Текст книги "Источники права и суд в Древней России. Опыты по истории русского гражданского права"

Что же ставит такую резкую границу между юридическим бытом обоих народов? Чем отличается охрана личности и собственности у греков и у руссов, и что выговаривают себе руссы? Руссы требуют, чтобы там, где ясным образом совершено преступление, – преступник тут же, руками тех, кто ближе всех чувствует эту обиду, подвергался отмщению: «аще кто убиет – да умрет идеже аще сотворит убийство». Нет его налицо, – тогда то же преступление получает другой исход; если есть имущество – обиженный им удовлетворяет себя, если нет имущества, тогда чувство остается неудовлетворенным, и при первой встрече оно выражается в убийстве на месте встречи. Вопрос тут вовсе не о том, чтобы наказать убийство, а о том только, чтобы удовлетворить чувство обиды. Надо, чтобы допускалась и последняя степень возбуждения, до которой может дойти это чувство. Но это не значит, чтобы следовало убить: способ удовлетворения безразличен. Существо дела только в том, чтобы успокоилось чувство. То же самое при похищении имущества: застанут вора на месте, или он станет сопротивляться, когда его хотят схватить, – убийство не взыщется с хозяина вещи. Если вор не в том же часе взят, когда он татьбу творит, – тогда последствия другие. Защищающим свою вещь является сам хозяин, а не суд, поэтому, естественно, что тот же тать в двух одинаковых случаях татьбы различно отвечает, ибо договор говорит не о татьбе, а об обиде и о действиях, которые дозволяются обиженному. Договор Игоря относится иначе к тому же вопросу. Там, где между двумя сторонами поставлено третье лицо, там мера удовлетворения не может носить на себе такого сильного отпечатка субъективности, как при непосредственном столкновении обиженного с обидчиком, но за то потерпевший обеспечивается лучше в отношении к разумным требованиям справедливости. Договор Игоря ничего не говорит об убийстве вора на месте, но обещает двойное вознаграждение потерпевшему. На греческой земле легко совершился этот переход от первоначальной субъективной меры к более совершенной и раз и навсегда определенной норме вознаграждения, но у себя дома русские долго держались прежнего взгляда, и вор, которого застали на деле, мог быть убит во пса место (Акад. сп. Рус. Правды, ст. 20); ответственность за убийство вора имела место только тогда, когда оно совершено не при первой встрече (там же, ст. 38). Не совсем ясная статья Олегова договора о насилии и тройном вознаграждении за отнятое по всей вероятности возникла по инициативе греков и направлена против различных видов самоуправства, к которому нередко должны были прибегать русские в спорах с греками. Такой случай сбора виден в том же договоре (Тобин, стр. 36, art. IV): здесь говорится об украденном беглом русском челядине, и, сколько можно заключить, договор требует, чтобы хозяин такого раба искал его перед судом, а не брал силой.

Если этой чертой можно характеризовать различие в состоянии права обоих народов, то такой же смысл имеет самоуправство или самозащищение для истории права. Как мы должны назвать то общество, в котором происходят такие явления? Не следует ли думать, что в нем отсутствуют всякие признаки юридического сознания? – Напротив, это способ защиты права, который у культурных народов вовсе не имеет разрушительного характера. Кто потерпел от действий другого и хочет мстить, того нельзя считать предоставленным одним своим силам в защите своего права. Если обида была очевидна, если не могло быть спора о праве, – то потерпевший имел за себя всех, кто знал или кто видел вызывающее действие. В суде нет надобности, ибо нет сомнений о праве. Нет надобности в особом органе, который содействовал бы восстановлению права. Таким органом является сам обиженный, и за ним стоит или его община, или другая власть. Обиженный совершает настоящий акт правосудия. Месть в этом смысле не должна за собой вести новой мести и целой вереницы убийств. Некоторые следы такого самоуправства могут оставаться и тогда, когда в обществе далеко не одной субъективной мерой определяется право. В Риме супруг, заставший прелюбодеяние, безнаказанно убивал своего соперника. Этот закон перешел в нашу Кормчую (Закон Градск., гл. 39, ст. 42). Нужно было много сдержанности, для того чтобы в договоре начала XIII в. поставить статью: «аже застанет Русин латинского человека своею женою, – за то платити гривн 1 серебра. Та же правда буди Русину в Ризе и на Готском берегу» (Sammlung Тобина, стр. 61). Страсти менее сильны на севере!

