Текст книги "Граф Феникс. Калиостро"

Дворцовые высокие лестницы

Впрочем, Иван Перфильевич был уже предупрежден о прибытии докторов. Верный камердинер пробрался к нему, едва прибыл лейб-медик императрицы. Больной крепко и сладко спал. И спал уже добрых часа три.

Старик камердинер поместился в ногах кровати и стал шептать:

– Извольте проснуться, ваше превосходительство. Извольте проснуться…

Иван Перфильевич же не обращал на шепот камердинера никакого внимания, продолжая посвистывать носом. В спальне царил полумрак, так как на окна были опущены толстые занавесы, которые почти не пропускали дневного света. Ночничок теплился в фарфоровой умывальной чашке так, чтобы не беспокоить больного, да неярко светилась лампада у икон.

– Извольте проснуться, ваше превосходительство, – снова негромко попросил камердинер.

Иван Перфильевич вдруг глубоко вздохнул и открыл глаза.

– Изволили проснуться, ваше превосходительство? – робко спросил камердинер.

– Да, проснулся, – сипло отвечал Елагин. – Я, кажется, всхрапнул немного. Что теперь, день или ночь?

– День-с.

– А, да, вспомнил. Ну, Саввушка, радуйся, старый дурак, я совершенно здоров!

Седой Саввушка просиял от преданной радости.

– Да, я теперь здоров, – повторил Елагин, однако с трудом приподнялся на кровати и сморщился от боли в ноге, сейчас же давшей себя знать. – О-о-о! Еще чувствительно! Но все пройдет. Я знаю. Я такой сон видел…

– Помоги, Владычица Одигитрия Смоленская! Я уже о здравии вашем частицу вынул, – подавая просвирку барину, отвечал камердинер.

Иван Перфильевич благоговейно перекрестился и стал кушать просвирку, остерегаясь уронить хотя бы малейшую крошку священного хлеба.

– А между тем о недуге вашем, батюшка, государыня хотят известий, – сообщил престарелый Саввушка, – прислали с пакетом нарочитого фельдъегеря.

– Ой ли! Так проси князя несть сюда пакетец государынин!

– Да еще и дохтура для вашего превосходительства пользования изволила прислать государыня, самого господина Роджерсонова, – продолжал докладывать верный слуга.

– Доктор прислан? Но я совершенно здоров! Ей-же-ей, я теперь совершенно здоров! – всполошился Иван Перфильевич.

– А князь Юрий перепугался и со своей стороны изволили пригласить домашнего лекаря светлейшего.

– Что же это, целый полк лекарей! И одного предостаточно, дабы на тот свет спровадить, а тут вдвоем примутся! Да я не хочу. Мне докторов и не надо. Я совершенно здоров. Я здоров. О-о-о, как стрельнуло! Но это старая знакомая – подагра-матушка. Я с нею сам справлюсь.

– Подлинно, ваше превосходительство, доктора только калечат, а пользы от них никакой быть не может, – убежденно подтвердил камердинер. – А вот пригласили бы к себе Ерофеича, тот живой рукой с ножки вашей всякую боль бы снял.

– Ерофеича? Нет, нет, погоди. Но коли государыня лейб-медика прислала, должно ему показаться…

В спальню вошел князь Кориат, подал пакет от государыни, возвестил о прибытии докторов и выразил свое удовольствие, что видит его превосходительство освеженным сном и даже бодрым.

– Да, я теперь отлично себя чувствую. Я здоров. Только при поворотах несколько… о-о-о! стреляет, – отвечал Иван Перфильевич, раскрывая пакет.

«Иван Перфильевич, – писала Екатерина, – ногу твою господин Роджерсон чаятельно в кратчайшее время исправит, а чем руку такого ленивца от волочения дел исправить, не имею средств. Указ против кожедирателей написан как лучше нельзя. Отчего же медлил доложить? Когда излечишься, я рада буду вас видеть, но – воля твоя – боюсь, что ты с костыльками не управишься по здешним высоким лестницам, и так вас прошу передать пока доклад мне на помощника вашего Василия Ильича Бибикова. Впрочем благосклонная вам Екатерина».

