Текст книги "Источники права и суд в Древней России. Опыты по истории русского гражданского права"

До сих пор мы останавливали наше внимание главными образом на сделках, которыми определяются свободные юридические отношения. Это то, что разумеется под именем jurisdictio vuluntaria. Совершению сделки противополагают другие акты, тоже заключающие в себе юридическую силу – это акты jurisdictionis contentiosae. Jurisdictio voluntaria и contentiosa прекрасно группируются в отдельные рубрики системы. Но так ли хорошо тот и другой элемент расчленяется в жизни и особенно в мало развитой жизни, в первых фазах развития права? То сделка, а то суд, говорим мы, то право, то закон, а то приложение закона, реализирование права.

Где закон, где мера права в первоначальном обществе, где суд, где способ восстановления нерешенного права? Мы видели, что при господстве личного начала в праве и мера права и способ его восстановления сосредаточиваются в одном и том же живом человеке, который убийство считает обидой, а торжеством правды полагает месть. В этой сфере рано личность перестает стоять особо и, опираясь прежде на круг близких людей, отдает, устилает свои личные чувства и свои малые силы заменяет могучей деятельностью власти. Но в других делах, в делах, где не о жизни идет речь? Так ли же скоро обособляется право, его определения и защита от лица, от ближайшей к лицу сферы, родни, общины? Конечно, нет. Здесь, в вопросах свободного подчинения себе чужой воли, устроения своей души, раздела своего имущества, долго господствуют те автономические начала, которые в сфере преступлений оселись, вошли в границы, уступили место новому порядку. В гражданском праве долгое время отдельный человек остается как бы законодателем и судьей. Мы видели римские сделки, которые заключали в себе предвзятое судебное решение, и одна договаривающаяся сторона получала власть налагать руку на противника, свободно вступившего с ней в договор, как бы уполномоченная на это судом или высшей властью. Для этого довольно простой сделки в присутствии пяти свидетелей. Мы видели тоже, что римский тестамент, совершенный перед 5-ю свидетелями, был скорее законом, чем частным актом. С какими-же сделками знакомит нас Русская Правда? С закупничеством, где по уговору свободный человек сам на себя давал власть, с займом, о котором домономаховская Правда говорит – како ся будет рядил (перед послухами), – тако же ему имати. С завещанием, где тоже, как урядил отец на том и стоять (uti legassit – ita jus esto). Если такова jurisdictio voluntaria, если стороны на чем положат, на том должен стать и судья, то в ряде, в сделке мы находим тот же элемент предвзятого судебного решения, тот же автономический характер, как в римском nexum и в римском тестаменте. В наших глазах опять теряются границы между законом, судом и частным актом, опять лицо с своими послухами является с характером самоуправным и повелительным.