В дальнейших статьях Правды мы находим указания на закон или устав русский в противоположность закону греческому. Один раз такое указание сделано по поводу вознаграждения за украденное, в другой раз по поводу вознаграждения за обиду свободному человеку. В обеих статьях совершенно ясно, что Русские руководились в делах такого рода не одними случайными условиями в каждом данном деле, что у них уже существовала определенная мера частных штрафов. За обиду у Олега– 5, у Игоря – 10 гривен. Рассчеты по вознаграждению имущественных потерь определяются очень подробно (Sammlung Тобина, стр. 34, art. VI). Статья, определяющая способы взыскания (стр. 29, IV, 2), по всей вероятности, возникла по инициативе греков. В ней именно выговаривается, чтоб взыскание производилось только с имущества. Мы увидим, что ни в Русской Правде, ни в договоре Смоленска с Ригой, ни, наконец, в договорах князей между собой такого ограничении нет. Смысл твердой нормы штрафа за обиду (5, 10 гривен) очень ловко обходится в этом положении о способах взыскания. Одно из двух, или нужна твердая цифра штрафа, или она не нужна. Греки удерживают эту цифру по закону русскому, но не ею условливают вознаграждение, а мерой средств ответчика. Рабство, таким образом, не может иметь места при несостоятельности должника. Все, чем он отвечает – это его имущество. Понятно, что определение такой ясной границы между лицом и имуществом, между ответственностью личной и денежной вовсе не в характере первоначального права. Старое римское право отдавало должника в полнейшую власть кредиторам, и если его не выкупали близкие люди, то, по XII таблицам, кредиторы могли in partes secare, разделить на доли самое тело его. Точно так же и в древнем русском праве, с одной стороны (в случаях убийства), личная ответственность легко переводилась на деньги, с другой, денежные взыскания падали непосредственно на лицо. Сфера имущественных прав не выделяется еще из лица, слишком тесно примыкает к субъекту, и с этого начинает всякий народ, другие явления невозможны в младенческом состоянии юридической жизни.

Мы не имеем надобности здесь останавливаться на всех подробностях, которые встречаются в договорах, ибо для нас важны только те черты, которые характеризуют состояние права в эту эпоху. Для этой цели необходимо заметить, что греки полагаются, кроме твердо определенных условий своих сношений с руссами, – еще на власть князя, которая должна их обеспечить от преступных действий со стороны русских. Статьи обоих договоров повторяют в этом отношении почти одно и то же. В Олеговом читаем: «да запретит князь словом своим приходящим зде Руси творят пакости в селех и в стране нашей». В Игоревом: «да запретит князь… да не творят бесчиния в селех, ни в стране нашей ничтоже зла» (Sammlung Тобина, стр. 24, art. II). Таким образом, мы не сделаем никакой ошибки, если скажем, что уже в это раннее время власть князя оказывала прямое влияние на состояние юридического быта в России.

Слова устав и закон употребляются в языке договоров довольно безразлично, но разница между тем, что называется уставом и носит на себе признаки происхождения от известного лица, и законом видна очень рано. Барон Розенкампф делает любопытную попытку сближения слов закон, кон (окончание) со словом мир. Мир или общество, говорит он, по-шведски называется лаг (lagh), также и закон именуется лаг, в словенском языке кон значит и то и другое (Обозрен. Кормч., 2-е изд., стр. 249). Если мы примем во внимание, какое значение должен был иметь мир или община в слабо слагающемся государстве, если на нее главным образом опиралась охрана личности и собственности, то в этом тесном мире в самом деле должна была первоначально определяться и мера права и способ его защиты для всякого ее члена. Положением человека в общине определялась вся его личность. В древнейшей редакции Правды мы найдем ясные следы такого значения общины. В языке летописи слово закон употребляется иногда в смысле закона отцов и дедов, иногда в смысле Закона Божьего (творят сами себе закон и не ведают Закона Божьего, говорит Нестор о язычниках). Позже, для понятия о праве, которое возникло не из личной чьей-либо воли, а составляет исконный порядок, древний язык употребляет слово пошлина или старая пошлина. Напротив, слово устав, урок всегда почти соединяется с именем лица, от которого происходит. Олег в 882 г. начал города ставити и устави дань платити (ПСРЛ, т. I, стр. 10). Древляне говорят Игорю: поймал еси свой урок (Сузд. лет.). Ольга идет по Деревской земле с сыном своим и с дружиною, уставляющи уставы и уроки (Лавр, лет., 946 г.). В 947 г. она же «иде Новугороду и устави по Мете (Эверс читает помосты) повосты и дани и по Лузе оброки и дани». Эверс называет эти учреждения князей administrative Einrichtungen zur Ordnung der rechtlichen Verhältnisse… die mittelbar oder unmittelbar zum Vortheil der Jhrigen (т. e. Ольги или вообще князя) gereichten (Das aeltest. Recht, стр. 65). В уставах в самом деле содержались всегда главным образом определения, касающиеся отношения власти к подвластным (ср. г. Соловьева, Ист., I, пр. 52; г. Никольского, О начал, наслед., стр. 76; Иеринга, I, § 15: lex, lag, уложить, для греч. – die, указать).

