Текст книги "Источники права и суд в Древней России. Опыты по истории русского гражданского права"

Для того, чтобы начала чужого права приобрели действительное значение в юридической практике, нужно было, чтобы эта практика сложилась в сколько-нибудь твердые и постоянные формы. Первая попытка в этом направлении и заключалась, как увидим далее, в составлении сборников туземного права. В Кормчих книгах мы находим рядом: Закон Судный, Избрание из книг Моисеевых, земледельческие законы Императора Юстиниана, законы Льва и Константина, Закон Градский, главы о послухах, церковные уставы, статьи о церковных людях, десятинах и проч., договор смоленского князя с Ригой и Русскую Правду, но какую ее редакцию? Только новейшую. В этом составе, после XIII в., статьи Правды иногда встречаются даже перемешанными с другими из указанных статей. Ни краткой редакции Правды, ни договоров князей с греками в этих сборниках не встречается. Таким образом, уставы княжеские и практика княжеского суда развиваются самостоятельно, прежде чем является попытка примирить вырабатываемые здесь начала с началами заимствованными. Можно было бы думать, что, наконец, с исхода XIII в., когда уже сложилась полная редакция Правды, византийские начала получили господство, и ими определялось дальнейшее развитие права… Но этому противоречит потребность в новых сборниках, как Псковская Судная грамота, которая касается всех вопросов гражданского права, и вопросов о наследстве, наряду со всеми другими институтами. Чтобы предварительно ответить на вопрос не столько трудный, сколько запутанный фразами, – в чем же заключалось влияние византийского права на русское, мы возьмем несколько слов нашего почтенного историка: «Россия приняла христианство от Византии, которая вследствие этого обнаружила сильное влияние на жизнь юного русского общества, но это влияние не было нисколько вредно славянской народности последнего, потому что Восточная Империя, по самой слабости своей, не могла насильственно втеснять русскую жизнь в формы своего быта, навязывать Русским свой язык, высылать к ним свое духовенство, свои колонии; византийская образованность действовала не через свой собственный орган, но через орган русской народности, через русский язык, и таким образом, вместо утушения, содействовала только к утверждению славянской народности на Руси; Греция обнаружила свое влияние не во столько, во сколько сама хотела обнаружить его, но во столько и в таких формах, из каких сами русские хотели принимать ее влияние; ни светская, ни духовная власть Восточной Империи не могли иметь решительного влияния на явления древней русской жизни, не могли выставить начала равносильного господствовавшим в ней началам, которые потому и развились свободно и независимо» (Ист. Рос. с древн. врем., т. 1, 3-е изд., стр. 303 и 304). Эти простые и ясные мысли могут быть в одинаковой мере отнесены к публичному и частному праву.

Мы думали привести здесь, тоже к вопросу о греческом влиянии, любопытный спор между барон Розенкампфом и митрополитом Евгением о языке наших Кормчих до начала XIII в. (см. Обозрен. Кормч. кн, 1-е изд., стр. 25, и Описание Киево-Софийск. Собора, стр. 238, также Словарь Истор. о писател. духовн. чина, т. 1, стр 329, 333 и далее), но ввиду приведенного сейчас места позднейшего писателя, интерес этого спора, на сколько он обращен не к литературным, а к юридическим вопросам, по нашему мнению, слабеет, и доводы барона Розенкампфа, без того уступавшие в силе его противнику, кажутся нам малозначащими.

Итак, заключая эту главу, мы получаем явления, которые, по-видимому, противоречат одно другому. С одной стороны, несомненно господство личности в праве, с другой мы видим определяющуюся власть князя и церкви. Если в основании княжеской власти лежит свободное признание, то авторитет церкви как будто основывается на другом начале, как будто здесь действует закон. Этих противоречий не было, конечно, на деле, сила личности не улеглась еще. Церковь, опираясь на завете Владимира Се., особенно в делах о наследстве, только отстраняла деятельность власти, а затем ей открывалась другая, положительная сторона ее миссии, где дело не в формах закона, а в силе веры, где действует только внутреннее влияние на каждую личность, отдельно взятую, где только таким влиянием определяются границы действительной власти.

