Текст книги "Первая оборона Севастополя 1854–1855 гг. «Русская Троя»"

Глава V

Деятельность Севастопольского гарнизона после Инкерманского сражения. – Рескрипт Императора. – Икона Спасителя, присланная Императрицей. – Буря 2 ноября. – Сидение в ямах и завалах. – Назначение генерала барона Остен-Сакена начальником гарнизона, Нахимова его помощником и князя Васильчикова начальником штаба

После Инкерманского сражения жизнь севастопольского гарнизона тянулась по-прежнему: ежедневная стрельба и земляные работы составляли занятия гарнизона.

Моряки не оставляли своих орудий: при них они были день и ночь, здесь они обедали, ужинали – тут же и дремали. Когда было сделано распоряжение, чтобы прислуга, бывшая в течение дня при орудиях, сменялась на ночь для отдыха, то матросы, от первого до последнего, просили позволения оставаться при орудиях бессменно, говоря, что будут защищаться и умрут, не сходя со своих мест.

«Ни ежедневные потери, – доносил князь Меншиков государю императору, – ни тягость службы на бастионах, ни воздвигающиеся перед их глазами новые неприятельские батареи, ни неумолкаемый гром орудий, денно и нощно потрясающих воздух и землю, – ничто не в состоянии заставить их умалить хоть на минуту исполнение своего долга; напротив, все это только усиливает их рвение, и они соперничают друг перед другом в мужестве и отваге, весело отстаивая столь близкий их сердцу Севастополь».

Эта стойкость, неутомимость и самоотвержение вызвали всеобщее удивление героям и благодарность царя и России.

«Меня счастливит, – писал покойный император Николай I в рескрипте князю Меншикову, – меня счастливит геройская стойкость наших несравненных моряков, неустрашимых защитников Севастополя. Господь воздаст им за все их доблестные подвиги, которым и примеру еще не было.

Я счастлив, что, зная Моих моряков-черноморцев с 1828 года, был тогда очевидцем, что им никогда и ничего нет невозможного, был уверен, что эти несравненные молодцы вновь себя покажут, какими всегда были и на море, и на суше. Скажи им всем, что их старый знакомый, всегда их уважавший, ими гордится и всех отцовски благодарит, как своих дорогих и любезных детей».

Отправив этот рескрипт с флигель-адъютантом князем Голицыным, государь поручил ему обойти все бастионы и батареи и лично передать морякам благодарность императора. С восторгом и слезами на глазах приняли герои восторженные и задушевные слова императора и, как бы в еще большее подкрепление себя, спешили поклониться образу Спасителя, привезенному тем же князем Голицыным от имени Императрицы как дар и благословение севастопольскому гарнизону.

В шесть часов утра 28 октября на площади перед Николаевской батареей было совершено молебствие при собрании войск и огромном стечении народа – всего, сколько еще оставалось в Севастополе. По окончании молебна протоиерей Лебединцев обратил внимание предстоявших на изображение лика Спасителя. Благословляя одной Своей десницей, Господь в другой руке держал Евангелие, раскрытое на словах: «Приидите ко Мне все труждающиеся и обремененные, и Я успокою вас» (Мф. 11, 28).

– Видите ли, – сказал проповедник, – как утешительны слова Господа Вседержителя и как прямо идут они к прискорбным, даже до смерти, сердцам нашим… Господь Вседержитель, во власти Коего судьбы царств и народов, обещает покой всем приходящим к Нему… Он обещает покой всем труждающимся – тем паче труждающимся, как вы теперь, до крови и смерти, на поле брани за веру, царя и отечество. Господь Вседержитель обещает покой обремененным – тем паче тем, кто, подобно нам, обременены неправедно, не какой-либо обыкновенной в мире скорбью, а ужасным и едва не беспримерным по самому продолжению бременем огня, меча и смерти… Итак, будем труждаться с живой верой, и Господь подаст нам покой и радость; будем нести тяжкое бремя наше с благодушием и упованием, и Он, Всемогущий, снимет с нас те любые иго и бремя, кои так долго тяготеют над нами.