Летопись различает два понятия, понятие суда и понятие наряда. Преимущественно последнему соответствует форма устава. Под 996 г. Лаврентьевская летопись изображает Владимира, в котором торжествует свет нового учения, и в заключение говорит: «бе бо Володимер любя дружину и с ними думая о строи земленем и о ратех и уставе земленем и бе жива с князи окольними миром». Тут же говорится далее, что князя смущают господствующие в народе нравы. Он хочет иначе судить преступления, чем прежде, отменить виры и ввести казни. Совет его составляют епископы и старцы градские. Они говорят, что «рать многа, оже вира, то на оружьи и на коних буди». Виры остались, казни долго не могли заменить системы окупа, которая так соответствовала ступени развития, на которой стоял народ. Летописец заключает «и живяше Володимер по устроенью отьню и дедьню» (ПСРЛ, т. I, стр. 54).

Таковы, насколько мы могли себе уяснить, черты отдаленного и разобщенного с нами продолжительным влиянием христианства – быта. Эверс, чтобы определить наше расстояние от этих первых проблесков юридической жизни, прибегает к смелому сравнению. Прошедшее и настоящее – это два полюса, это так же несхожие вещи, как «пир американских дикарей с придворным балом в Петербурге».

Пусть это будет так, но это не избавляет нас от обязанности искать и в их быте черты, которыми условливается возможность общежития. Если мы внимательно всмотримся в этот быт, то мы найдем все те элементы, которые после примет другой, более нашему глазу привычный образ, иначе сложатся. В первоначальном обществе есть своя власть, свой суд, свои способы охранять и восстановлять право. Эта власть, этот суд, эти средства не такие и не в тех руках, как теперь. Все точки, около которых вращается юридическая жизнь, на других местах, все центры тяжести не там, где мы их привыкли находить. Но в том и заключается задача науки, чтоб определить, где же в эту раннюю эпоху следует искать условий общежития, без которых мы не можем себе его представить. Ищут же натуралисты органов, служащих дыханию, и там, где нет легких. Смутить отсутствие привычных форм может нас только тогда, когда мы слишком внезапно, под сильным впечатлением новых форм взглянем на старое, попадем, говоря с Эверсом, прямо с придворного бала на пир американских дикарей.

Для истории образования права договоры князей с греками имеют то значение, что в них в первый раз твердо и на письме уставлены были нормы, по которым должен твориться суд. Такое явление могло служить прецедентом для других подобных же явлений внутри слагающегося государства. Формулирование права всегда слабо, когда господствует обычай, но потребность в нем может очень рано почувствоваться. Сношение с народом высшей цивилизации показало свое первое благотворное действие. Надо иметь в виду, что в договорах именно для руководства суда установляются определенные положения и цифры. Это первый и очень важный проблеск особой от суда деятельности власти, направленной к точнейшему определению права, прежде чем оно нарушено.

