укрывательстве 53 человек служащих и отставных, показано 2461 человек, то в рассуждении такого знатного количества и что все они большей частью к сему дерзкому предприятию приступили по поводу главных их развратников, Кирпичникова с товарищи, от сущего невежества и по незнанию истинного своего благоденствия, от наказания освободить и привести вновь к присяге. Относительно беглых объявить по войску, что кто из них в течение трех месяцев явится добровольно, тот будет прощен, а кто не явится и будет пойман, тот подвергнется всей строгости законов».

«А как по особо произведенному следствию, – сказано в том же указе Военной коллегии, – показано при учиненном мятеже и бунте разграбленных: у воинских чинов казенных вещей на 97 руб. 49½ коп., у убитых: генерал-майора Траубенберга, атамана Тамбовцева и других разного звания воинских чинов собственных денег и пожитков на 20 107 руб. 707½ коп., да по показаниям того ж войска казаков 16 551 руб. 10½ коп., то в удовольствие сих безвинно пострадавших имение всех показанных заслуживших наказание продерзателей, Яицкой комендантской канцелярии описав, с публичного торга продать. А чего к тому доставать не будет, расположи со всех бывших в мятежнической партии, по состоянию каждого имущества и промыслов, взыскать вышеупомянутую сумму».

Получив указ Военной коллегии как раз в то время, когда войско было на весенней плавне, оренбургский губернатор генерал Рейнсдорп не признал возможным отрывать казаков от рыбной ловли и отложил исполнение приговора до возвращения войска в Яицкий городок[274]274
  Рапорт Рейнсдорпа Военной коллегии 25 апреля 1773 г. // Московский архив Главного штаба, оп. 93, св. 492.


[Закрыть].

2 июля все служащие и отставные старшины и казаки были собраны в круг для выслушания определения Военной коллегии, и затем, по прочтении указа, было приступлено к наказанию виновных.

Когда церемония эта окончилась, тогда кругу было объявлено, что императрица по своему милосердию прощает остальных казаков, но с тем, чтоб они немедленно внесли наложенный на них штраф и вновь присягнули на верность службы[275]275
  Рапорт Рейнсдорпа Военной коллегии 4 июля 1773 г. // Там же.


[Закрыть]. С этой последней целью были выбраны десятники и отправлены в церковь, а прочие девять давали им свои руки и клялись пред ними служить верно[276]276
  Показание Козьмы Кочурова // Гос. архив, VI, д. № 506.


[Закрыть]. По окончании присяги, доносил Рейнсдорп, «возжелали они [казаки] и прочие с их старшинами, не расходясь из соборной церкви, в знак верноподданнической благодарности, принесть Всевышнему о высочайшем е. и. в. и его высочества здравии и о благополучном государствовании общее молебствие, что через тамошнего протоиерея со священники торжественно и отправлено.

«По выходе же из храма, каждый из них бывший до сего преступитель свидетельствовался, упав на землю, полным раскаянием, а потом, стоя на коленях, за излиянные к ним бесприкладные е. и. в. щедроты с достодолжным раболепствием благодарили и в заключение, общими радостными восклицаниями прославляя высочайшее имя, превозносили оное из явлением крайнего о толь превосходном милосердии чувствования»[277]277
  Рапорт Рейнсдорпа Военной коллегии 10 июля 1773 г. // Московский архив Главного штаба, оп. 93, св. 492.


[Закрыть].