С наступлением сумерек икона была обнесена по всей оборонительной линии и затем поставлена на приготовленном для нее месте у входных ворот Николаевской батареи. Встречая икону, защитники горячо молились. Прикладываясь к святому образу, они принимали благословение Спасителя на новые беспримерные подвиги, которые предстояли севастопольскому гарнизону не только в борьбе с неприятелем, но и с самой природой.

Наступила глубокая осень. Сильные ветра давно уже чередовались с холодными проливными дождями, и, наконец, с рассветом 2 ноября поднялась такая сильная буря, какой не запомнят старожилы прибрежьев Черного моря. Накануне, 1 ноября, пошел проливной дождь с порывистым ветром. К вечеру погода сделалась еще хуже: дождь не прекращался, ветер свежел и, постепенно усиливаясь, к утру перешел в жестокий ураган. Море волновалось и пенилось, как кипящий котел. В этот день оно было действительно черным, темные тучи, пробегая над поверхностью мрачных волн моря, изливали потоки дождя, смешанного с мелкими хлопьями снега и града. Ветер срывал верхушки волн и разбрасывал их на берег такой мелкой и густой пылью, что корабли, стоявшие в глубине бухты, исчезали в этой морской пене. Сквозь стену водяной пыли виден был только лес мачт, наклонявшихся от качки в разные стороны, видны были разорванные снасти и болтающиеся в воздухе лоскутья парусов. Ветер ломал деревья, срывал черепицу и железные листы с крыш, унося их как лист писчей бумаги. Свет затемнялся то градом, то крупой, то снегом.

Волнение в море достигло необыкновенных размеров. Среди неприятельского флота появилось всеобщее смятение. Корабли и прочие суда, бросаясь из стороны в сторону, сталкивались между собой, цеплялись своими снастями и наносили друг другу важные повреждения. Некоторые из них потонули, другие сели на мель. Повсюду слышались сигнальные выстрелы, свидетельствовавшие о гибели неприятельских судов. Сквозь сероватый туман видны были исполинские волны, покрытые обломками кораблей, которые с ужасным треском разбивались о прибрежные скалы и камни. При каждом отливе волны следующая загибалась огромным пенистым свитком и, как водопад, скрывалась в глубине беспредельного моря, унося с собой все встречающееся на пути. Посреди всеобщего хаоса видны были носящиеся в беспорядке части и остовы кораблей, пробитые бочки и раздробленные мачты. Неприятель потерял в этот день более 30 купеческих кораблей и транспортов, частью разбитыми, частью севшими на мель. Многие из погибших были нагружены зимней одеждой для войск.

В неприятельских лагерях было заметно большое смятение. Палатки и бараки, унесенные одним порывом ветра, перепутались с бочками, связками фуража и различными тюками. Все это катилось по скату холмов и перемешивалось с одеялами, фуражками, шинелями и с летающими в воздухе сеном и сухими листьями. Удивленные столь неожиданным явлением, англичане и французы бегали по всем направлениям: кто искал разнесенные ветром пожитки, кто собирал разорванные части полотна, кто мастерил себе новое жилище из уцелевших кусков или искал досок и камней, чтобы при помощи их устроить себе кое-какое закрытие от дождя и холодного ветра. Многие солдаты, не в состоянии будучи держаться на ногах, ложились на землю, пережидая окончания бури. По всему лагерю союзников бегали испуганные лошади, катились барабаны и летели по воздуху штабные бумаги. Так, списки 3-й английской дивизии найдены были в 4 верстах от палатки, в которой они хранились.

По всей линии севастопольских укреплений рвы и канавы были наполнены водой, грязь и вода покрывали все пространство земли, охватываемое глазом. Как тени бродили неприятельские солдаты, не зная куда преклонить голову и не имея возможности разложить костров и обогреться. Около полудня ветер переменил направление, но пошел снег, и сделалось еще холоднее. К вечеру ветер стал слабеть, но буря прекратилась только утром следующего дня.

Буря настолько расстроила союзников, что они почти прекратили свои осадные работы. Занятые устройством лагеря французы и англичане строили, кроме того, целый ряд укреплений на правой стороне своего расположения, чтобы отвратить повторение Инкерманского сражения.