Во сколько хотело русское общество принять чужое влияние, в каких формах могло проходить оно – это мы постараемся уяснить в последующем обзоре русских юридических памятников, в заключении которого рассмотрим и Кормчую.

Глава II
Русская Правда

Цель наша, при изучении Русской Правды, должна заключаться в анализе элементов (уставы, обычаи), которые входили в ее состав, так как, по нашему мнению, все памятники, носящие это название, составляют сборники, а не первообразные акты, как например, грамоты уставные, жалования и проч. Ни в той форме, в которой представляется нам Правда в Акад. списке, ни в той, какую она получила в списке Троицком, мы не можем предполагать первоначального происхождения всех юридических положений, входящих в ее состав. Из летописи и из позднейшей практики мы знаем, что князья давали уставы, судили. В уставах заключались не одни положения, касающиеся суда. От древнейших уставов до нас не дошло ни одного, но мы знаем позднейшие, и если в позднейших не обособляются именно только правила для суда, – то что же может нас заставить предполагать такое обособление в уставах времен Ярослава или его детей? Такие уставы, по всей вероятности, составляли тоже местные и тоже смешанного содержания акты. К этому, может быть, основному элементу Правды, как увидим, присоединялись другие элементы.

Трудность, анализа Правды в том, что мы застаем ее уже сложившейся и современно ей не находим никаких других точек, на которые мы могли бы опираться. XI и XII вв. не представляют почти никаких остатков юридической письменности, а именно тут слагалась Русская Правда. От конца XIII в. мы имеем уже совершенно законченный текст. Вся возможность разбора памятников, уславливается тем, что в наших руках счастливый случай сохранил ту, так называемую, короткую редакцию, которая вошла после в состав полной. Это делает возможным заключение о том, что входило в состав акта и как он составлялся. Далее, мы имеем одну очень старую разновидность порядка изложения предметов в Синодальном списке. Это наши, так сказать, внешние средства, т. е. средства, при помощи которых мы можем объяснять себе способ составления Правды из различия редакций. Другие средства – внутренние, т. е. те, которые мы черпаем из самого содержания актов. От содержания мы делаем заключение, как оно должно было слагаться. Поэтому, порядок нашего изложения будет такой: мы сперва укажем на различие списков Русской Правды, потом на их состав, и вместе воспользуемся их содержанием для нашего вопроса.

При изучении Русской Правды можно держаться двоякой точки зрения. Можно изучать ее или как памятник письменности, или как памятник права. В первом случае необходимо с одинаковым вниманием отнестись ко всякому списку Правды, от какого бы времени он ни пришел, от XIII или от XVII в. В результате такого изучения археолог может приобрести много важных для науки данных. Может оказаться, что новейший список сохранил на себе такие признаки, которые дают возможность основывать на нем заключения к более отдаленному времени, нежели относительно старейший. Такой случай возможен тогда, когда подлинником для новейшего списка служил какой-либо старый текст. Наши исследователи Русской Правды хорошо понимали важность такого приема, и до последнего, наиболее обширного труда по Русской Правде, мы видим попытки в этом роде. Г-н Калачов имел, конечно, те же цели, когда сличал свои 50 списков.