Так писал Рейнсдорп, желая успокоить кого следовало в Петербурге, но не так было на самом деле. Казаки не радовались, не раскаивались, но скорбели, считая жестоким для себя наказанием наложение денежного штрафа. Такое взыскание, простиравшееся в сумме до 36 756 руб. 30 коп., было особенно тяжело для казаков, из коих многие не признавали себя виновными в расхищении, а платить за других не желали и не имели средств. Последние события отвлекли их от домашних работ и рыболовства, единственного почти источника их существования, и население не знало, чем прокормить свои семьи, а об уплате штрафа и думать было нечего. Они решили в последний раз попытать счастья в Петербурге и опять послать депутатов. Отправившись на хутор Ивана Герасимова и встретив там скрывавшегося от преследования Афанасия Перфильева, казак Савелий Плотников рассказал о несчастий, постигшем войско, и просил их от имени всего населения съездить в Петербург и попросить императрицу не взыскивать наложенного на войско денежного штрафа. Перфильев и Герасимов согласились, и тогда Плотников съездил в Яицкий городок, привез оттуда на дорогу 150 руб. общественных денег и сам присоединился к этому посольству.

Между тем полковник Симонов, исполняя указ Военной коллегии, выслал из городка в Сибирь 144 человека мужеского и женского пола[278]278
  Московский архив Главного штаба, оп. 47, св. 249.


[Закрыть] и требовал, чтобы каждый казак заплатил денежного штрафа, смотря по назначению комиссии, от 6 до 40 руб. Раскладка эта была сделана по указанию старшин и потому пристрастно: на бедных было наложено больше, чем на богатых. Казаки были недовольны, потому, говорили они[279]279
  Памятники новой русской истории, т. II, с. 284.


[Закрыть], что «когда уже на все войско наложена выть, так и взыскание должно быть с каждого равное, ибо богатый и бедный казак все тягости без различия несут на ряду». Не зная, что предпринять, чтоб избавиться от налога, казаки сходились иногда на базаре, чтобы посоветоваться друг с другом и потолковать о своих нуждах. А на базаре рассказывали, что на Таловом умете, у Ереминой Курицы, проявился государь Петр Федорович и что Григорий Закладнов его уже видел[280]280
  Показание казака Якова Почиталина // Гос. архив, VI, д. № 506; Показание Максима Шигаева // Там же, д. № 512; Показание Василия Коновалова // Там же, д. № 505.


[Закрыть].

Последний, приехав в городок, тотчас же отправился к своему приятелю казаку Ивану Чебакову и рассказал ему все, что видел и слышал на умете у Ереминой Курицы.

– Что это за причина, – отвечал удивленный Чебаков, – ведь сказывали, что государь помер! Надо об этом деле хорошенько посоветоваться с надежными людьми. Пойдем-ка, брат, скажем об этом Ивану Фофанову, не съездит ли он в умет удостовериться, подлинно ли он царь.

Приятели отправились к Фофанову, но, не найдя его дома, пошли сначала к Максиму Шигаеву, а потом к Денису Караваеву, но и их также дома не нашли. На другой день Чебаков вместе с Караваевым пришли к Закладнову, который рассказал им, что видел, и передал просьбу Пугачева прислать к нему как можно скорее надежных казаков. Посоветовавшись с казаками Плотниковым, Шариным и Портновым, Денис Караваев решился ехать в Таловый умет и пригласил с собой приятеля своего, Сергея Кунишикова[281]281
  Показания Григория Закладнова 23 июля и 17 ноября 1774 г. // Гос. архив, VI, д. № 506 и 512.


[Закрыть]. Выехав рано из городка, они только утром добрались до умета. Было уже темно и шел дождь, когда Оболяев, прибирая свой двор, увидел приближающихся казаков.

– Кто едет? – окликнул уметчик.

– Казаки; мы ездили за сайгаками да запоздали и, чтобы укрыться от дождя, приехали сюда ночевать.

– Милости прошу, – отвечал Оболяев.

Казаки слезли с лошадей, и в то время, когда Кунишников расседлывал лошадей, Караваев подсел к Оболяеву.

– Не уметчик ли ты? – спросил он.

– Уметчик.

– Мы слышали, что у тебя живет такой человек, который называется государем Петром Федоровичем; правда ли это?

– Кто вам сказал?

– Григорий Закладнов.

Имя Закладнова уверило Оболяева, что приехавшие казаки принадлежат к войсковой стороне, он стал с ними говорить без всякого опасения.