– Что же это? – с тревогой вопросил Иван Перфильевич, прочитав царицыно послание. – Уже государыня на костыльки поставила инвалидом и дворцовые лестницы находит для меня высокими. Боже мой! Что же это? Или я от дел отставляюсь? Не дошло ли чего до государыни? Или кто-нибудь обнес? Какое несчастье! Проклятый Калиостро! Проклятый Кофта! Проклятая Габриэльша! – Елагин опустился на подушки в совершенной горести. – Государынина немилость подлинно меня всех сил лишит и на край гроба поставит! – продолжал он жалобно. – Что это, Господи, от злых тех некромантов и какомагов ужели нет защиты? То ногу себе повредил! Теперь уже и на костыли поставлен! Пришла беда – отворяй ворота…

– Но я не усматриваю в письме государыни немилости, – возразил князь Кориат. – Напротив, государыня о здоровье вашем заботится.

– Твоими бы устами да мед пить. Вы еще неопытны в дворцовой службе. Государыня прямо не изволит говорить, но обиняком дает понять: я от доклада отставлен и приезд ко двору мне возбранен. Лишенный лучей животворного моего солнца, всех надежд моих лишаюсь! Но должно подлинно в делах учинить разборку. Сенатские у тебя все? Удивительное дело, сколь это сутяжничество развелось! Тягаются, судятся – об чем? Вот возьми капитульные бумаги, что там на трюмо положены. Там и господина Калиостра патенты и письма о нем высоких особ. Разбери это хорошенько, если только там можно разобрать что-нибудь, особливо в письме ко мне сего Калиостра, где он всю жизнь свою рассказывает и уверяет, что супруга его Серафима есть не кто иная, как мумия древней Изидиной[89]89
  Изида (Исида) – в древнеегипетской мифологии богиня жизни, плодородия и материнства.


[Закрыть] жрицы, воскрешенная им с помощью высших тайн магии, и поэтому сей красавице свыше двух тысяч лет. Вот каким вздорам принуждают нас верить! И к чему только все эти наши ложи, молотки, ленты служат! Принимаем мы у себя шарлатанов, и они нам ослиные уши приставляют! Предаемся таинственным, темным учениям, когда имеем святое откровение истинной веры Христовой! Учиняем и смехотворные обряды, имея истинные таинства нашей спасающей Церкви. Что все сие? Как то назвать? Затмение разумов или просто глупость? Вот возьми еще контракт Габриэльши. Тоже суета и безумие! Учреждаем зрелища, позорища, приглашаем иностранок за большие деньги, а они коверкаются, визжат, опустошают наши карманы, совращают с пути молодых наших людей, да и мы, старики, вместо того, чтобы молиться Богу и готовиться к переходу в мир иной, за актерками скачем. И что хорошего в этой Габриэльше? Баба дебелая, ручищи, ножищи, ни воспитания, ни тонкости чувств, как есть здоровенная торговка-мещанка с рынка. А мы под ее дудку пляшем и теряем свое здоровье!

Князь Кориат хорошо знал эти припадки скептицизма у Елагина, когда все ему казалось вздором и суетой. Знал он также, что припадки эти так же быстро проходят, как и наступают.

Тут лакей отворил дверь, и, видимо, наскучив ждать приглашения, в спальню вошел доктор Роджерсон, сопровождаемый домашним врачом Потемкина. За ними шел помощник во всеоружии медицинских пособий, с пинцетами, ланцетами, медной чашкой для кровопускания в руках и клистирной трубкой под мышкой.

При виде жрецов Асклепия бедный Иван Перфильевич поперхнулся на полуслове и поглубже спрятал голову в подушки.