В результате изучения 50 списков мы получаем в «Предварительных (за ними, впрочем, не последовало других, заглавие может ввести в заблуждение) юридических сведениях для полного объяснения Русской Правды», Москва, 1846 г., группировку списков на 4 фамилии. Количество списков, которые имел в виду автор, и результаты трудов одинаково возбуждают интерес, особенно в читателе, который не видал ни одного списка иначе как в печати. Какое основание группировки на 4 фамилии? Одного основания автор не указывает. Но наиболее общим, сколько можно судить по перечислению характеристических черт списков каждой фамилии (стр. 55 и след., здесь же видно, что автор употребляет слова – фамилия и разряд довольно безразлично), служит место нахождения того или другого списка. Насколько же место нахождения характеризует состав списков? Списки 1-й фамилии встречаются только в древних летописях (Новгородских и в Ростовской). Их всего шесть. Все они почти буквально сходны и заключают в себе краткую редакцию. Мы увидим, что это весьма важный признак. Представителем этой фамилии может служить академический список, изданный г. Калачовым. Списки 3-й фамилии находятся в позднейшей Новгородской летописи. Все они представляют полную редакцию Правды, с прибавкой 20 статей. Представителем этой фамилии служит Карамзинский список. Затем, 2-я и 4-я фамилии списков встречаются в Кормчих, Мериле Праведном и Сборниках разных статей. Тут так же, как и в позднейшей Новгородской летописи, нет краткой редакции, а есть только или полная, или из полной сделанные сокращения. Вот первый и самый видный результат работы над списками. Краткая редакция встречается только в одном месте, полная повсюду. Затем другой, хотя менее осязательный для истории права плод этого изучения заключается в том, что в списках позднейшей Новгородской летописи есть лишних 20 статей (оценочных только). Но кроме места, занимаемого разными фамилиями списков, г. Калачов дает нам еще весьма многочисленные признаки каждой фамилии. В одной фамилии такие заглавия, такие пропуски или добавки, такой порядок изложения; в другой – все это иначе. Списки, которые зачисляются в тот или другой разряд иди подразделения разряда идут от XIII и до XVII в. включительно. Мы говорим здесь о полном составе Правды. Группировка дает удобное средство пересмотреть все отступления разных текстов. Но этим, мы думали бы, работа над списками не окончена. Можно было бы ожидать, что при такой обширности изысканий сличение списков приведет нас к тому, по крайней мере, что мы узнаем, какой список служил первообразом для целой фамилии, ибо самое понятие фамилии может держаться только на этом основании. Мы думали бы, что такое сличение, и именно для полных редакций, даст нам возможность сделать заключение о древности той или другой фамилии. К сожалению, таких результатов мы не получаем. У нас в руках остается только несколько обобщенное разнообразие списков совершенно различного времени. Какую причину, какое значение имеет то или другое видоизменение, мы вовсе не узнаем. Что можно заключить из отсутствия или прибавки статей – это неясно. Всякая отмена, мелкая и крупная, в одинаковой мере способна породить новый вопрос, и мы не всегда можем сказать, какой из этих вопросов важен, какой нет. Таковы результаты сличения 50 списков.

Признавая пользу группировки списков на 4 фамилии для обозрения всего их разнообразия (неутешительно только то, что Строев видел 300 списков, стало быть, 250 неприписанных к фамилиям остается обозреть), – мы не находим никакой необходимости рассматривать их все в дальнейшем разборе Правды, и поэтому, оставляем в стороне всю эту группировку. Если из списка XVI или XVII в. видно, что в нем что-нибудь пропущено или прибавлено, то эти черты только тогда получили бы для нас значение, когда мы могли бы, основываясь на них, заключить о том, какой вид имела или как слагалась Правда до конца XIII в., а если мы не усматриваем ничего кроме перемены, не знаем ее причины, а иногда ясно видим, что причина перемен лежит в условиях времени переписки, – то что же может нас заставить следить за этими переменами? Это значило бы изучать не Русскую Правду как памятник права, а русское письмо или язык на пространстве 4-х веков. Такие задачи должны быть во всяком случае различаемы.

Филологические наблюдения над Русской Правдой привели Дубенского к следующему результату. «Может быть со временем русские филологи будут счастливее нас и сумеют различить списки Правды на чтения: русское (киевское), новгородское, смоленское, рязанское, полоцкое, тисковское, белорусское, галицкое и прочее. Отсюда (кроме поновлений по векам) различные характеры списков и союзы: аже, оже, ожо, аще, ачили, ащели боуть и у кого клепная вера…. боудет на кого поклепная вира и пр., примененные, кажется, к местному или областному выговору» (Русские Достопамятности, ч. II, стр. XIV).