Положение наших солдат было также далеко не завидное и, можно сказать, тягостное. С прекращением бури наступили холода. Погода с этих пор сделалась суровой и ненастной, дожди шли попеременно со снегом. Грунт земли размягчился до того, что повсюду была топкая и непроходимая грязь. Сообщение укреплений с городом сделалось весьма затруднительным от множества ям, вырытых бомбами и наполненных теперь водой. Находившиеся на укреплениях войска не имели ни крова, ни теплой одежды и подвергались вредному действию непогоды. В то время солдаты не имели еще полушубков и довольствовались мундиром и шинелью. В ненастную погоду они мастерили себе такие башлыки из рогожи, смотря на которые дивовались и свои, и французы. Рогожи эти выдавались для того, чтобы солдаты подстилали их под себя в землянках, бараках или сараях, где им случалось ночевать. Обыкновенно один куль выдавался на двоих, его резали вдоль на две части, так что каждому доставалось по готовому сшитому углу. Отправляясь в цепь или на часы, солдат захватывал с собой и принадлежащую ему половину куля. Надев его на голову, он защищал себя от дождя и непогоды.

Защитники Севастополя, офицеры и солдаты, положительно валялись в грязи, на открытом воздухе в дождь и бурю, в мороз и метель. Единственной защитой их от холодных ветров были сложенные насухо из камней стенки, ямы или рвы, кое-как прикрытые сверху. Командиры бастионов помещались в землянках столь малых, что едва можно было вытянуться в рост человека. Если на батарее бывала еще одна такая землянка для нескольких офицеров, то такая батарея считалась роскошным помещением. Ни офицеры, ни солдаты не могли раздеться, ноги прели, потому что по месяцу и более никто не снимал сапог. Иной пробовал прилечь на голой земле, но холод и сырость гнали его прочь. Хорошо, кому удавалось пристроиться под навесом насыпи или прислониться к станку, на котором лежало орудие, – положению такого счастливца все завидовали.

Жизнь, которую не выносит ни один каторжник, была обыкновенной жизнью каждого из защитников родной земли и отечества.

Эта обстановка не крушит русского солдата, когда совесть его чиста да уверен он, что делает святое дело. Находясь бессменно днем и ночью под открытым небом, солдаты наши сверх того исполняли усиленные и тяжелые работы; только смерть и раны полагали конец их тяжким трудам и лишениям. Несмотря на все это, ропота не только не было слышно, но, напротив того, все как бы желали продолжения ненастной и холодной погоды. Часто видя, как неприятельские часовые бегали вдоль своего поста, чтобы согреться, наши солдатики, глядя на них, посмеивались.

Холодное время производило значительные опустошения в рядах неприятеля; больные переполняли лазареты, и перебежчики ежедневно стали появляться у нас в значительном числе. Они рассказывали, что союзные войска упали духом, изнурены работами и много терпят от стужи и непогоды.

Пользуясь расстройством врага, гарнизон Севастополя еще более усиливал свои укрепления. По всей оборонительной линии закипела работа: возвышали и утолщали насыпи, углубляли рвы, исправляли пороховые погреба, устраивали прикрытия для прислуги, выравнивали внутреннее пространство бастионов, батарей и даже чинили дороги для лучшего сообщения укреплений с городом. Особенное внимание обращено было на 4-й бастион, к которому ближе других подошел неприятель своими подступами.

Чтобы иметь возможность следить за неприятельскими работами с близкого расстояния, обыкновенно высылалась на ночь цепь охотников, которым приказано было для предохранения от выстрелов устраивать себе прикрытия или завалы. Эти завалы не имели никакого правильного расположения, они устраивались там, где лежали ночью охотники, и из материалов, которые те находили возле себя. От этого в ином месте завал состоял из груды наскоро собранных камней, в другом из простой и даже неглубокой ямы. Неприятель скоро понял, что как ни мелки эти ямки, как ни ничтожны эти сероватые кучки камней, но соседство их крайне опасно. Стычки и схватки за обладание этой линией мусора были ежедневны, завалы переходили из рук в руки и стоили немало крови. Неприятель или нападал на эти закрытия, или уничтожал их выстрелами из орудий. Так как завалы были сложены наскоро, то они и представляли небольшое сопротивление неприятельским выстрелам.