Странное приключение

Подвергнув больного директора театров тщательному осмотру, доктора признали кровопускание и промывание совершенно необходимыми, отлагая прочие средства медицины до полного выяснения характера болезни. Проснувшийся столь бодрым и веселым, старик оставлен был врачевателями в совершенном расслаблении. На прощанье еще угостили его микстурой отвратительнейшего вкуса, от которой вся утроба Ивана Перфильевича перевернулась, и он сразу забыл вкус жирных устриц, которых еще так недавно глотал, запивая их золотистыми дарами Диониса. Вместе с тем он проникся убеждением, что тяжко болен, упал совершенно духом, и опять суеверие взяло над ним верх. По отбытии врачей принялся он, боязливо оглядываясь, шептать князю Кориату, что ощущает на себе карающую десницу Великого Кофты, что Кофта услышал дерзкие речи, которые он вновь позволил себе произносить, и усугубил свои удары, что в таких обстоятельствах остается только одно средство исцелиться – обратиться к Калиостро. Но сделать это должно в полной тайне.

– Я знаю, что Калиостро где-то в Итальянских улицах стоит. Так прошу тебя, милый князь, сам сходи к нему под вечер, в сумерках, а слугам-то не поручай. Боже упаси, если кто-либо сведает. Ты его легко разыщешь, потому что Калиостро уже третий месяц занимается врачеванием под именем Фридриха Гвальдо. В Итальянских улицах все его под этим именем, конечно, прознали. Но действуй как можно осторожней. В Итальянских Габриэльша тоже проживает. У нее есть карлица, прелукавое и препронырливое существо. Она уже и к супругам Калиостро проникла. Если только она прознает о твоем посещении, то, конечно, скажет Габриэльше, а та догадается, что это я послал тебя. А ей не должно ничего знать. Итак, закутайся в плащ, надвинь на глаза круглую английскую шляпу и при расспросах будь весьма тонок.

– Я постараюсь в точности выполнить приказание вашего превосходительства, – отвечал князь Кориат. – Но что мне сказать господину Калиостро?

– Попроси у него от моего имени извинения, уверь в отличных чувствах моего уважения. Скажи, что я болен и прошу его прибыть ко мне, но для некоторых причин совершенно тайно. Если будет он упрямиться, предложи ему золота, милый князь! Все алхимисты любят сей металл. Да, да – предложи золота. Спроси, какая сумма его удовлетворит. А теперь займись бумагами. Я же отдохну, ибо полное изнеможение чувствую. – И бедный старик закрыл глаза.

Оставив его на попечении верного камердинера, князь Кориат уединился с бумагами в библиотеке, мрачной обширной зале, стены которой закрывали шкафы с фолиантами богатейшего собрания алхимических, магических, астрологических, мистических и масонских книг на всех языках. Тут были редчайшие творения адептов XVI и XVII столетий. Бюсты мудрецов и статуи египетских божеств таинственно белели между шкафами. Озирис[90]90
  Озирис, Амон-Ра и Пта – древнеегипетские божества.


[Закрыть] и Изида, Амон-Ра и Пта, странные божества с головами кобчика и кошки, с рогами быка и змеем над головой, обернутой в полотенце, с жуками-скарабеями на груди, с крестами и жезлами в руках – будоражили воображение своей загадочностью.

Окна библиотеки выходили на Неву. Солнце уже клонилось к закату, косые лучи его наполняли пурпуровым сиянием сумрачную залу, и боги Древнего Египта розовели и как будто оживали.

При угасающем свете дня князь Кориат принялся за бумаги. Но против обыкновения он не коснулся сенатских и дел театральной конторы, а прежде всего занялся сертификатами, Патентами и письмами графа Калиостро. И рекомендовавшие его особы, и сам он о себе сообщали странные вещи на таинственном гиероглифическом языке. Воображение молодого князя уже привыкло блуждать в фантасмагориях символических книг, но тем не менее странные явления, свидетелем которых он был в ложе, произвели на него глубокое впечатление. Образ прекрасной Серафимы преследовал его. Но возможно ли было верить тому, что сообщал о ней Калиостро? Эта юная красавица – воскрешенная им мумия, два тысячелетия покоившаяся в древней пирамиде Хеопса?..