Далеко не такие скудные результаты получаются при изучении Русской Правды, как памятника права. Мы уже сказали выше, что внешнее средство, которым главным образом условливается возможность анализа этого памятника, заключается в том, что мы имеем два резко различающиеся состава Правды. Один состав включает в себя суд Ярослава и детей – это короткая или хронологическая редакция. Другой – вместе с этим и позднейшие положения, – это полная или систематическая редакция. Тобин, в своем «Sammlung kritisch-bearbeiteter Quellen der Geschichte des Russischen Rechtes. Dorpat und Leipzig, 1815 r.», дает первое место этому расчленению. Его точка зрения на память более историко-юридическая, нежели антикварная или смешанная; к сожалению, и Тобин не хотел назвать два рода памятников, которые разбирал, их надлежащими именами, и тоже говорил о 2-х фамилиях рукописей, хотя самих рукописей он не видел. Тобиновские фамилии весьма просты: 1-я включает в себя все, что составляет короткую редакцию, 2-я – все рукописи полной редакции. В основании этого деления очевидно лежит состав каждой редакции. В издании 4-х списков г. Калачова образцом короткой редакции взят Академический список, у Тобина– Татищевский. Это не делает почти никакой разницы. Счет статей Тобина и Эверса отступает немного от Калачовского. Лучшим образцом для полной редакции может служить Троицкий список № II в изд. г. Калачова. Мы на него и ссылаемся. Для состава, включающего 20 оценочных статей, г. Калачов берет Карамзинский список, Тобин-Строевский текст. Наиболее важное видоизменение в порядке статей полной редакции представляет Синодальный список, напечатанный в 1-й части Русских Достопамятностей (Тобин называет его Карамзинским текстом). Каков бы ни был порядок статей (на это мы обратим внимание после) этого списка, он имеет чрезвычайную важность для определения времени, когда окончательно сложились все элементы, входящие в состав полной редакции Русской Правды. Ни на одном списке нет такого ясного показания времени, когда он возник. Издатели Синодального списка приводят предисловие, которое читается в начале той Кормчей книги, в которой найден этот список. Предисловие говорит, что книги сии написаны повелением новгородского князя Дмитрия и архиепископа Новгородского Климента и положены в церкви ев. Софии на почитание священникам и на послушание крестьянам и себе на спасение души. Показание года не ясно, но князь Дмитрий и архиепископ Климент жили в конце XIII в. Поэтому, говорят издатели, «нет сомнения, что вышеупомянутая книга писана в конце XIII в.». Русская Правда находится в ней в числе одиннадцати различных статей, которые следуют одна за другой в конце книги. Она названа судом Ярослава Владимировича и составляет, по мнению издателей, последнюю статью, написанную в одно время с целой книгой. За ней следуют два устава, которые, «кажется, написаны несколько позже». Против этого аргумента древности Синодального списка не высказывался никто.