Ямки эти были в большом употреблении во все время защиты Севастополя. Под конец они располагались в 5 или 7 саженях от неприятельских траншей, и случалось нередко, что наши солдаты, бросаясь занимать их, встречали там французов, которых приходилось выбивать штыками. Ямки занимались днем стрелками по наряду, а на ночь охотниками от разных полков. Быть охотником было дело нелегкое. Охотничья служба происходила ночью: их дело было с заката и до восхода солнца залегать в ямках и ложбинах впереди батарей и укреплений Севастополя.

Охотники помещались в особых зданиях отдельно от прочих солдат, обыкновенно днем отдыхали, их не требовали ни на какую работу, а с наступлением сумерек шли на службу. Рядовые ходили каждую ночь, а унтер-офицеры через сутки. С закатом солнца вся команда охотников разделялась на части по два, по три и по четыре человека.

В общем сарае, где жили охотники, было очень много образов. Каждый, отправляясь на службу, ставил копеечную свечку перед иконами Спасителя, Богоматери и преимущественно перед образом Николая Чудотворца. В шесть часов вечера команда ужинала. После ужина немного времени назначалось на молитву. Помолившись Богу, многие из охотников надевали чистую рубашку, вымытую в течение дня, так как каждый из них, не будучи уверен, что вернется живым, приготовлялся к смерти. Перед отправлением никто не решался выпить чарку водки, потому что плохой тот храбрец, говорили они, который думает набраться бодрости из стакана, а опять же и не такая минута!

Перекрестясь и с непокрытой головой выходили охотники из сарая на двор и там уже надевали фуражки. За воротами на улице выстраивались и ожидали очередного офицера. С наступлением сумерек, пока еще не совсем стемнело, охотники собирались на той батарее, впереди которой приходилось им лежать, и затем под градом пуль бросались бегом в назначенные им ямки. Бывало, лишь только солдатик бросится вперед, как в ту же минуту раздается ружейный треск с неприятельской стороны, и пули как горох посыпятся на смельчака. Кто успевал вскочить в яму, тот счастлив, а кого встречала неприятельская пуля, о том молились оставшиеся на батарее и относили на Северную, на общее кладбище защитников, получившее впоследствии название братских могил.

Залегши в ямках, охотники бодрствовали всю ночь и зорко следили за неприятелем.

Ямка, как мы сказали, была небольшим углублением, едва закрытым со стороны неприятеля несколькими лопатами земли или камней, набросанных как попало. Ямки эти не имели ни определенного вида, ни величины: какую успели выкопать, такая и сталась. В одной с трудом мог поместиться только один человек, а в иной помещались два и даже три человека. По двое залегать было легче, чем поодиночке, вдвоем, в соседстве опытного товарища, было не так томно – по пословице, на людях и смерть красна, – но сидеть в одиночку куда как жутко!

Вскочит стрелок или охотник в ямку и сидит там, не смея пошевельнуться, он знает, что в 20, много в 30 шагах, лежит перед ним или сбоку такой же неприятельский сторож, который стережет его и при первом шорохе или звуке оружия посылает пулю.

Над головой засевших днем и ночью летают свои и неприятельские пули, слышен гул выстрелов, падение снарядов, обсыпающих землей, песком и осколками камней. Не успеешь прочистить глаз, засыпанных землей, как слышно, гудит где-то далеко осколок лопнувшей бомбы и шлепнется вдруг подле ямки с такой силой, что даже земля дрогнет! Это самое вздрагивание передастся и сидящему в ямке, и не знает он сам, как задрожат челюсти, как застучат его зубы и холодный пот как стрела промчится от головы до пят.

О пулях никто не думает: к ним привыкли в Севастополе не только охотники и все солдаты, но женщины и дети. Повсюду их летит так много, что они уже не пугают, но своим свистом жестоко надоедают. Где-нибудь невдалеке, ударившись о камень и сплюснувшись, она летит далее и зальется таким голосом, что не знаешь, кошка ли мяучит, ребенок ли плачет или она, непрошеная, жалует в гости.