С точки зрения социальных и политических интересов такая сила лица кажется всегда опасной и разрушительной, но мы не этой точкой зрения руководимся в нашем исследовании. Для нас важно не то, что разрушает, а то что создает человек в области свободной сферы имущественных отношений. Мы видели месть. Она уступила времени и влиянию лучших нравственных и политических условий. Мы видели суровое рабство за долг, которое смягчено было только влиянием народа высшей цивилизации в договорах русских князей с греками. Странно осуждать такие явления. Выбор может быть не между местью и наказанием, не между взысканием долга с лица или с имущества, а между безнаказанностью или грубейшей формой удовлетворения оскорбленного чувства, между неуплатой долга или личной ответственностью. Итак, если необходимо произносить одобрительное или неодобрительное суждение об явлениях исторической жизни, то, конечно, месть лучше безнаказанности убийства, рабство должника лучше неисполнения обязательства. В народе, который не знал в свое время самых грубых форм защиты и утверждения права, – никогда право не станет действительной силой в общежитии. Такой народ мы назвали бы непризванным к юридической культуре. Право должно отжить свое время первоначального личного сознания, для того чтоб впоследствии перейти в лучшие формы. Месть должна уступить свой черед другим средствам защиты права, личная экзекуция над должником должна перейти в имущественную. В суровом, повелительном, самоуправном проявлении личной воли, в жестких формах старых сделок, в их содержании, поражающем ту же волю, которая его создает (закупничество)…. нет ничего дикого, ибо дикое исчезает, не оставляя никакого следа и никаких плодов. Где возникают формы свободного подчинения себя чужой воле, где зарождается порядок исполнения обязательств, порядок защиты собственности, распоряжения имуществом, – как бы все это ни мало походило на современные явления, – в этом все-таки нет ничего дикого и разрушительного (Ср. в опытах по истории русского права статью о несвободных состояниях в Древней Руси). Мы различили 3 фактора, которые видели в Русской Правде, как содействующие лицу в свободной сфере установления и защиты его имущественных юридических отношений. Это были община или ее представителей свободные люди, послухи; князь и его слуги; церковь и ее служители. Согласно плану нашего труда (анализ памятников), мы не можем здесь идти далее в разъяснении послушества и точек соприкосновения между формами jurisdictio voluntaria и contentiosa. В первых же дошедших до нас подлинных сделках последующей эпохи мы найдем подтверждение всего сказанного, мы увидим в содержании договора такие элементы, которые определяют прямо до суда относящиеся последствия сделки и, стало быть, заранее как бы установляют судебное решение. С другой стороны, мы увидим, что в сделках, совершенных в присутствии простых послухов, лицо будет легко и свободно создавать начала новых юридических институтов. Мы увидим, наконец, что в названиях лиц, участвующих в сделке и в суде, в роли послухов, сидящих при совершении акта или на суде, – найдется много точек соприкосновения. Таким образом наше как и всякое другое гражданское право вырабатывается главным образом под влиянием свободного оборота, в формах добровольной и спорной юрисдикции. Ближе подходя к разбираемому памятнику, мы можем, руководясь этими мыслями, разъяснить себе в некоторой степени – как образовались и откуда взялись положения Русской Правды, обращенные к гражданскому праву. Внешнее и общее или, вернее – первое впечатление будет в пользу того, что всё это князь уставил. Везде, где суд, – там меч князя на первом плане. И закупа судит князь, и наследство делит княжой чиновник. Свободные мужи, послухи только при сделках. Чтоб не войти в ошибку, вспомним, что сборник не первообразный, что у собирателя везде точка зрения очень сильно проникнута византийским влиянием, везде точка зрения правильного строя общежития, правильного разделения властей, власти законодательной, судебной; в разработке и группировке юридических положений иногда очень ясная точка зрения юридического института. Его методический прием, вне всякого сравнения, выше, чем в Псковской Судной грамоте или в Судебнике Ивана III. Вспомним, во-вторых, что сделка в древнем праве совершенно другое, чем у нас, что это автономический и предупреждающий судебное решение акт, что вся сила сделки на послухах, на свободных людях. Пусть при этих условиях не у свободных людей в руках меч, пусть меч правосудия не в руках церкви, – все-таки значение юрисдикции князя и его влияние на юридический быт останется в своих границах, первое впечатление не введет нас в обман и мы признаем, что развитие гражданских институтов всего менее обязано внешним влияниям власти, всего более влиянию церкви и свободной общины или свободных мужей.

До сих пор в нашем обозрении состава позднейшей редакции мы остановились на двух предметах. Мы видели, каким приемам следует собиратель, выполняя свою работу (стр. 83–93). Для этой цели всего удобнее было сличать положения двух разных редакций. Соответственные статьи обеих редакций относятся преимущественно к области преступлений. Отчасти уже в предшествовавшем изложении мы воспользовались этим сличением двух редакций Правды для наших заключений о целом памятнике. Еще более важности и именно в отношении к институтам гражданского права имеет другой рассмотренный нами предмет. С помощью установленного выше (стр. 93-110) понятия послушества мы находим путь к разъяснению того, как народный юридический смысл переходил в сферу юридической практики, выражался в жизни, как, словом, возникало в сделках и на суде наше старое обычное право. В двух различных сферах юридической деятельности, в сфере чисто имущественных и в сфере семейно-имущественных отношений послушество открывает доступ разным влияниям на юридический быт, и именно во второй сфере (преимущественно в наследственном праве) – влиянию церкви. Таким образом, рядом с уставом князя, довольно ограниченное значение которого для сферы имущественных отношений мы по возможности старались мотивировать, рядом с народной пошлиной (понятие, которое мы уясним из памятников последующей эпохи) – образуется 3-й фактор или источник права, авторитет церкви. Каждому из них принадлежит своя роль в процессе развития древнего русского права. Мы можем мыслить их в полной особенности один от другого, хотя в самой жизни, в явлениях юридической практики взаимодействие всех этих элементов древнего права не подлежат никакому сомнению.