Для нас важно, прежде, нежели мы перейдем к обозрению состава обеих редакций, установить, по возможности определенно, границы времени, в которое слагалась Русская Правда и именно ее полная редакция. Здесь первое место занимает тот факт, что в конце XIII в. в нее уже не входит или, чтобы не разойтись с очень точными исследователями рукописей, почти не входит никаких новых элементов из юридической практики. На этом основании иногда называют полную редакцию Правды – Правдой XIII столетия (Эверс, в последнее время – А. М. Богдановский «Развитие понятий о преступл. и наказ.» Москва, 1857 г., стр. 11, примеч. 2); но, всматриваясь ближе в ее состав и сличая ее содержание с теми явлениями юридической практики, которые, несмотря на бедность оставшихся от XIII и XIV веков памятников, все-таки совершенно ясны, мы должны будем признать, что полная редакция Русской Правды не отражает на себе этих явлений развития права в XIII в. и, стало быть, составляет плод практики более ранней. В Новгородской 1-й летописи упоминаются под 1209 г. доски, которые доказывают право требований одного лица к другому. В договорной грамоте Новгорода с Ярославом Тверским (Рум. Собр., № 1, 1265 г.) выговорено, чтобы князь грамот (суженых?) не посужал, в другом договоре с тем же князем находим упоминание грамот на закладчиков, покупку сел княжескими боярами в Новгородской волости. Отчасти еще от XII в. (Купчая Антония Римлянина, 1107 г., Ист. Русск. Иерархии, ч. 3, стр. 123, Карамз. Ист. Госуд. Рос., т. 2, примеч. 210) и от XIII мы имеем письменные купчие, данные (Д.А.И., т. 1, № 5, Акт. до Ю. Б. относящ., т. 1, № 63, I). Начало XIV в. приносит нам известия о грамотах серебряных (Рум. Собр., т. 1, № 14: «а что грамота на городце писана серебреная», это долговой документ), о грамотах дерноватых (там же, №. 13: «или грамоты дерноватыя на кого написал, а те грамоты подереть»). Таковы явления, замечаемые в XIII в. Они все в одинаковой мере заслуживают внимания. Доски, письменные акты для гражданских сделок, для суда, возникающий оборот недвижимых имуществ, – все это признаки новых условий развития права, которых значение мы оценим впоследствии. Ни одно из этих явлений не отражается в Русской Правде. Ни в статьях о займе, ни в способах возникновения холопства, – никаких признаков письменности. Только в одном месте встречается самое название писца (Тр. си., стр. 67). Весь оборот гражданский ограничивается одним движимым имуществом. Все формы сделок и процесса исключительно устные. Если бы рассматриваемая редакция не касалась вовсе некоторых сторон юридического быта, то мы могли бы объяснить себе отсутствие в ней признаков дальнейшего развития права одной ее неполнотой; но этого мы никак не можем сказать. В Правде именно говорится о займе и ничего о досках, ничего о грамотах. Она именно пересчитывает способы возникновения холопства, и не называет холопов грамотными, как после они назывались. Практика суда и гражданского оборота, которой плодом была полная редакция Правды, очевидно предшествовала XIII в.

Сличение Русской Правды с так называемой бессудной Мстиславовой грамотой ведет к тому заключению (2-я ч. Русск. Достопамятностей, стр. 245; Sammlung Тобина, II, стр. 55). Близкое к этому мнение высказывает Калайдович. (См.: Законы в кн. Ивана Васильевича и внука его…, 1819 г., Введение, стр. X). Необходимость приурочить состав Правды к какой-либо определенной эпохе в истории нашего права ощущались давно. Наиболее смелая попытка в этом отношении принадлежит Тобину. Тобин, по соображениям, совершенно отличным от тех, которые мы предлагаем, относил всю 2-ю половину полных списков (он делил Правду на две половины) ко времени Владимира Мономаха. Мы позже остановимся на его мыслях. Здесь достаточно будет разъяснить себе, с какой бы целью мы стали искать для таких сборников как Русская Правда дату, определенную или известным годом или известной личностью?