Просидит охотник в ямке час, а кажется он ему за месяц, и ждет он не дождется, когда наступит время смены и вместе с ней кончится его лихорадочное состояние.

С наступлением утра охотники оставляли ямки точно так же, как занимали их – под сильным ружейным огнем неприятеля. Места их замещали штуцерные, сидевшие там в течение целого дня. Собравшись на батарее, охотники отправлялись в свой сарай, забирая с собой и убитых в ночь товарищей. Солдаты всегда с особым уважением отдавали последний долг павшим героям. Сложив тела на дворе сарая, они заботились о досках, непременно сколачивали гроб, обмывали покойников и, надев на них чистое белье, относили в часовню. За обедом, бывавшим в 10 или 11 часов, поминали павших, и тем дело кончалось. После обеда охотники ложились спать, а вечером снова отправлялись на службу.

Польза ямок была осознана всеми, и в том виде, в каком они существовали, ямки были существенно необходимы как места наблюдения за неприятелем и как средство к замедлению его работ. Впоследствии, располагая ямки по известной системе и придавая им значительную силу в сопротивлении выстрелам, думали придать им большее значение. Расширяя и усиливая ямки, наши инженеры мало-помалу пришли к системе ложементов, или небольших отдельных ровиков, располагаемых впереди линии укреплений к стороне неприятеля.

Ложементы располагались в две линии: передняя занималась стрелками, которые, наблюдая за ходом работ неприятеля, поражали его своими выстрелами, а во второй линии помещался резерв для поддержания стрелков в случае нападения. В ночь с 20 на 21 ноября был заложен первый ложемент. С наступлением сумерек было выслано два секрета, за ними шла цепь из восьми пар часовых, а за цепью следовали рабочие с инструментами, земляными мешками и бочонками. Все люди, назначенные на работу, получили приказание зачернить свою амуницию, чтобы белым цветом амуничных ремней не обратить на себя внимания неприятеля. Придя на назначенные места, рабочие поставили бочонки в два ряда, засыпали их землей из вырываемого рва и сверху положили земляные мешки с промежутками, через которые можно бы было стрелять в неприятеля. Работа эта была произведена так тихо, что, несмотря на близость неприятеля и лунную ночь, он ничего не подозревал и вовсе нам не препятствовал.

К утру работа была окончена и ложемент занят 20 штуцерными Минского полка. Французы были немало удивлены, когда увидели перед собой эту смелую постройку. Они открыли сильнейший огонь по ложементу, но безуспешно, по малой цели, которую он представлял неприятельским выстрелам. В следующие затем ночи были устроены новые ложементы, так что в течение трех ночей перед глазами неприятеля явилось семь ложементов. Мало-помалу система ложементов была значительно распространена, и в особенности перед 3-м и 4-м бастионами и перед Малаховым курганом.

К половине декабря было построено в разных местах 26 ложементов.

Служба в ложементах была чрезвычайно тяжела для войск, в особенности под конец осады. Ложементы были удалены от некоторых укреплений на значительное расстояние, саженей на 200, и вначале не имели никакого сообщения между собой. Засевшие в ложементах герои-труженики проводили в них почти целые сутки, среди тысячи смертей, в ежеминутной опасности быть атакованными неприятелем в превосходных силах.

Союзники крепко были злы на эти стрелковые ямы, как они называли наши ложементы, и громили их изо дня в день своими выстрелами. Но ни пули, ни ядра, ни гранаты не в состоянии были поколебать смелых защитников ложементов, являвших собой пример геройской стойкости.

Военная доблесть проявляется не в одних только полевых битвах, где иногда бывает достаточно минутного увлечения, чтобы совершить блистательный подвиг, – она проявляется гораздо более в том непоколебимом перенесении трудов и лишений, когда для каждого защитника дни без отдыха сменяются тревожными ночами и когда неделя за неделей, месяц за месяцем не изменяют нисколько положения воина.