Мы не ограничиваем задачи этого исследования одним только раскрытием источников права в Древней Руси с теми живыми чертами, которые мы находим возможным восстановить в этой очень отдаленной эпохе. В нашем введении мы приписывали некоторые особые свойства праву, когда оно находится на степени неписаного, обычного. Мы говорили, что в этом состоянии право, хотя и не приходит к той чистоте от всякой чуждой примеси нравственных и религиозных начал, какой оно достигает, облекаясь в форму закона, – но что именно в этом первоначальном своем состоянии оно весьма производительно, что в дозаконной эпохе следует искать происхождение всех тех юридических институтов, которые позже как будто внезапно возникают в законодательстве. Чтоб убедиться в этом, достаточно сравнить хотя бы в некоторых пунктах Русскую Правду с юридической практикой XIV и XV вв. Для этой цели мы разберем здесь несколько отдельных вопросов гражданского права Русской Правды. Изображение всей системы гражданского права этой эпохи увлекло бы нас за пределы монографии. В выборе мы отчасти условлены теми средствами, которые дают последующие памятники юридической письменности, в которых нам придется открывать признаки дальнейшего развития гражданских институтов, – отчасти мы руководимся интересом к выраженным в недавнее время в нашей литературе мнениям. Из 3 групп положений Русской Правды, относящихся к правам вещным, к обязательствам, возникающим из договора, и к наследству, мы возьмем по одному вопросу.

Из области вещных прав Русская Правда знакомит нас с правом собственности и правом залога, с последним лишь в специальном виде закупничества (ст. 52–58 Тр. си.) и для целей процессуального обеспечения исков (ст. 33, там же). В отношении к закупничеству мы отдаем предпочтение конструкции этого института у Неволина и г. Чичерина (Несвободные состоянии, в Опытах по истории русского права) перед той, которую предлагал в своем исследовании г. Калачов. Одного понятия locatio conductio мало, для того чтоб определить закупничество. Это не просто наем, а сверх того и заем, обеспеченный свободой должника.

Это институт, возникший под непосредственным влиянием народного обычая. В Псковской Судной грамоте мы найдем нечто соответствующее закупу ролейному в тамошних изорниках. Там будет видна и особая форма разбирательства между господином и изорником: господин ищет своей покруты в заклич, перед людьми, договор совершается публично, мера платы определяется общей мерой заработной платы в известном месте. Если в вольном Пскове долго держались эти первоначальные формы установления и разбора сделок между господином и изорником, то еще более основания думать, что они были таковыми в рассматриваемую эпоху. Сильный шаг вперед, который делает Псковская пошлина в определении юридических отношений изорника к господину, заключается, как увидим, в том, что средством обеспечения требований служит не свобода изорника, а его имущество. Итак, закладное право Русской Правды видно едва в своих первых проблесках.