– Да, у меня есть такой человек, – отвечал уметчик.

– Можно нам с ним повидаться?

– Теперь не время, есть посторонние, а оставайтесь до утра.

Казаки пустили лошадей на траву, а сами расположились в базу (сарае), в другом углу которого, на постели за занавеской, лежал Пугачев. Там был поставлен стол, несколько скамеек и кровать уметчика. Ложась спать, Оболяев шепнул Пугачеву, что к нему приехали яицкие казаки, желают его видеть и остались ночевать.

– Хорошо, – отвечал Пугачев, – теперь некогда с ними говорить.

Наутро, готовясь принять прибывших, Пугачев сочинил свой церемониал.

– Ты поди, – говорил он Оболяеву, – и спроси у тех казаков, бывали ли они в Петербурге и знают ли они, как должно к государю подходить? Если они скажут, что в Петербурге не бывали и не знают, то прикажи им по приходе ко мне стать на колени и поцеловать мою руку.

Оболяев пошел передать казакам приказание мнимого государя, а Пугачев сел за стол в ожидании аудиенции.

Ни Караваев, ни Кунишников никогда в Петербурге не бывали и потому в точности последовали совету Оболяева. Войдя за перегородку, они стали на колени.

– Не прогневайся, ваше величество, – говорил Караваев, – что мы путем и поклониться не умеем.

Пугачев приказал им встать и протянул руку, которую они и поцеловали.

– Почему вы, мои друзья, узнали, что я здесь? – спросил он.

– Нам Григорий Закладнов сказал, – отвечали казаки.

– А отчего же он сам с вами не приехал?

– Он поехал за дровами.

– Экой безумный, я ему наказывал, чтоб он вместе с вами сюда приехал, а он, смотри, за дровами уехал, дрова бы не ушли… Говорили ли вы со стариками?

– Сказывали человекам двум, трем, а ныне в городке большего-то числа и нет, все на сенокосе.

– Зачем же вы ко мне пришли и какая ваша нужда?

– Мы, ваше царское величество, присланы к вам просить милости и заступиться за нас, а мы за вас вступимся. Мы теперь вконец разорены старшинами: детей наших в солдаты хотят брать, а нам бороды брить; вводят у нас новые штаты, а мы желаем служить по-старому и по грамотам, как при царе Петре Алексеевиче было.

– Хорошо, друзья мои, если вы хотите за меня заступиться, то и я за вас вступлюсь, только скажите своим старикам, чтоб они исполнили все то, что я прикажу.

Караваев и Кунишников поклонились в ноги.

– Изволь, батюшка, надежа-государь, – говорили они, – все, что вы ни прикажете, будет исполнено.

Казаки заплакали, но были ли то слезы радости или горя, решить трудно; Пугачев также принял на себя вид человека прослезившегося.

– Да все ли войско принять меня желает? – спросил он.

– Когда вы за нас хотите вступиться, – отвечал Караваев, – то войско наше вас с радостью примет.

– Ну, детушки мои, соколы ясные, смотрите же не покиньте вы меня; теперь у вас пеший сизый орел, подправьте сизому орлу крылья; сумей я вас нарядить и разрядить.

– Только не покинь ты нас, надежа-государь, – отвечали казаки, кланяясь, – а мы с Яицким войском все, что вы ни прикажете и ни потребуете, сделаем.

– Я вам даю свое обещание жаловать ваше войско так, как Донское; по двенадцати рублей жалованья и по двенадцати четвертей хлеба, жалую вас рекой Яиком и всеми протоками, рыбными ловлями, землей и угодьями, сенными покосами безданно и беспошлинно; я распространю соль на все четыре стороны, вези кто куда хочет, и буду вас жаловать так, как и прежние государи, а вы мне за то послужите верой и правдой.

– Довольны, государь, вашей царской милостью и готовы вам послужить.

В это время проходивший мимо сарая крестьянин Афанасий Чуйков, услышав, что казаки величают Пугачева государем, вошел в сарай и хотел было подойти к разговаривавшим, но Пугачев удалил его.