Государь император в ознаменование признательности своей за беспримерное мужество, усердие и труды всех войск, как сухопутных, так и морских, вполне оценил такую доблесть севастопольского гарнизона и 6 декабря 1854 года всемилостивейше повелеть соизволил: «Чинам этих войск каждый месяц пребывания их в составе означенного гарнизона зачесть за год службы по всем правам и преимуществам».

В конце декабря начальником севастопольского гарнизона был назначен генерал-адъютант барон (впоследствии граф) Дмитрий Ерофеевич Остен-Сакен 1-й.

С любовью и надеждой встретил гарнизон это новое назначение. Как солдаты, так и офицеры знали, что строгая справедливость издавна была отличительной чертой барона Остен-Сакена, его храбрость, военная опытность, твердость также были известны. Приняв почетное звание начальника гарнизона осажденного города, Остен-Сакен неутомимо трудился во все время осады. Он везде бывал сам: верхом и пешком он обходил бастионы, хлопотал об улучшении солдатского быта, снабжал укрепления боевыми припасами, заботился об облегчении раненых и проч.

С назначением барона Остен-Сакена усугубилась кипучая деятельность севастопольского гарнизона: она обнаруживалась постоянно, как усилением укреплений, так и частыми ночными вылазками, заставлявшими неприятеля держать много войск в траншеях и тем утомлявшими их до крайности, в особенности англичан, привыкших к удобствам жизни.

При содействии деятельного своего помощника Павла Степановича Нахимова и начальника штаба князя Васильчикова барон Остен-Сакен значительно улучшил во всех отношениях положение осажденного города.

Павел Степанович Нахимов был неистощим: что бы ни потребовалось для гарнизона, стоило только сказать адмиралу Нахимову, и требование было тотчас же удовлетворяемо. Широко растворив двери всех складов и открыв доступ к богатым запасам Черноморского флота, Павел Степанович удовлетворял с полной готовностью все нужды как людей, так и укреплений. У него не было отказа, если только требование шло на пользу и славу обожаемого им отечества.

Другим сподвижником барона Остен-Сакена был его начальник штаба флигель-адъютант полковник князь Виктор Илларионович Васильчиков. Князь Васильчиков почти с первых дней назначения начальником штаба заслужил всеобщую любовь и уважение своей безустанной деятельностью, своей энергией и заботливостью о нуждах гарнизона. Кто не видал в Севастополе, как князь Виктор Илларионович всякий день, а зачастую и по два раза в день, объезжал всю оборонительную линию! Князь бывал везде, где грозила опасность; проводил под открытым небом ночи там, где ожидалось нападение; изобретал средства, где, по-видимому, не было никаких средств, и при всех своих многочисленных занятиях, руководимый сердечной теплотой, находил время и средства облегчать стоны раненых и увечных. Скоро он так сроднил себя с каждым защитником Севастополя, что, казалось, и сама оборона без него невозможна. Вот пример тому, рассказанный генералом Меньковым на одном из севастопольских обедов.

«Был разгар осады. Над Севастополем стояли непроглядные тучи порохового дыма, повсюду градом сыпались вражьи снаряды – было бомбардирование, предшествовавшее славно отбитому штурму…

Доблестный Павел Степанович (Нахимов) возвращался с бастионов…

Один из севастопольцев, идя навстречу доблестному адмиралу, заметил ему, что он не бережет себя и при всякой тревоге подвергается опасности…

– Что будет, – заключил он, – если Севастополь вас утратит!..

Нахмурилось чело адмирала…

– Не то вы говорите-с, – возразил Павел Степанович, – убьют-с меня, убьют-с вас-с, это ничего-с!.. а вот если «израсходуют» князя Васильчикова или генерала Тотлебена – это беда-с; без них не сдобровать-с и Севастополю!..

Истина слов, произнесенная устами доблестного представителя храбрых моряков, была прочувствована и сознана севастопольцами… Да и не только гарнизон, но и войска, раскиданные по северным прибрежьям севастопольской бухты, с именем князя Виктора Илларионовича Васильчикова сочетали свое доверие, свои надежды!..»

Надежды оправдались. Севастопольский гарнизон отслужил свою службу верно и сверхъестественно, точно так же, как начальник штаба этого смелого гарнизона исполнил долг свой самым блестящим образом.