Другое явление в высшей степени важное для всей последующей истории права, – это развитие рядом с судом князя суда церкви. В нашей юридической литературе вопрос о церковном суде достаточно ясно выделяется, чтобы мы могли здесь ограничиться только теми его сторонами, которые необходимо иметь в виду при объяснении дальнейшего развитии светского права и суда. Вообще говоря, памятники церковного

законодательства не могут служить средством для изучения условий юридического быта столь ранней эпохи. Их никак нельзя ставить рядом с договорами князей или с Русской Правдой, как средства изучения права. Не от уставов Владимира или Ярослава мы делаем заключения к Русской Правде или к договорам, а наоборот. Каждый из названных памятников становится таким образом сам целью изучения. Мы обращаем здесь на них внимание только с тех сторон, которые связаны с нашей главной задачей. Что такое устав Владимира Святославича о судах церковных? В каком отношении могла стоять законодательная власть к юридической практике? Как могли определиться границы церковной юрисдикции в это время? Вот вопросы, которые для нас так же важны, как и для канониста.

Восточная церковь с первого своего появления в России носила в себе все признаки закончившегося развития в каноническом отношении. В Византии еще во времена Юстиниана, стало быть в половине VI в., церковное законодательство становится предметом кодификации. Не только постановления церкви по делам церковным (собственно канон), но и законы светской власти (номос) вошли в состав Номоканона (сочетание, вполне выражающее дух восточной юриспруденции. Речь Н. И. Крылова) Иоанна Схоластика. После него собирание законов в том или в другом порядке продолжается непрерывно. К тому времени, когда христианство стало распространяться на севере, число подобных сборников в Византии было уже весьма значительно, и в конце IX в. видное место между ними принадлежало так называемому Номоканону Фотия. Дальнейшее литературное развитие в Византии характеризуется главным образом появлением в XII в. толкований на прежние сборники. Таковы толкования Зонара, Вальсамона, Аристина.

Когда в конце X в. восточное исповедание праздновало свое торжество господствующей на севере церкви, – то вместе с князем из Корсуня явилось в Киеве византийское духовенство. Митрополит Евгений с этого начинает историю русской иерархии и, основываясь на летописях и каталогах иерархических книг, считает возможным к этому раннему времени отнести образовавшее шести епархий в России (см. Описание Киево-Софийского собора, 1825 г., стр. 60). Все эти епархии получили права и преимущества от константинопольского патриархата, конечно, только в отношении их внутреннего строя. Явление таких обширных успехов церкви в первое же время ее водворения может быть объяснено только давнишним ее существованием на севере. Что христианство было распространено до Владимира, – это всего лучше свидетельствует договор Игоря с греками. В этом договоре мы встречаем и первое указание на существовавшую в Киеве церковь ев. Илии, которая в договоре названа соборной (ПСРЛ, т. I, стр. 22).

Как же относилась власть светская к христианской церкви? С Владимира Святославича восточное исповедание становится господствующим на севере. Явлением всеобщим в истории Европы при водворении христианской церкви было расширение прав церкви в отношении к государству. Кроме внутреннего самоуправления, церковь приобретала еще юрисдикцию в тех отношениях гражданской жизни, которых основы лежат в началах религиозных. Что касается первоначального христианского общества на Руси, – то нельзя допустить никаких сомнений в том, что руководством для всех такого рода дел должны были служить византийские начала, выработанные тамошним законодательством и вошедшие в состав канонических сборников. Значительная часть того ведомства святительских судов, которое впоследствии ближе определялось церковными уставами Владимира и Ярослава, должна была, для тесного круга первоначального христианского общества, фактически находится в руках церкви еще до признания ее господствующей; таковы все вопросы семейного права.

Слова Владимира Святославича: «разверзше Грецской номоканон», и в другом месте, «се же искони уставлено»… указывают, в каком отношении князь находился к вопросу о церковном суде. Митрополит Евгений (там же, см. прибавления, стр. 9) сводит отдельные предметы церковного суда отчасти к Номоканону Фотия, отчасти к священным книгам Ветхого Завета. Для нас особенно важно указание на книгу Числ, XXVII, 8, ибо здесь находится Богом через Моисея данный закон о порядке наследования, по которому дочери призываются к наследству, когда нет сыновей. (О первоначальном употреблении и составе книг Ветхого Завета см. в «Описании Славянских рукописей

Московской Синодальной Библиотеки», отдел 1, стр. 132.) Что касается до другого источника, на который указывают списки устава Владимира Св., именно до греческого Номоканона, – то надо понимать эту ссылку только в общем смысле, ибо всякого отдельного положения устава нельзя свести к греческим источникам.