– Поди, мой друг, тут не твое дело, – сказал он, указывая на выход.

Чуйков отошел, но остался тайным слушателем происходивших разговоров и совещаний.

– Ну, друзья мои, – говорил Пугачев казакам, – если вы согласны меня принять, так надобно приготовить знамена. Купите голи разных цветов, шелку и шнура; приготовьте мне платье хорошее и шапку бархатную. Я не знаю только, мои други, справитесь ли вы с деньгами?

– Как, надежа-государь, не справиться; хотя бы и вдвое больше этого приказали, так Яицкое войско все исправит; но не можно ли записать для памяти, что да что надобно купить?

– Я бы, пожалуй, вам написал, – говорил неграмотный Пугачев, – да, видишь, нет здесь ни бумаги, ни чернил. Да это можно и без записки так упомнить.

– Хорошо, мы и так упомним, – отвечал Караваев, – но не можно ли написать какого-либо указа в войско?

– Какой указ? У меня теперь ни писаря и никого здесь нет.

Пугачев предложил казакам сесть рядом с ним на лавку, но те отказывались.

– Что вам стоять предо мной, – говорил мнимый император, вторично предлагая казакам сесть, – ведь в ногах правды нет. Теперь дело идет еще по тайности, и вы объявляйте обо мне только надежным людям, а молодым ребятам отнюдь не сказывайте, чтобы старшинская сторона не проведала. Так поезжайте теперь в городок и объявите войску, а дня чрез три приезжайте опять ко мне.

– Теперь у нас люди все в дальних разъездах, – говорили казаки, – все по хуторам и занимаются сенокосом. Не можно ли, батюшка, потерпеть эту неделю, пока с сенокосом управятся и соберутся в город.

– Нет, други мои, это пустое, нечего еще на неделю откладывать; надобно теперь же вам хорошенько между собой условиться, надобно делать как можно скорее, чтобы в огласку не пошло. Вы старайтесь сами о себе; мне есть нуждица съездить на Иргиз, а вы поезжайте в городок да посоветуйтесь с стариками, где они присудят собираться, и приезжайте ко мне с ответом как можно скорее. Если вы будете худо стараться о себе и станете мешкать, так меня здесь и не сыщете.

– Как нам не стараться, батюшка, будем.

Пугачев и казаки стали рассуждать, где бы всего лучше было собраться войску? Сперва говорили, что всего удобнее на Камелях, верстах в двадцати ниже Талового умета, но потом отменили, говоря, что там близко проходит большая дорога. Говорили о вершинах Таловой речки, но и там оказалось неудобно, поблизости Сызранской дороги; наконец, решили направиться на реку Узень.

– Поезжайте же в городок, – сказал Пугачев, – и возвращайтесь скорее, и я вам, если хотите, покажу тогда царские знаки. Только смотрите объявляйте друг другу по тайности.

Увидев стоявшего в отдалении Афанасия Чуйкова, Пугачев подозвал его к себе.

– Если вы сюда приедете прежде меня, – сказал он, – так здесь подождите и у Афанасия понаведайтесь; он останется дома, а Еремина Курица поедет со мной.

– Хорошо, – отвечали казаки, прощаясь.

– Дай Бог счастливо! – кричал Пугачев вслед уезжавшим.

– Благодарствуем, – отвечали казаки, сняв шапки.

Проводив гостей, Пугачев отправился в избу, а Оболяев и Пучков остались у плетня. Последний не мог понять, что вокруг него делалось; он слышал отрывочные фразы, слышал, как казаки называли Пугачева «надежей-государем» и как Пугачев обещал им реки, луга, вольность и проч. Все это вертелось в голове Пучкова без всякой связи и значения, и он решился объясниться с Оболяевым.

– Почему это, Степан Максимыч, – спрашивал Пучков у уметчика, – давеча яицкие казаки величали Емельяна Ивановича «надежей-государем»?