Возможность найти такую дату истории всегда хороша. Но необходимо ли для истории права установить год, когда вышел закон? Так ли это важно, чтоб без этого историк не мог обойтись? Стоит ли приносить этой задаче какие-либо жертвы, если ответ не дается сам собой? Мы этого не думаем. В Римском праве для многих законов, которые имеют большое значение в истории права, мы не можем указать не только года, но ниже столетия, когда они вышли. От этого немного теряет понимание исторических явлений. Момент публикации закона очень важен в вопросах юридической практики и гораздо менее значит для историка. Насколько же менее важны твердые даты там, где деятельность законодателя остается на втором плане, где первое место принадлежит обычаю! Для права, находящегося на этой ступени развития, годами измерять движение не только не нужно, но прямо невозможно. Ihering отвергает всякую пользу хронологических приемов и советует юристу стать на совершенно другую точку зрения, нежели та, на которой стоят историки политических событий. Если в области политики один год может принести больше, чем другие столетия, то в истории права процесс никогда не совершается быстро, явления юридической жизни никогда не составляют плода минуты и всего менее в такие эпохи, когда сама жизнь силой обычая призвана созидать формы права. Мы можем таким образом совершенно успокоиться насчет твердых дат для времени Русской Правды. Они не даются нам, и мы в них не имеем надобности. Если мы можем отнести возникновение сборника к известному столетию, – то это все, чего можно желать. И так время, когда слагалась Русская Правда и главным образом та ее часть, которая обращена к Гражданскому праву, должно быть ограничиваемо началом XIII в. Элементы гражданских институтов, которые видны в этом сборнике, носят на себе такой ясный отпечаток простоты и первоначальности, что именно они служат выражением только что зарождающегося гражданского оборота. XIII в. уходит значительно далее, и в это время гораздо труднее предполагать возникновение таких простых норм, которые видны в Русской Правде. Ввиду этих мыслей, для нас получает особую цену показание знаменитого Калайдовича об одном списке Мерила Праведного, которого подлинник он думал отнести к XII в., и который заключает в себе полную редакцию Правды (см. указан. выше сочинение, введение, стр. XI, примеч.** У г. Калачова этот список, под именем Синодальн. II, занесен во 2-й вид, 2-й фамилии, за № 8, а в вариантах обозначается № 19, см. стр. 61 Исследов. г. Калачова).

Мы не хотели бы, определяя таким образом время, когда слагалась Правда, ограничить этим временем значение Правды, как руководства для судей. Напротив, сборники, так многосторонние и так оконченные со стороны формальной, сохраняют свою цену далеко за пределами времени их возникновения. Мы будем иметь случай в последующем изложении несколько раз возвращаться к этой мысли. Здесь не останавливаемся особенно на ней, потому что ближайшей нашей целью должен быть анализ состава Русской Правды для определения источников права в эту эпоху.

Состав древнейшей редакции. Мы старались выше (предшеств. глава) определить исходные точки в развитии нашего права. В первоначальный быт народа входят два новых условия, видоизменяющих его предполагаемую простоту. Вместо самоуправляющихся общин, – мы видим общины и рядом князя. Вместо господствующего язычества, – видим языческие нравы и рядом с этим церковь. Если положением человека в общине первоначально определялась вся его личность, если в ней он находил меру своего права и средство против его нарушения, то теперь, кроме общины, есть другой орган власти и суда. Старые условия быта удерживаются, но община становится в определенные отношения к князю. Кроме начал права, выработавшихся в этом замкнутом мире, кроме народной старины, являются уставы князей, которыми определяется отношение этой власти к народу. Покуда мы не имеем средств различить – были ли эти уставы рядами или тут больше значила воля князя, чем соглашение князя с народом.

Если сперва только положением в общине определялась личность, то теперь личность и имущество могут и вне общины, в силу особого их отношения к церкви или к князю, получить признание и охрану. В сделанном нами очерке исходных точек развития русского права обнаружилась в некоторой степени и возможность попыток свести всю эту массу явлений, определяющих юридический быт, к единству твердых юридических положений. Соприкосновение с народом высшей цивилизации и влияние класса духовных лиц открывает первый путь к точнейшему определению права. С такими, конечно, скудными сведениями мы приходим к памятнику, который почти один освещает судьбы русского права на пространстве двух веков. В древнейшей редакции почти нет положений, которыми бы определялись собственно гражданские институты, но это не отнимает у нас интереса к памятнику. Из дальнейшего мы увидим, что княжеский устав и суд только косвенным образом влиял на эту сферу права.