Что касается текста устава Владимира Св., – то Неволин, исследовавший вопрос о церковном суде (Поли. Собр. Соч., VI, стр. 254–268), знал его в 46 г. в краткой редакции по изданию Митрополита Евгения (см. Опис. Киево-Соф. Собор., прибавл.) и по двум рукописям в Кормчих. С тех пор мы имеем новый список того же устава в летописи Переяславля Суздальского (см. стр. 34) Здесь область святительских судов определяется двояко: во-первых, по предметам суда, во-вторых, по лицам.

I. Предметы епископского суда составляют: «роспуст, смилное, заставное, оумычек, пошибание промежю мужем и жены, о женитве в роде, поймы в сватвстве, ведовство, зелие, оурекание еретиком, зубояд, бои с родители, сын или дщи зло тое есть, или братана тяжются о заднице» (объяснение слов не совсем понятных можно видеть у Митрополита Евгения и у Неволина, в указанных трудах, стр. 5–7, в прибавлении, и стр. 277–282 в VI т.; также в статье Ив. Дм. Беляева, в Жури. Минист. Народ. Проев., 1856 г., № 7). Совершенно очевидно, что вся область церковного суда ограничивается делами семейными в смысле религиознонравственном, и некоторыми видами преступлений, оскорбляющих чистоту христианских нравов. И тот и другой род судов мыслим только в кругу верующих, и, в тексте перечислению предшествуют слова: «сии суды по всему христианству и градом и слободам судить святителем», а в заключении говорится: «се от моих мирян ему (т. е. епископу) судити». Понятно, что мирянами можно было назвать только христиан, – противополагая их, как увидим далее, митрополичьим людям. Мы спрашиваем, возможно ли допустить мысль, чтобы дела такого рода в первоначальном христианском обществе могли быть в чьих-либо руках, кроме церкви, особенно по городам и слободам, о которых говорит устав?

В нашей литературе выделился из ряда указанных предметов святительского суда вопрос о наследственном праве. Исследователи спрашивали себя, каким образом примирить противоречие, существующее между положением Русской Правды, по которой дела о наследстве подлежат суду князя, и положением устава Владимира Св., по которому эти дела идут к епископу? При такой постановке вопроса очень многое упускалось из виду:

1) для этого первоначального времени мы не имеем никакого основания выделять наследственное право из области дел семейных, на которые несомненно оказало влияние христианство;

2) обращение к детскому в Русской Правде вовсе не предписывается, а предоставляется только, ибо статья о детском, которая имеется лишь в позднейших редакциях, есть собственно определение урока детскому на случай его призыва для раздела (эта мысль принадлежит митрополиту Евгению); 3) наконец, ни уставы, ни Правда в этом месте не дают нам средств заключить, в чем именно власть духовная исключала деятельность светской власти в этих делах, ибо понятие суда и деятельность судьи в X и XI вв. очень отличались от современных. Церковь не могла не остановиться на делах о наследстве, но что она сделала в этом направлении, как она действовала, – это не разрешается двумя словами, которые находим в уставе Владимира Св.

II. Лица, подлежащие суду церкви, или, как читаем в летописи Переяславля Суздальского, – митрополичьи люди суть: игумен, игуменья, черноризцы, священник, диакон и их жены, пономарь, проскурница, калика, вдова, задушный, прикладнь, диак, слепец, хромец, и весь причт церковный. Устав прибавляет, «аще тех, кто впадут в вину, – суди их митрополит, опрочь мирян». Опять и здесь может возникнуть масса вопросов, которые не разрешаются уставом. Слово суд и тут не может соответствовать вполне нашим понятиям. Но вопрос о лицах, которых ведала церковь, менее важен в истории права частного, чем вопрос о предметах церковного суда.