Князь Кориат признавал, что такое оживление с помощью высших тайн совершенного искусства магии возможно. Но в данном случае оно казалось слишком невероятным. Однако болезнь ребенка князя Голицына, несчастье с Елагиным непосредственно после угроз неведомого Кофты были подозрительны. Если это и случай, то почему же, однако, случай как бы торопился подтвердить могущество магика и правду его слов? Теряясь в противоречивых мыслях, секретарь Елагина не заметил, как солнце зашло, быстро потухла вечерняя заря и серый сумрак весенней ночи распространился, наполняя город призрачными полутенями. Пора было выполнять распоряжение Ивана Перфильевича.

Молодой человек хотел было подняться к себе на антресоли, дабы захватить там плащ и шпагу, и обдумывал, как ему лучше выйти из дома, не обратив на себя внимания слуг. Вдруг глубокий вздох раздался в глубине библиотечной залы. Обернувшись в ту сторону, князь ничего не увидел, но между колоннами, за которыми находилась дверь в укромный кабинет Елагина, он заметил статую, совершенно укрытую белым покрывалом, какой раньше он здесь не замечал. Кориат подумал, что это какое-нибудь новое приобретение его патрона, недавно здесь поставленное. Издали, в пепельных весенних сумерках, наполнявших неосвещенную залу, он не мог различить, обернута ли статуя полотном или так изваяна – закутанной с головы до ног…

Князь Кориат встал и приблизился к статуе. Она была покрыта легкой блестящей белой тканью, на которой он увидел вышитые золотые звезды. Он обошел изваяние, высившееся недвижно. Посмотрев на пьедестал, заметил греческие литеры и прочел слова: «Я – все, что было, что есть и что будет. Моего покрывала не поднимал никто из смертных».

«Ах, так это изображение Саисской богини[91]91
  Саисская богиня. – Саис – город в Древнем Египте. Там почиталась богиня Нейт.


[Закрыть], – догадался князь, припомнив, что именно о надписи такого содержания, бывшей в храме Саиса, говорит Плутарх[92]92
  Плутарх (ок. 46 – ок. 127) – греческий историк и философ-моралист.


[Закрыть]. – Откуда достал Иван Перфильевич столь замечательное изваяние? – терялся в догадках молодой человек. – Конечно, это работа новейшего скульптора, это видно по всему. Но что именно изваяно им и зачем укрыто от взоров покрывалом?»

Размышляя таким образом, князь уже приблизил руку к чудесной ткани изваяния, как вдруг опять раздался вздох. На этот раз было ясно, что то вздохнула таинственная статуя. Даже покрывало заметно задрожало, а край его тихо заколебался. Молодой человек не верил своим глазам. Он подумал, что спит, оглянулся, но не заметил никаких изменений в обстановке библиотеки. Все на своем месте, как всегда. Значит, он бодрствовал…

Он вновь обратил взор к изваянию и, вглядевшись в него, вдруг почувствовал, что за покрывалом таится живое существо, что его грудь дышит под звездистой блестящей тканью, что живое сердце бьется в его груди. Неуловимое веяние ароматического тепла ощущал он на своем лице. Мистический ужас охватил неробкого князя.

– Кто ты?! – воскликнул он. – Откройся! Ответь! Назови себя!

Складки покрывала вдруг раздвинулись, и прелестнейшая женская рука, обнаженная до плеча, появилась из-под него. В розовых перстнях она держала древний систр – металлическую погремушку. Рука взмахнула, и систр прозвучал мелодично и странно. Князь Кориат узнал, чья это рука.

– Серафима! – воскликнул он.

– Называй меня как угодно, ты никогда не назовешь меня истинным моим именем, – прозвучал серебристый, хватающий за душу голос под покрывалом. – Не дерзай коснуться моего покрывала и узнать мою тайну, если не хочешь быть несчастливым на всю свою жизнь. Но помоги мне сойти с пьедестала.