Что же представляет собой древнейшая редакция? Со стороны составных частей памятника здесь легко различаются две половины: одна – Правда Ярослава, другая – Правда его детей. Обе половины так связаны, что вместе, как руководство для суда, составляют одно целое. В начале и конце этой редакции поставлены положения, принадлежащие, как видно из этой и отчасти из других редакций, самому Ярославу (ст. 1-я Акад. и Тр. сп., ст. 42 Акад. и 7-я Тр. сп.). Статья о вирнике (42 Акад. сп.) ничем не связана с предшествующей и позже будет взята особо, в связи с убийственными делами (ст. 7 Тр. сп.), статья о мостнике в позднейших редакциях сохраняет свой заключительный характер (Тр. сп., ст. 91, и Синод, сп., в 1-й ч. Русск. Достоп., стр. 54). Таким образом, короткая Правда составляет одно целое. Различать две половины в этом целом мы можем только для того, чтоб определить, что принадлежит самому Ярославу и что его детям. Одной подписи перед 18-й статьей для этого мало, ибо за 18-й следует длинный ряд статей, который заключается опять положением Ярослава, а не его детей (ст. 42 Акад. сп. ср. со ст 7-й Тр. сп.) Итак, принадлежат ли все статьи от 18 до 42-й детям Ярослава? Если мы ответим на этот вопрос, то для нас будет ясно – как составлялась эта редакция.

Эверс прямо выделяет 17 статей, как Ярославову Правду, и все другие оставляет на долю его сыновей. Таким образом затруднение, которое представляет 42-я ст., для него не существует. Статья 42 Акад. сп. находится в очевидном противоречии с 7-й Тр. сп. По Акад. сп. вирнику следует 60 гривен, по Троиц. – 8. И тут и там говорится, что так уставил Ярослав. Троицкий список два раза возвращается к разсчету сбора вирнику, и оба раза ему назначается одна пятая виры (⁴⁰/₅ = 8,⁸⁰/₅ = 16). Если ст. 42 Акад. сп. должна уступить тому чтению, которое дает Троицкий список, то связь этой статьи с Правдой вел. кн. Ярослава будет очевидна, ибо у Ярослава говорится только о сорока гривнах.

Кроме 42-й ст. Акад. сп. никакая другая не возбуждает сомнений. Весь ряд до 18 ст. носит один характер, весь ряд после 18 ст. – другой. Это различие характера главным образом видно в том, что Правда Ярослава, говоря о лице, права которого нарушаются, разумеет свободного мужа вообще, – говоря о предмете спора, берет его отвлеченно, кому бы он ни принадлежал. Правда детей Ярослава непрерывно различает мужей князя и других свободных людей, коней княжих и некняжих, борть княжую и некняжую, раба княжего. Если с помощью этого признака мы можем дойти до 31 ст., то в числе дальнейших мы найдем такие, которые несомненно возникли позже, такова, например, 38-я в сравнении с 20-й, 40-я в сравнении в 29-й.

На этом основании мы заключаем, что первые 17 статей и, может быть, 42-я взяты в состав этого памятника при Ярославе. Статьи 18–42 возникли после Ярослава. Но мы отвечаем таким образом только вполовину на заданный вопрос. Если все ст. от 18–42 произошли позже, то все ли они принадлежат его детям? Этот вопрос всего лучше может быть разъяснен из разбора обеих редакций; но мы думаем, что для соображений о времени, когда появились все эти статьи, достаточно будет того факта, что в них несомненно мы не находим ниже всего, что уставили дети Ярослава. Из Тр. сп. мы узнаем, что дети Ярослава отменили убийство холопа за оскорбление свободного, которое дозволял их отец (ст. 16. Акад. сп., ст. 58 Тр. сп.). Этого положения мы не находим в рассматриваемой редакции. Мы думаем, что если в нее вошли не все положения детей Ярослава, то тем менее основания предполагать, чтобы в ней нашли себе место после них возникшие статьи. Таким образом, по всей вероятности, весь ряд статей от 18 до 42 составляет именно Правду детей Ярослава, как и означено в заглавии Акад. сп.

Итак, списки краткой редакции представляют собой две Правды, два сборника положений, назначенных для руководства суда.