– А вот почему, – отвечал Оболяев, – потому что он государь Петр Федорович.

– Как же это так! Ведь слух был, что государь помер, да и сам он называется дубовским казаком; почему ж узнали, что он такой большой человек?

– Сам батюшка мне поведал и сказал, что он, оставив царство, принял на себя странствование, большой труд и бедность. Смотрите же, не болтать никому постороннему, да и сами называйте его по-прежнему дубовским казаком и обходитесь с ним просто.

Пучков был озадачен, но, видя, что уметчик и два казака с таким почтением относились к Пугачеву, он поверил словам Оболяева и, таким образом, явился одним из первых пособников самозванца и его приверженцем.

Перез час Пугачев стал собираться в дорогу, чтоб ехать на реку Иргиз. Хотя на Иргизе очень многие знали Пугачева и путешествие это было весьма опасно, но он, как человек безграмотный, считал его необходимым после просьбы казаков написать реестр тем вещам, которые необходимо было купить, и послать указ яицким казакам.

– Караваев и другие казаки, – говорил он Оболяеву, – скоро опять к нам приедут и что-нибудь решат; надобно будет тогда писать, а у нас грамотея нет, так я хочу съездить на Иргиз в верхний монастырь и взять там писаря, он будет нам всякие дела писать. К тому же мне надобно побывать в Мечетной у кума и забрать у него рубашки и лошадь.

Пугачев просил уметчика ехать вместе с ним, но тот отговаривался.

– Тебе жители Мечетной и все старцы знакомы, – говорил он Оболяеву, – так с тобой я везде найду ночлег; а ежели один поеду, то, во-первых, страшно дорогой воров, а во-вторых, незнакомые не пустят меня ночевать.

Убежденный этими словами, Оболяев согласился ехать и стал запрягать лошадей. Перед отъездом Пугачев призвал к себе Чуйкова.

– Смотри ж, Афанасий, – сказал он, – никому о том, что давеча слышал, не болтай и посторонним ни одному человеку, что я государь, не сказывай. Если кто из приезжих станет спрашивать уметчика, так говори, что он поехал в Сызрань, снимать на будущий год умет, а не говори, что со мной поехал на Иргиз. Но если приедут сюда казаки от войска Яицкого, так ты прикажи им меня дожидаться, только чтоб они не в умете дожидались, а на степи, и ты покажи где-нибудь место.

Чуйков обещал исполнить в точности данное ему наставление, а Пугачев, сев в кибитку с Оболяевым, отправились в путь.

– Есть ли у тебя, – спрашивал Пугачев дорогой Оболяева, – в Исакиевом ските знакомые старцы?

– Как не быть! Они ведь часто ездят мимо меня в Яицкий городок и всегда останавливаются на умете.

– Ну, так мы заедем в их хутор, и чем по грязи таскать телегу, так оставим ее тут, а ты выпроси у старцев себе лошадь, моя рыжая под верхом не ходит, и съездим в Мечетную. Как приедем мы на хутор, так ты сбегай в монастырь; я знаю, что тут много пришельцев есть, так ты откройся какому-нибудь старику и посоветуй ему, чтоб он уговорил тех пришельцев идти прямо к Яицкому городку и там ожидать. Особливо мне письменные [грамотные] люди нужны, их тут, я чаю, довольно. Да только смотри недолго мешкай, нам надобно сегодня же назад вернуться.

Оболяев ходил в монастырь и объявил одному из старцев, что проявляется государь Петр Федорович, который приказал ему поискать для себя здесь писарей и пришельцев и сказать им, чтоб они все шли к Яицкому городку.

– Если это правда, – отвечал старец, – так дай Господи, только теперь таких людей в монастыре нет; набралось бы человек двадцать, но и те от команды сыщиков разбежались.

Возвратившись из монастыря, Оболяев и Пугачев поехали верхами в Мечетную и остановились у двора Косова, малолетний сын которого сказал приезжим, что отца дома нет, что он возит с поля хлеб и скоро возвратится. Пугачев отправился на гумно, но на дороге встретился с Косовым. Последний, увидя Пугачева, удивился и «как бы чего испугался».