Таков всегдашний ход развития прав вещных. Материальность юридических представлений составляет одну из характеристических особенностей младенческого общества. Иеринг (Geist, ч. 2, стр. 456) находит в этом отношении близкое соответствие между явлениями экономического и юридического быта. Сначала люди знают только такое имущество, которое в руки дается, которое видимо. Только материальные вещи составляют предмет оборота. Силы кредита, силы уменья или таланта гораздо позже приобретают значение таких же осязательных предметов обмена, как и материальные вещи. Если мы возьмем область личных действий, которые могут составлять предмет договора, то увидим, что старое время знает одну форму освоения чужого труда, форму полнейшего подчинения себе всего человека, как вещи. Если из лица не выделяются отдельные его экономические действия, его услуги (понятие с экономической стороны особенно ясно выработанное у Bastiat, в его Harmonies économiques), как предмет оборота и сделок, то также мало и от вещи отвлекаются различные ее способности служить потребностям общежития. Вещь тоже служит лишь всем своим существом своему обладателю, как и человек, находящийся в рабстве. Какой же смысл для форм вещного права имеет этот материальный, грубый, мало развитый экономический оборот? Иеринг своим пластическим языком изображает отношение хозяйственного быта к юридическому, как потока к руслу. Чем сильнее, свободнее, обильнее течение, чем разнообразнее оборот, тем шире и длиннее ложе, тем больше юридических форм, которые должны отвечать потребностям оборота. В этом смысле история права может служить меркой для истории развитии хозяйственного быта, также и наоборот. – Если весь хозяйственный оборот сводится к простому обмену вещественных ценностей, то и в праве все сводится к понятию вещи. Чем первоначальнее, проще служит вещь удовлетворению потребностей, тем меньше, тем беднее формы вещных прав. Права на чужую вещь, залог, право пользования составляют относительно позднейшие явления. Им предшествует полное и безразличное освоение вещи, то право, в котором слаборазвитая мысль видит отождествление вещи с правом, словом, право собственности. Русская Правда пережила эту младенческую эпоху, но в ней едва зарождаются вторичные юридические образования.

В каком-же виде представляется нам право собственности по Русской Правде? Мы останавливаемся на неклассическом или, по крайней мере, далеко не имевшем в римском праве того значения разделении вещей на движимые и недвижимые, какое позже стало ему принадлежать; и в последнем роде вещей мы отличаем поземельную собственность, как предмет обладания лиц. От общих рубрик, приобретение, прекращение, защита собственности по Русской Правде, нас освобождают другие труды (г. Калачова, Неволина). Интерес к вопросу о поземельной собственности отчасти уславливается неожиданным отсутствием всяких сюда направленных определений Русской Правды (в других варварских законах право на землю определяется во многих отношениях. Эйхгорн, Deutsche Staats-und Rechtsgeschichte, § 57 и след.); с другой стороны, в нашей литературе на этот предмет существуют совершенно противоположные мнения, которых нельзя не иметь в виду при исследовании нашего древнего юридического быта.

Начиная с Полевого, идет ряд писателей, которые так или иначе отвергают существование независимой от князя, частной поземельной собственности в Древней Руси. Г. Лакиер находил полезным для уяснения вопроса о поземельных отношениях в древнейшей России сравнивать древнейшую Русь с феодальной Европой. «Странно, говорит он, – как до сих пор многие не хотят видеть ленного начала в дружинной системе, господствовавшей у нас до Ярослава I». В следующем за сим изображении того, что автор называет «существом феодализма» (О вотчинах и поместьях, стр. 5), мы находим такой бледный очерк, который, ввиду последних трудов (особенно Рота в Мюнхене, Feudalität und Unterhanverband, Weimar, 1863) по этому предмету едва ли может служить критерием для сравнения явлений западноевропейской жизни в средних веках с русской. Как бы то ни было, автор находит возможным утверждать, что «Великий князь был обладателем всей земли, дружинники получали от него в лен за услуги, ими государству оказанные, города, а частной собственности… на землю не видим» (стр. 17). В другом месте автор говорит, что частная собственность вытекла из государевой. Пусть это будет так, но как же в таком случае мы объясним себе, например, жалованную грамоту Изяслава Мстиславича Пантелеймонову монастырю, в которой читаем: «се яз, князь великий Изяслав, по благословению Нифонта, испрошав есма у Новгорода Святому Пантелеймону землю, село Витословиц и смерды и поля…» (см. Архив исторических и практические сведений, 1860–1861, кн. 1, ст. г. Горбунова о льготных грамотах, стр. 5, куда взята из Истории Российской Иерархии Амвросия, ч. V, стр. 454). Зачем было князю у Новгорода испрашивать землю, если он был ее обладателем? Грамота относится к XII в.