Трепещущий князь протянул руку, и Серафима оперлась на нее. Мгновенно сладкая боль и жгучий огонь разлились по всему существу молодого человека. Восторг и слезы стеснили его дыхание. Она же легко как бы свеяла с пьедестала на пол; казалось, она не имела веса, но пленительные формы юной женщины явственно обозначились при том в складках покрывала. И вместе с тем на мгновение дивные картины проступили в складках ткани, как будто бы голубые воды прозрачного до дна озера, окаймленного чудесными, разнообразнейшими цветами, кишащие белоснежной водяной птицей, раскрылись в развевающихся по воздуху ее покровах. И выплывали из того озера смеющиеся наяды, и в то же время озеро это было небесной глубью, лазурной и полной крылатыми девами и кудрявыми детьми… Все это открылось изумленному князю на несколько мгновений, пока таинственная гостья сходила с пьедестала. Потом все исчезло. Она убрала руку, совершенно окуталась покрывалом, подошла к большому креслу резного дуба с прямой спинкой, украшенной символами мудрости и уничтожения – совой, змеей, держащей хвост во рту, двумя другими, которые обвивали колонки спинки на манер Гермесова кадуцея[93]93
  …на манер Гермесова кадуцея… – Кадуцей – в мифологии обвитый двумя змеями магический жезл Гермеса – Меркурия.


[Закрыть], черепом и песочными часами. Ручками кресла служили два крылатых сфинкса, а сиденье утверждалось на спине чудовища, свившегося клубком. Молодой человек никогда не видел этого кресла в библиотеке; откуда и когда оно появилось здесь?

Между тем таинственная женщина села в кресло, и складки ее покрывала расположились полукругом около ног, чуть обрисовывая их формы. Едва она села, все изменилось вокруг: не то чтоб возникли новые предметы, нет, но стены и потолок куда-то отодвинулись, задернулись то ли туманом, то ли благовонным курением. В то же время тихое позванивание звучало кругом, и князь не мог определить, гремит ли это систр богини, или это приливает и звенит кровь в его висках. Он не мог терпеть далее неизвестность и заговорил взволнованно, горячо:

– Сколь ни чудесно ваше появление в такой час, я узнал вас. Вы – супруга графа Калиостро. Знайте, что я даже по шелесту дыхания узнаю вас всегда. Зачем вы скрыли свое небесное лицо этим покрывалом! Откройтесь! Кто раз вас видел, никогда не забудет! Я люблю вас, Серафима! – Он ломал руки в тоске, говоря это.

– Безумный юноша, не желай невозможного, – прозвучал сладкий голос богини под покрывалом. – Ты не видел меня и тогда, когда видел. Но в сие мгновение невозможно увидеть меня, облеченной плотью живой женщины. В сие страшное мгновение плоть моя – это покрывало. Итак, стой недвижно, не дерзай приблизиться, тем паче коснуться меня. И внимай, внимай, внимай!

Продолжение странного приключения

– Тебе уже известно, что я оживлена чарами Калиостро. Он вдохнул жизнь в ветхие останки моей земной оболочки, в мою мумию, покоившуюся две тысячи пятьсот девять лет в развалинах храма Саиса. Не думай, что я подобна богине, изваяние которой сейчас оживляю. Нет, я смертная женщина, несчастнейшее существо. Я только воспользовалась случаем, чтобы явиться тебе, юноша, потому, что ты заступился за меня, когда презренный Калиостро мучил меня в собрании капитула. В твоих глазах я прочла твое сердце, да благословит тебя чашею жизни вечный Озирис! Да избавит он тебя по смерти от огненного мучения и даст вкусить от хлебов жизни в светоносном жилище блаженных! Я узнала, что поставщик Эрмитажа маркиз Маруцци привез из Италии древнее изваяние закрытой богини Саиса, и теперь, когда Калиостро спит и чары его надо мною ослабли, я понеслась и вселилась в статую, чтобы говорить с тобой, открыть тебе великие тайны и предупредить о страшной опасности, которая грозит тебе. Не много мгновений в моей власти. Отсюда я вижу спящего мучителя моего, Калиостро. Едва он проснется и прежде чем откроет глаза, я должна тебя покинуть. Итак, внимай!