Итак, вот те границы внешней власти церкви, которых определение вся наша письменность относит ко временам великого князя Владимира. Независимо от тех скудных средств, которые мы имеем для определения достоверности устава (старейшие списки не восходят выше конца XIII в.), – мы спрашиваем себя, мог ли законодатель твердо, ясно и практически указать в это время пределы, в которых должна обращаться деятельность церкви, и своим законом обеспечить за ней это влияние? Заключая от последующего, мы должны сказать, что отправление правосудия в это время происходило в той первообразной форме, которой живые следы сохранили нам некоторые рассказы летописи (см. ПСРЛ, т. I., стр. 75 и след.). Все условия судебной организации лежали в народе, а не в органах княжеской власти; князья и их тиуны были более или менее случайными и временными органами суда. В отношении к преступлениям юрисдикция князя определилась и получила организацию, конечно, ранее, нежели в отношении к делам гражданским. При таких условиях твердая граница для светской и церковной юрисдикции могла быть определена больше теоретически, нежели практически. Далее, форма закона не есть никаким образом та форма, в которой развивалось в это время право. Нам пришлось бы устанавливать совершенно новое понятие о законе, если бы мы захотели называть законами в точном смысле те акты, которые пришли к нам с именами Владимира и Ярослава. Летописец Переяславля Суздальского изображает возникновение того акта, который впоследствии назывался уставом Владимира Св., таким образом: великий князь чувствует приближение смерти и призывает княгиню Анну, Грекиню, царицу, и сына, Бориса, потом, воззрев в Номоканон греческий, говорит царице: «се аз отхожу мира сего суетного и проч. пишу с греческого закона суды и оправдания, Бог да мстит тому, кто превратит или от детей моих, или от сродник и проч.». За этим следует текст устава, который назван заветом. Когда летописец говорил о законах (см выше, об отмене вир), то он иначе изображал деятельность князя. Понятие завета гораздо ближе, по нашему мнению, соответствует условиям времени, когда мог возникнуть подобный акт, нежели понятие устава. Заветы являются с самой той поры, когда мы получаем первые сведения о появлении христианства среди руссов. В договорах князей говорится уже об уряжении имения на случай смерти. Летописец рассказывает про Ольгу, что она перед смертью завещала не творить по себе тризну (Лавр, и Сузд. лет., 969 г.). Ближайшие к умирающему люди были хранителями его заветов. Представление устава и завета гораздо позже смешиваются и переходят одно в другое. В Ипатьевской летописи, под 1288 г. читаем о князе Мстиславе, что он послух добр умершего князя Владимира, что его (Мстислава) Бог сотворил наместником брату, не рушаща уставов брата, но утверждающа. Если в конце XIII в. уставы, и тем более жалованья князя, держались на такой, более нравственной, нежели юридической основе, – то мы с еще большим основанием должны допустить, что во времена Владимира Святого его уставы и его жалованья церкви имели простое значение приказа детям блюсти интересы церкви и не обидеть церковных привилегий.

Церковь тогда уже начинала пользоваться плодами своих усилий. Ее деятельность должна была быть неустанной. Она не могла положиться на власть закона и на силу в нем, в законе, лежащую, ибо не на силе закона, а на уважении в детях к воле, к завету отца она утверждает свои первые притязания.

Дальнейшее практическое развитие права должно было указать, в каких границах могла обращаться власть церковного суда. Мы вовсе не думаем, чтобы можно было задавать себе вопрос о подлинности или о подлогах, когда идет речь об уставе или завете Владимира Святого. Западная церковь имеет подложные акты церковного права, но там были твердо выработаны законодательные формы, и подлог имел свой смысл. У нас не было ни того, ни другого. Поэтому смотреть на разнообразие состава в актах, освещаемых именем устава Владимира Святого, как на доказательство подлога– вполне ошибочно. Это было в свойствах младенческого состояния права. Владимир Святой дал детям завет блюсти права церкви. Если при его потомках представители церкви применяли начала церковного канона ко всем явлениям практики, которую находила юная церковь в юном обществе, то в этом они могли видеть выполнение завета Владимира Святого, они имели право ссылаться на этот завет, в каком бы виде, в какой бы форме он ни дошел до них, в форме ли завета или устава, на письме или в устном предании. Винницкий епископ Макарий, в своей Истории Русской Церкви иначе смотрит на этот предмет. Он думает, что все известные нам редакции устава суть «копии, в которых переписчики частью по собственному мудрованию, а более по требованию обстоятельств, места и времени позволяли себе изменять слова и обороты речи и делать прибавления или сокращения как в несущественных, так и в существенных частях: к такому заключению невольно приводит крайнее разнообразие списков» (Истор. Русск. Церк., 57 г., т. I, стр. 126). Очевидно, почтенный ученый ищет более привычных нам форм закона, которыми бы обеспечивалась власть суда церкви в X в. Их нельзя найти. Дело было тогда не в словах и оборотах речи. Когда, гораздо позже, буква закона получила иное значение, чем она могла иметь в X в., – то меры против подделок следовали тотчас за событием. Приписки суздальского епископа к княж-Александровой грамоте во Пскове были осуждены московским митрополитом, подделка жалованной грамоты чудовским архимандритом была очень строго наказана в Москве (Ист. Рос. с древн. врем., V, стр 278). За подделку устава Святого Владимира мы не можем себе представить никаких взысканий…