В существенных чертах довольно близко к этим мыслям подходит другой современный писатель; но у г. Чичерина судьба различных частей Руси неодинакова в отношении к вопросу о поземельной собственности. «Князь, – говорит он, – пришел с дружиною на север, как посредник, а на юге и в большей части России явился завоевателем» (Опыты по истории русского права, стр. 9). Таким образом, понятно, почему в Новгороде князь не сам жалует землю, а жалует, испрошав у Новгорода. Но далее, – и это относится к большей части России: «Силою оружия приобрел он (князь) себе землю…». «Дружинники были его помощниками и потому они вместе с ним приобрели поземельную собственность». «Дружина держалась на началах противоположных прежним родственно-общинным отношениям». «Она-то призвана была играть в России первую роль». «Уже в Русской Правде видны следы этого значительного влияния на общественный быт». Еще раз во 2-й статье: «Князь считал покоренную землю своей собственностью» (стр. 65), «но, довольствуясь податями и повинностями, оставлял ее во владении земских людей, точно также как и западные короли, будучи верховными собственниками земли, не принимали ее однако в свое распоряжение, точно также, наконец, как и Татары…»

Против этих мыслей мы имеем заметить:

I. Значение княжеской власти в Древней Руси может быть уяснено только из отношений князя к его волости. Отношения князя к волости, к новгородской и всякой другой, не определяются не только исключительно, но ниже преимущественно завоеванием. Для этого существуют другие, в современной науке твердо установленные понятия (Вече и Князь, гл. 3-я и 5-я, особенно в последней – право призвания князя).

II. Если ни в одной из древних русских волостей мы не находим военным станом расположенных сил княжеских, то, естественным образом, мы не увидим и никаких других явлений, соответствующих завоеванию. Когда нет причины, – нет и ее последствий. Не только князь и дружинники вместе, как это было в эпоху германских завоеваний, но ниже один князь не приобретал права собственности на землю в силу завоевания.

Г. Лакиер остановился на том, что, по летописи, Ярослав, умирая, завещает детям жить в согласии, ибо иначе они погубят «землю отец своих и дед своих, юже налезоша трудом своим великим» (Лавр., стр. 69. См. указан, выше сочин., прим. 6-е). За этим позднейшему исследователю оставалось уже немногое открыть в памятниках древней письменности для подтверждения своей мысли. «Владимир иде на Ятвяги и взя землю ихъ» (летопись). «Владимир забрал себе всю землю Ятвягов и уселся там как хозяин» (Опыты, стр. 65). Весьма определяющее событие в истории развития княжеской власти! Мы думали бы, что слово земля имеет совершенно точное значение предмета права собственности. К сожалению, и этого нет. Землею и летопись и Русская Правда называют страну (Land), область, государство. Владимир Св. думает о строе земленом и о ратех; в другом месте летописи говорит «приехаша (два князя) со всею силою Ростовския земли» (Ипат., стр. 116), далее, после описания победы над угрями и ляхами, мы находим восклицание: тако бо милость от Бога Русской земле (там же, 1219 г.), – во всех этих и бесчисленных других случаях земля вовсе не имеет значения материального предмета обладания как вещь, как res corporalis, в смысле гражданского права. Когда древний язык хочет выразить понятие о государстве и его частях, то именно он употребляет слова: земля, волость. Таким образом, в переговорах с Владимиром Галицким, киевский князь требует, чтоб он крест целовал, «што Русской земли волости то ти взворити все» (Ипат., стр. 68).

Если нет возможности построить понятие о частном праве на землю, основываясь на выражении «взял землю», то еще безнадежнее другое средство, к которому обращается автор. Известно, что в древнем языке понятие о праве собственности на недвижимые вещи, которыми владел и отец теперешнего владельца, выражалось словом отчина (подробности ниже). Одна старая новгородская купчая прямо указывает на такое значение отчины: се купи такой-то у такого-то половину его отчины, чем владел его отец (А.Ю., № 71, III). Существо право собственности (dominum) так мало выражается этим словом, что для обозначения того же понятия собственности в других случаях, т. е. когда отец не владел тем, чем владеет сын, употребляется другое слово, именно купля или моя вопля. В одном старом завещании мы читаем: а что мое селцо купля в Лозе… Это сельцо составляет настоящую собственность завещателя; но любопытно, что тут же и та же вещь названа вотчиной совсем другого лица. Завещатель продолжает: и то сельцо Онтушево дати Кажаре Тимофееву, потому что вотчинка их старинная (А.Ю., № 421). Итак, все, чем некогда владел отец, хотя бы у сына не осталось никакой юридической связи с этой вещью, с этой землей, все это будет для сына вотчиной. Отчего может так разойтись название вотчины с понятием собственности? Совершенно понятно, от того что название вотчины вовсе собой не выражает существа права собственности. Понятие вотчины со временем посредством его противоположения с другими понятиями могло получить и действительно получило другое, более тесное содержание (монастырские вотчины), но мы не должны закрывать глаза на его происхождение, когда хотим им воспользоваться для объяснения какого-либо явления в нашей истории.