Повторяю, я не богиня, хотя и жила в обителях женщин, посвященных закрытой Деве Саиса, царице небес и земли, всемогущей, вседержательной, тысячеименной Матери Трисолнечного Младенца, Владычице тайн и бездны бытия. Я была гетерой. Имя мое – Тонида. Мое зеркало славилось в Египте, Сирии, Элладе, по островам морей и в оазисах пустынь. Некий юноша, именем Сабакон, воспылал ко мне неодолимой страстью. Но он был беден. А великий жрец богини требовал от каждого, кому я отдавала свое зеркало, приношения в храм многих золотых и серебряных сосудов и алебастровых сосудов с лучшей миррой и иными благовониями, приятными тысячеименной богине. Итак, я должна была отвергнуть искания Сабакона. Тогда он обратился к жрицам красноликого бога Сета, живущего с бесплодной супругой своей Кефтисой в удушающей пустоте, невидимого, который все пожирает, не насыщаясь, все уничтожает, хотя сам никогда не умирает, бога коварного соленого моря, которое не питает земли. Сабакон поклялся бесполым жрецам красноликого Сета, что если они чарами передадут во власть его желаний меня, несчастную, то затем он сам вступит в их среду, приобщится их ужасных таинств и оскопит себя, ибо, сказал Сабакон, тому, кто познал Тониду, уже невозможно желать другой женщины. Тогда бесполые жрецы красноликого бога во время сна чарами овладели моей душой и привлекли в дом Сабакона и на ложе его. Сам погруженный в сон, Сабакон обладал мною и утолил свои желания. Проснувшись, я рассказала о насилии презренного Сабакона жрецу, и, возмущенный, он позвал Сабакона и жрецов Сета, помогавших ему чарами, на суд фараона, именем тысячеименной богини требуя взноса в сокровищницу храма всего, что полагалось. Божественный сын Амона-Ра, повелитель Египта, фараон Уахкара Бек-ен-ра-неф проводил дни в непрестанных утехах сердца, срывал розы в цветущих садах, пел и смеялся, вкушая быстрый сон милой жизни, и, не веруя в богов, смеялся над их таинствами и над мудростью жрецов. «Брат и друг, – говорил он каждому приближавшемуся к его ложу, – не переставай пить, есть, смеяться и любить, спеши пользоваться всеми радостями жизни, потому что Запад есть страна глубокого сна и мрака. Умершие спят в бестелесных образах и тенях. Они не пробуждаются, чтобы видеть своих живых братьев, они не признают ни отца, ни матери, их сердце не знает ни жены, ни детей. Стенающей ласточкой не вьется душа умершего возле покинутого жилища. Серым пеплом сдувает ее леденящее дыхание вечности в лоно ничтожества. Всякий живой может утолить жажду водой и голод – хлебом. Умерший жаждет и алчет вечно. Вода, там где мертвые, никого не утоляет, и они даже не знают, где они, с тех пор как прошли извилину горы жизни и вступили в Аменти, в обитель мрака. Здесь царствует один бог, имя которому Всеуничтожение. Пред ним все равны – и боги, и люди. Он никого не слышит и никому не дает пощады».