Как произошли эти сборники? Единственное известие, которое дает нам наша письменность, относится не к той или другой части этого памятника, а к целому памятнику. Известно то место Новгородской летописи древнейшего состава, которое читается перед текстом краткой редакции. Тотчас по занятии Ярославом киевского стола, под 1016 г., летописец рассказывает о наградах, которые он дал воинам, отпуская их домой, и заключает: «и дав им Правду и устав списав, глаголав тако: по сей грамоте ходите, якоже писах вам, такоже держите». Разбирая это известие, бар. Розенкампф (Обозр. Корм. 1-е изд., стр. 222) говорит, что этих слов нет ни в одном из древних списков летописей. Мы можем прибавить, что их нет и в Суздальском списке. Но дело в том, что летописи вообще весьма скудны известиями, касающимися юридического быта. Их молчание не дает нам права заподозрить существование древнего юридического памятника. Хотя для нас совершенно ясно, что слова новгородского летописца не могут служить источником для определения способа возникновения того акта, который за ними следует, но мы и не имеем надобности в таких непосредственных указаниях, когда есть на лицо самый памятник. Из предпосланных новгородским летописцем слов можно заключить, что он считал этот акт весьма древним. Таков он и в самом деле. Дело могло быть так: имея в руках старинный акт с именем Ярослава, летописец, мало вникая в его содержание, занес его в свою летопись под тот год, под который ему казалось более уместным. В результате вышло, что новгородцы получили от кн. Ярослава грамоту, в которой есть, правда, Суд Ярослава, но нет никакого жалованья, и сверх того есть статьи, очевидно, позднейшего происхождения. Что наводило летописца на мысль о существовании именно жалованных грамот великого князя Ярослава новгородцам, об этом мы можем заключить из нескольких мест той же летописи. Так, под 1209 г. мы читаем: «Всеволод вда Новгородцам волю всю и уставы старых князь». Там же, под 1228 г., новгородцы предлагают своему князю новые условия и говорят: «поеди к нам, забожничье отложи, судьи по волости не слали; на всей воли нашей и на всех грамотах Ярославлих ты наш князь»; также под следующим годом: «на всех грамотах Ярославлих целовал крест князь: и вда свободу смердом на 5 лет даний не платити, кто сбежал на чужу землю, а сим повеле, кто еде живет, како уставили передний князи, тако платите дань». Мы видим отсюда, что грамот, на которые опирались новгородцы в своих рядах с князьями, было много; именем одного Ярослава обозначается не одна такая грамота. Несомненно, что всех их никак нельзя считать тождественными с той, которую внес в свою летопись новгородский летописец. Мы не имеем ни одной из них и не можем определить отношение их к Русской Правде. Барон Розенкампф высказывал некоторые предположения о возможном содержании этих грамот, но только вскользь, и едва ли он сам давал большое значение этим предположениям. Барон Розенкампф определяет время, когда написана та часть летописи, где встречается текст Русской Правды, концом XVII в. Позднейший исследователь (г. Калачов, Предвар. исследов., стр. 16) самым решительным образом выражает мнение, что рукопись новгородск. летоп. (ПСРЛ, т. III, под имен. Новгородской 1-й) принадлежит XV в., но и это не может изменить отношения текста Правды, помещенного в ней, к словам летописца, и сверх того, известие относится к такой эпохе, для которой источником сведений новгородскому летописцу должны были служить более ранние хронографы, которые находятся в наших руках, и в которых нет выписанных выше слов. Гораздо более цены имеют для нас взятые нами из начала XIII в. известия Новгородской летописи. Здесь летописец, очевидно, не списывал и не придумывал. События, о которых он рассказывает, имеют всю цену несомненных фактов новгородской истории, и их нет ни в Лаврентьевском, ни в Ипатьевском списке под соответствующими годами. Из них видно, что в XIII в. у новгородцев были старые письменные акты, на которых они основывались в соглашениях с князьями. Мы не можем восстановить их содержание, но для нас важен один факт существования письменных актов в это раннее время, именно в Новгородской волости.