– Ба! куманек, ты здесь! – проговорил Косов. – Все ли в добром здоровье? откуда ты взялся?

– Слава богу, жив родительскими молитвами.

Видя, что приятели встретились, Оболяев отправился на хутор за оставленной лошадью, а Пугачев остался с Косовым.

– Помнишь, – говорил ему Пугачев, – что у тебя остались моя рубашка, рыба и лошадь?

– Все, братец, взяли от меня в Малыковку, – отвечал Косов, – да и самому мне было много хлопот.

– Кому было брать, все, верно, у тебя…

– Скажи-ка, как ты из Казани-то ушел? – перебил его Косов.

– Бог освободил.

– А есть ли у тебя паспорт?

– Есть.

– А где ж он?

Пугачев видел, что дело плохо и что Косов спрашивает о паспорте недаром.

– У меня паспорт лежит в телеге, потому что, видишь ли, дождик идет, так чтобы не замочить, я оставил его в телеге.

– Пойдем-ка, брат, мы лучше к выборному, – сказал Косов.

– Зачем теперь ходить, мы ужо сходим, я к тебе скоро вернусь, – отвечал Пугачев и, ударив по лошади, ускакал.

Догнав Оболяева, он рассказал ему свой разговор с кумом.

– Я уехал от него, а он пошел вдоль по улице; конечно, у него есть какое-нибудь злодейство надо мной.

– Зачем же ты сюда ездил, если ожидаешь злодейства? – говорил уметчик.

– Да что они со мной сделают; мне лихо только добраться до монастыря, а там уж им меня не сыскать.

– Я прятаться не буду, – говорил Оболяев, – я за собой никакого дела не знаю; вот разве ты что знаешь, так прячься.

– Я им, кажется, тоже ничего не сделал, – проговорил Пугачев, и оба поскакали к монастырю.

Подъехав к Пахомиеву скиту, оба всадника въехали на двор; но не успел Пугачев свести лошадь под сарай, как вышедший из-за пекарни старец предупредил его о погоне.

– Чего ты с лошадью возишься, – сказал он Пугачеву, – или не слышишь, какая топотня; ведь это, конечно, за вами погоня, убирайся скорее.

Пугачев бросил лошадь и скрылся за старческими кельями, переправился в лодке через реку Иргиз и ушел в лес. Человек пятнадцать преследователей, предводимых Косовым, ворвались во двор и схватили Оболяева.

– Где тот человек, который с тобой ехал? – спрашивали они.

– Он побежал вон туда, – отвечал уметчик, указывая на кельи старцев.

Обыскав все кельи и не найдя в них Пугачева, сыщики ударили в набат. На звук колокола все старцы вышли из своих келий и даже прибыли из соседнего Филаретовского скита; но Пугачева отыскать было трудно: за Иргизом был дремучий лес, в котором легко было спрятаться от какой угодно погони[282]282
  Оболяев больше не видал Пугачева; посаженный в тюрьму, он провел в заключении все время варварской деятельности Пугачева.


[Закрыть]. Пугачев даже и не уходил далеко от берега и слышал все, что происходило в Пахомиевом скиту. Дождавшись в лесу ночи и видя, что все успокоилось, он снова переехал через Иргиз, дошел до монастырского хутора, запряг оставшуюся свою лошадь в телегу и тайно от спящих старцев уехал на Таловый умет, где ожидали его яицкие казаки[283]283
  Показания Оболяева 16 октября 1773 г., 10 января, 11 июня и 17 ноября 1774 г.; Показание Пугачева 4 ноября 1774 г.; Показания Афанасия Чуйкова 6 июля и 17 ноября 1774 г.; Показание Караваева 17 ноября; Показание Григория Закладнова 17 ноября // Гос. архив, VI, д. № 506 и 512.


[Закрыть].