Так учил, улыбаясь, распростертый на пурпурном ложе, на помосте из драгоценных дерев, под шелковым наметом, с кубком в руке, окруженный наложницами, певцами, поэтами и рассказчиками фараон Уахкара Бек-ен-ра-неф. Он ошибался. Я, блуждающая пред порогом вечности две тысячи пятьсот лет, это свидетельствую. И он сам познал свои заблуждения, когда эфиопляне наводнили Египет, обложили великий город тесной осадой на седьмой год его царствования, и он приказал вскипятить огромный котел с миррой и другими благовонными маслами и, бросившись в клокочущие благовония, нашел там ворота в ночь расчета, в верховную залу правосудия, в Кер-Нетер, в область бездны духа огня, где томятся не чтущие Ока Трехсолнечного Божества. Но слушай о суде фараона. Жрец покрытой богини, я, гетера Тонида, насильник Сабакон, ограбивший богиню, без платы овладевший ее достоянием, и темный некромант, бесполый жрец Красноликого, – мы все Стали пред ложем Уахкары Бек-ен-ра-нефа. Он сказал: «Расскажите ваше дело, изложите жалобы, дайте ответ, а мы посмеемся и найдем истину на дне чаши с вином». Жрец богини изложил жалобу. Я подробно рассказала, как во сне видела Сабакона и, бессильная против чар, отдалась ему. Сабакон не отрицал, что тоже во сне обнимал мой образ, совершенно подобный плотскому, но воздушный. Жрец Сета клеветал на меня. Он говорил, что без тайного желания сердца я не поддалась бы заклинаниям, что я изменила клятвам служить только богине и должно меня побить каменьями, как блудницу.

Когда сказали все, фараон поднял кристальную чашу, и божественная рука вечного Ра-Солнца, сверкающий луч его заиграл в вине. И засмеялся фараон. И произнес свой суд:

– Сабакон, возьми сосуды золотые, и серебряные, и алебастровые с благовониями, сколько требует жрец покрытой богини. Возьми все из моей сокровищницы. Я ссужаю тебе. И пойди со жрецом и с гетерой Тонидой к стенам храма богини. Возьми сосуды и води ими пред стеной то туда, то сюда, гетера же пусть ловит скользящую тень сосудов и отдает жрецу, так как мечта – лишь тень действительности. Сабакон лишь в мечте владел Тонидой. Итак, лишь тенью он должен заплатить за нее богине.

И было выполнено, как сказал фараон Сабакону… Но я должна сократить мой рассказ. Отсюда я вижу, что сон Калиостро становится некрепким. Он может проснуться с минуты на минуту…

С глубоким изумлением внимал князь Кориат словам таинственного видения. Он видел, что их произносили уста под покрывалом, и в то же время они звучали в его собственной груди. Он видел все предметы, стены, фолианты библиотеки, видел в окно лоно Невы и город в сумерках белой ночи… И в то же время сидящая перед ним женщина вызывала видения седой древности, иной, давно ушедшей жизни.

– Я не буду рассказывать, как, став жрецом красноликого бога, Сабакон продолжал преследовать меня как во сне, так и наяву бессильными, но потому и неутолимыми желаниями. Я не могу рассказать, почему, отвергнутая, брожу две тысячи пятьсот лет тенью среди живых. Знай, что жрецы Саиса, Фив и Мемфиса[94]94
  Фивы и Мемфис – города Древнего Египта.


[Закрыть] обладали такими тайными силами, что победили и самую смерть. В мумиях, в изваяниях и гиероглифах они живут и сейчас. Знай, что жив и Сабакон, и силою чар золотого Феникса-Венну перевоплощается через каждые пятьсот лет, вселяясь в тело умершего и оживляя его собой. Граф Калиостро есть пятое его перевоплощение. И я, несчастная, должна сопровождать его, перевоплощаться вместе с ним, служить ему наложницей и быть ему рабой. Знай, что срок пятого воплощения истекает. В семнадцатый день месяца Атира, когда солнце проходит через знак Скорпиона, светлый Озирис умирает, и чудовищный Тифон, змей Апап, кладет пречистое тело бога в ящик из дерева тамариска и бросает в море, срок пятого воплощения кончится. И вот Сабакон-Калиостро избрал своими жертвами светлейшего князя Григория Александровича Потемкина и императрицу России Екатерину. Он убьет их незримой силою и сам вселится в Потемкина, мной же будет оживлен труп Екатерины. Он желает воцарить меня над миллионами Севера, а самому быть первым в стране и народе и править через меня всем. В сем ему помогают великие духи жрецов Сета, воплощенные в различных особах Европы. Все они задумали низвергнуть царство Трисолнечного Божества и Сокровенной Царицы земли и неба и открыть царство красноликого Сета-Люцифера, древнего змея Апапа-Тифона и черных клевретов его.