Если в самом деле границы церковной юрисдикции не могли быть твердо и практическим образом определены в законе, то эта неопределенность открывала лишь больший простор влиянию церкви, и главным образом, в делах семейных (вспомним, что в первой половине XII в. Нифонт не захотел венчать князя, глаголя: «не достоит ея пояти». Новгор., 1-я, 1136 г.), имущественных, в юридических сделках, в процессуальных формах. Весьма раннее развитие крестного целованья, как способа укрепления сделок (между князьями и частными лицами), и роты или присяги в самом разнообразном применении, как способа доказывать на суде, прямо подтверждает эту мысль. Слуги церкви распространяли свое влияние на право далеко за пределы того круга лиц и того круга предметов, который был обозначен выше как сфера собственно святительских судов. Можно думать, что в целях частного права духовные власти также часто служили свободно выбранными посредниками, как часто они играли такую роль в междукняжеских отношениях. Форма третейского суда есть несомненно одна из первоначальных форм отправления правосудии. Влияние сторон на выбор судьи составляет такую гарантию правосудия, которая, при недостатке других, должна занимать весьма видное место. Свободнейшую сферу для третейского суда представляла область имущественных отношений. Княжеские уставы в первое время вовсе ее не касались. Краткая Правда говорит почти об одних преступлениях. Если в полных редакциях вдруг появляется много определений, касающихся именно гражданских институтов, то этого нельзя себе объяснить иначе, как свободным развитием этих институтов в практике, под влиянием новых начал религии и с содействием духовенства.

Наши исследователи обыкновенно связывают с установлением у нас суда церковного появление таких сборников, как Закон Судный людям. Барон Розенкампф, которого сочинению до сих пор принадлежит более видное место между всеми попытками раскрыть связь византийского и русского права, говорит: «из содержания Закона Судного видно, что он предшествовал уставам вел. князя Владимира и Ярослава, равно и прочим статьям сего рода» (Обозрен. Корм., 2-е изд., стр. 114). Относительно его состава мнения не могут расходиться. Это – попытка приноровить греко-римское законодательство к состоянию славянских народов! Сличение статей Судного Закона с греческими источниками приводит к заключению, что составители пытались сгладить те черты греческого права, которые резко противоречили нравам свободного народа. Вместо наказаний телесных во многих случаях вводится пост (весьма продолжительный, 7, 15 лет) и епитимии (см. 2-я ч. Русск. достопамятн., изд. Дубенск., стр 143). Это, однако, не помешало церковному суду в России излагать наказания членовредительные, отрезание носа, ушей (Лавр, лет., 1169 г., Новгор. 2-я, 1055, 58 гг.), как было в Греции, со времен императоров Василия и его сына Льва.

Что ж мы можем заключить из существования у нас подобных сборников? Для Византии прототипы этих сборников служат признаком упадка правоведения (Дубенск., в указ, книге, стр. 141). Розенкампф делает попытку свести отдельные статьи Судного Закона к Базиликам, к Прохирону, Эклоге, но не доканчивает ее, «боясь наскучить своим читателям» (стр. 112). Дубенский заключает, что можно приискать все заглавия Судного Закона между гранями Градского Закона и Прохирона Льва Мудрого. Таким образом, дряхлеющие формы греческого права должны принять в себя то содержание, которое вырабатывает жизнь юных народов. Понятно, как мало между тем и другим можно было найти соответствия, как мало Судный Закон мог отвечать практическим требованиям времени. Появление подобных сборников свидетельствует только о возникающей потребности изменить основы юридического быта и вовсе не доказывает, чтобы перемена в самом деле произошла. Чтение памятника может привести к сближению некоторых статей с Русской Правдой (Исследов. г. Калачова, стр. 148), к объяснению некоторых вопросов в системе доказательств по Русской Правде и, наконец, к заключению, что духовенство с самого начала старается влиять на юридическую практику.