Князья называют русские волости своими отчинами, они так называют нередко и все Русское государство; что же мы должны разуметь под отчиною в этих случаях? Право собственности князей на эти волости или на Русскую землю? Но слово вотчина вовсе не выражает существа этого права. Само по себе оно не может подать повод ни к каким недоразумениям. Если князь-отец владел волостью, или князья отцы и деды владели Русской землей, то эта волость или Русская земля должна быть отчиной и дединой для сыновей и внуков. Понятие отчины становится таким образом еще шире, оно включает в себе не одно обладание известным родом вещей, которые могли принадлежать отцу, как его собственность, но и обладание всей Русскою землей или частью ее. Отчиной нельзя было бы назвать политического тела, или части этого тела, только в том случае, если б отчина выражала существо права собственности, как римское dominium. Если этого нет, – то отчего ж Киеву не быть отчиной известного поколения князей, отчего не назвать отчиной Новгорода?

Что с этим словом в самом деле не соединялось никакого определенного представления о праве собственности князя на землю, – это, думаем мы, всего яснее из того, что и Новгород также зовется вотчиной, как звались другие волости. Под 1178 г. Ипат. лет. рассказывает о приглашении Мстислава в Новгород. «Он же не хотяше идти из Русской земли, река тако: яко не хочу идти из отчины своей…; но понудиша и братья своя и мужи свои, рекуче ему:…атамо ци наша отчина?». Под 1200 г. новгородцы просят у Всеволода сына «зане тебе отчина и дедина Новгород» (Лавр. лет.). То же повторяется и в XIV в. (см. Новгор. 1-я, под 1348 г.). Разве это мешало тем же новгородцам в договорных грамотах с князьями не только запрещать князю, и его боярам, и его дворянам покупать, даром принимать, держать села во всей новгородской волости, но и производить настоящие экспроприации князей и их слуг посредством уничтожения всех сделок, хотя бы очень давних, при дедах совершившихся, которыми за этими лицами укреплена земельная собственность в новгородской волости (Румянцовск. Собр. Г. Г. и Д., т. I, например № 6; также любопытен № 16)? В Новгороде яснее сознавалось опасность от развития княжеского землевладения. На юге она не сознавалась, и едва ли мы ошибемся, если скажем, что там ее вовсе не было, ибо, при непрерывных переменах столов, князья не имели ни мотивов, ни целей скупать земли более, нежели в самых определенных размерах своих экономических потребностей.

Мы показали выше значение слова отчина. Можно привести много случаев крайне расплывающегося смысла этого слова.

Ипатьевская летопись в 2 местах употребляет один и тот же оборот, противополагая это понятие понятию чужой страны. Один раз Изяслав говорит: «мне отцины в угрех нетут, ни в ляхах, токмо в Русской земле…»; в другой раз черниговский князь выражает тоже словами: «Я не у грин и не лях, но единого деда внуки, а колько тебе до него (до Киева), только и мне (стр. 52 и 110)». Далее встречаются места, где Русь называется отчиной всех князей и один князь зовет других пожалеть о Русской земле и о своей отчине, которую грабят Половцы. В таком же смысле летописец упрекает самих князей, что они разномыслят «и не блюдут отецьства своего» (Ипат., стр. 25, 97). Ни в этих случаях, ни в увязанном выше названии новгородцами своих князей отчичами никто, не предубежденный, не захочет видеть никакой связи с понятием собственности, если понятию собственности и права собственности он будет давать юридическое содержание, а не просто смысл своего в отличие от чужого, как это нередко говорят, называя сына собственным сыном, жену – собственною женой. Новгородцы, употребляя название отчины и дедины, не хотели этим выразить ниже того свойства несрочности, которое так легко отвлекается от понятия собственности. В других случаях понятием отчины и дедины именно выражается это свойство несрочности, но и только. Так, под 1333 г., новгородский летописец говорит, что новгородцы отдали литовскому князю Ладогу и проч. в отчину и дедину и его детям (ср. по тому же поводу только что появившееся в Петербурге сочинение г. Градовского, История местного управления, т. I, преимущественно стр. 16–21. Также г. Сергиевича, Вече и Князь, стр. 319–327).