Сию великую тайну, князь, я доверила твоему благородному сердцу. Не допускай совершиться сему. Ты посвящен в древние тайны и символы. Борись с проклятым Сабаконом-Калиостро. Уничтожь его чары и не дай ему перевоплотиться! Возврати и мою несчастную тень отрадной обители вечного сияния блаженного забвения. Освободи меня от тысячелетнего рабства! А чтобы ты знал, что это не сон пустой и лживый, что истинно явилась я тебе, прими от меня эту розу! Меня сейчас здесь уже не будет.

Он схватил розу и вместе с ней ее руку, живую ее руку, и вскричал:

– Нет, мне мало этого! Хочу тебя видеть! Не уходи, не открыв покрывала!

– Безумный, о чем ты просишь, – раздался полный скорби голос. – Я уже сказала тебе, что, если поднимешь мое покрывало, будешь несчастным всю жизнь! Не желай же и не требуй невозможного. Не требуй, ибо теперь я должна исполнять каждое твое желание, вручив в твои руки мою несчастную судьбу!

– Нет, я хочу! Я требую! Что бы ни было со мной, хочу, хочу видеть тебя, прекраснейшая из жен! – в безумии повторял князь Кориат.

Тихий плач раздался под покрывалом и тихий стон. Медленно поднялась она, и опять в складках звездчатой ткани просияли воды и воздушные глубины, просыпались цветы, зароились голубки, и дети, и девы, и вдруг все померкло, самая ткань пожелтела, словно полуистлевшая, и все кругом потемнело, удушливым смрадом пахнуло из тьмы, тихо опустилось покрывало, запеленатые погребальными полотенцами руки держали перед лицом круглое зеркало, словно защищаясь им от дерзновенного взора безумца. Князь Кориат протянул руку и отвел зеркало гетеры от двухтысячелетнего ее лика. Ужасно и несказуемо было то, что он увидел: в мгновение тело гетеры рассыпалось черным прахом, расплылось клубами коричневого дыма, исчезло все, только плачущий стон пронесся в воздухе да ласточка мелькнула под потолком и, залившись звенящей трелью, исчезла.

Весь дрожа, облитый холодным потом, осмотрелся князь Кориат. В библиотеке никого не было, все имело обычный вид. Заря разгоралась за окнами. Кресло, на котором сидело видение, было точно таким же, как и другие. А между колоннами не стояло никакого истукана, покрытого покрывалом. Там высилась ваза, действительно закутанная зачем-то куском полотна, но давно ему знакомая. И сам он сидел у письменного стола, где еще лежали дела и патенты Калиостро. Что же с ним было? Может, спал? А может, бредил наяву? Голова его кружилась, мучительно замирало сердце. Отвращение смешалось в нем с жалостью и безумной страстью. Странные предостережения, дикие тайны, сообщенные ему, не находили веры в его сердце, и в то же время бред обладал всей убедительностью подлинной действительности. Он заглянул за страшную завесу, отделяющую живых от мертвых. Бездна вечности дохнула в его лицо. И он уже был другим человеком, что-то непоправимое было совершено им. И ужасное знание, на которое дерзнул юноша, он должен искупить теперь муками Прометея…[95]95
  …искупить муками Прометея. – Прометей – в древнегреческой мифологии герой, похитивший с неба огонь и научивший людей им пользоваться. Этим он подорвал веру в могущество богов и в наказание был прикован Зевсом к скале. Каждый день к нему подлетал орел, который клевал его печень, за ночь снова заживавшую.


[Закрыть]

Взор его упал на то место на полу, где стояла Серафима, и тут испытал он вновь и ужас и радость: там лежал мистический залог – черная роза. Он бросился к цветку, схватил его… То была не настоящая, а искусственная, тафтяная роза. Но она была, была…