Если землю, в смысле объекта права собственности, не следует смешивать с землей в значении государства, если одного слова вотчина мало, для того чтобы раскрыть понятие собственности, – если эти различные вещи в самом деле не смешивались в древности, а различались, то мы, не думая вовсе отрицать существование в это время настоящей частной княжеской поземельной собственности, должны обратиться к летописи, для того чтобы видеть, какая это была собственность.

Г-н Чичерин утверждает, что князья в случае нужды «отделяли себе села, не спрашиваясь никого, ибо вся земля принадлежала им» (стр. 67). Собственно и отделять было бы незачем, но если так, то нам надо посмотреть что говорит летописец об этих отделенных селах.

Лавр. лет. под 1158 г. пишет, что «Андрей Суздальский заложил церковь и дал имения много, и свободы купленные и с даньми, и села лепшая, и десятины в стадех своих, и торг десятый». Совершенно ясно, что этот князь имел земли, которые он купил и которые поэтому принадлежали ему как его частная собственность. Так делает северный князь (самовластец) в своей волости. Так делали и южные князья. Княжеская частная собственность в этом отношении ничем не отличается от всякой другой. Такую же поземельную собственность имел и преподобный Варлаам, который отдал в конце того же века свои земли, огород с челядью, и со скотиною, и с рыбными ловлями Хутынскому монастырю, призывая ев. Спаса в защитники этого дарения (Д.А.И., т. I, № 5). Если княжеская частная собственность (княжая борть, княжой конь в Русской Правде) строже охранялась от воровства, то это не изменяет существа самого права.

Всего удобнее в летописи различать частную собственность князя там, где летописец рассказывает о событиях, последовавших за удалением князя из волости. Весьма нередко такое удаление сопровождается различными эксцессами народного негодования или грабежами торжествующего князя-соперника. Так, под 1146 г. летописец рассказывает, что кияне с Изяславом разграбили дома дружины Игоревой и Всеволоже, села и скот. Тут же, далее (стр. 26 и 27), можно видеть весьма подробное описание княжеского села и всего, что было в нем княжего. Сюда относится и челядь (до 700 человек в одном селе), и всякого рода запасы (хлеба, вина), и церковная утварь. Это настоящая частная собственность князей.

III. Если автор рассматриваемых «Опытов» утверждает, что Русская земля была завоевана князьями, и что князья в силу завоевания имели право собственности на эту землю, то мы ждем определения существа этого права. На стр. 79 мы получаем ответ. «Право собственности князя на частные земли состояло в сущности в праве суда и дани». Мы думаем, что, говоря это, – автор уходит несколько далее, чем сам предполагал. Князь судил и брали дани не на юге только, а также и на севере, и в Новгороде. Там, в Новгороде, князь не был завоевателем, «он явился посредником» – он не был собственником частных земель, ибо сам Новгород был великим вотчинником (стр. 10), а дани князь все-таки брал и суд творил в Новгороде, как и в Киеве. Выражаясь словами автора, следует сказать, что и в Новгороде князь имел существо права собственности, а этого он не хочет. Остается одно из двух: либо право суда и даней не составляет существа права собственности, либо князь имел и на новгородскую волость совершенно то же право собственности, какое имел на киевскую. Так как последнее не может быть доказано, то мы и будем держаться первого, т. е. что право суда и даней вовсе не составляет существа права собственности. Далее, «дружинники были ближайшими помощниками князя (в завоевании) и потому они вместе с ним приобрели поземельную собственность», – мы спрашиваем, приобрели ли они также право суда и даней, в какой именно волости, чем это может быть доказано? Можно думать, что и здесь право поземельной собственности также разойдется со своим существом, т. е. с правом суда и даней, как в первом случае.