Текст книги "Граф Феникс. Калиостро"

Князь Кориат

Личный секретарь главного директора спектаклей и зрелищ Ивана Перфильевича Елагина, отправлявший эту должность и в капитуле VIII провинции ордена, имея первую из учрежденных великим наместным мастером рыцарских степеней, отличенную красной с зелеными кантами лентой, молодой князь Юрий Михайлович Кориат происходил из знатного и когда-то несметно богатого рода. Гедиминова отрасль[81]81
  Гедиминова отрасль. – Гедиминовичи – принятое в русских источниках и научной литературе название рода великих князей литовских и их потомков. Родоначальник Гедиминовичей – великий князь Литовский Гедимин (правил в 1316–1341 гг.). Среди княжеских фамилий из Гедиминовичей в России и Речи Посполитой в XVI–XVIII вв. наиболее известны Вельские, Вишневецкие, Голицыны, Корецкие, Куракины, Мстиславские, Трубецкие и др.


[Закрыть], князья Кориаты имели общее происхождение с Потоцкими, Трубецкими, Чарторыйскими, Вишневецкими, Хованскими, Вельскими, Патрикеевыми, Друцкими, Голицыными, Куракиными. Предки князя Юрия владели едва ли не целой Подолией. Однако уже дед его совершенно омелкопоместился, а отец, кроме службы, можно сказать, ничего не имел и передал сыну только непорочное имя отчаянного храбреца. Отец князя Юрия умер, когда тот был еще ребенком, а матери он совсем не знал, ибо она скончалась, произведя его на свет.

Воспитывался князь Юрий у старого холостяка-дяди, имевшего дубовую рощу, мельницу и старинную усадьбу на пустыре, обросшем могучими лопушниками, над быстрой речкой в Литве. Дядя его служил в российских войсках еще при императрице Елизавете Петровне, участвовал в Прусской кампании 1758 и 1760 годов и, отличившись при взятии Берлина, находился потом чиновником для особых поручений при русском губернаторе города Кенигсберга[82]82
  …участвовал в прусской кампании 1758 и 1760 годов и, отличившись при взятии города Берлина, находился потом чиновником для особых поручений при русском губернаторе города Кенигсберга. – Речь идет о событиях Семилетней войны (1756–1762), в которой противниками были Австрия, Франция и Россия с одной стороны и Пруссия и Англия – с другой. В 1758 г. русские войска заняли Восточную Пруссию. В сентябре 1760 г. расположенными в Бранденбурге русскими войсками был взят Берлин. «Сие удачное дело предписать можно особливой храбрости нашего войска», – писал в своем донесении генерал Захар Чернышев. Однако после смерти Елизаветы Петровны (1709–1761) Петр III заключил мир с Пруссией и вернул ей занятые территории.


[Закрыть]. Здесь имел он случай оказать услугу ученой коллегии университета, когда храбрые российские воины задумали между прочим для устройства костров для варки каши употребить фолианты университетской библиотеки, как это они учинили в Берлине с частью королевского книгохранилища. Дядя князя Юрия предупредил это варварство. И депутация профессоров, имевшая во главе декана философского факультета славного скептического мыслителя Иммануила Канта, явилась его благодарить.

Следствием той истории стало знакомство дяди с кенигсбергским философом. Он стал посещать лекции Канта[83]83
  Кант Иммануил (1724–1804) – немецкий философ, основоположник немецкого классического идеализма.


[Закрыть] и открыл в себе философические способности, узнал его грандиозную систему, но не был ею удовлетворен. Выйдя затем в отставку, скитался по Европе, слушал лекции у разных знаменитостей, собрал обширную библиотеку и коллекции научных инструментов, на что истратил большую часть состояния, и наконец поселился в вышеупомянутой заброшенной усадьбе, предаваясь научным изысканиям, окруженный книгами, ретортами колбами, глобусами, кошками и голубями, предоставив ведение хозяйства старой своей кормилице и еврею Хаиму, снимавшему мельницу.

Князь Юрий разделял одиночество дяди. Не сообразуясь с его детским возрастом, тот развивал при нем философические свои идеи, преподавал ему греческий и древнееврейский языки, и погрузил фантазию ребенка в мир символов, эссенций, духов, астральных течений, звездных правителей мира, ундин, саламандр, эльфов и гномов. Мальчик рос мечтательным, странным существом. По тринадцатому году, считая, что мальчика нельзя долее держать в деревенском одиночестве, дядя отправил его в Петербург к Иоганну Августу Штарку, с которым состоял в переписке еще со времен студенчества в германских университетах. Теолог, мистик, магик и алхимик, Штарк был изобретателем так называемого тамплиерского клириката, наподобие масонского общества, и преподавал восточные языки. Он отвел князю Юрию каморку в одно окно с жесткой кроватью, табуретом и столом, питал его овсянкой, молочным супом с изюмом и печеночными клецками, определил в школу, где и сам преподавал, и, докончив его образование, посвятил в «тамплиерский клирикат» собственного изобретения. После малоуспешной службы в Сенате, помещавшемся тогда за Невой в старинном петровском здании двенадцати коллегий – истой клоаке правосудия по царившему в нем беспорядку, волоките, мздоимству и купно с сими духовно-смрадными эманациями, наполненном запахами щей и тютюна сторожей, вахтеров и канцеляристов, – князь Юрий Михайлович поступил наконец секретарем Елагина на приличное жалованье, получив и квартиру в доме директора театров на антресолях из трех весьма приличных комнат с большими окнами-полукругами. Молодой человек скоро приобрел полное доверие Елагина и любовь всех в доме благодаря скромности, сосредоточенному, но мягкому характеру, мечтательной юности и чистоте нрава. Притом князь Юрий был очень хорош собой.

Пользуясь огромной библиотекой Елагина, князь предавался изучению оккультных наук и нередко занимался с ним в лаборатории в загородном доме на острове, по владельцу и прозванному Елагиным, алхимическими опытами превращения металлов. Впрочем, сии опыты никаких положительных результатов не дали, хотя пользовались они «Химической псалтырью, или Философическими правилами о камне мудрых» Парацельса[84]84
  Парацельс (настоящее имя Филипп Ауреол Теофраст Бомбаст фон Гогенгейм; 1493–1541) – немецкий врач и естествоиспытатель, алхимик, астролог и философ, создавший «эликсир жизни».


[Закрыть]. А на этом руководстве прямо обозначено: «Здесь или нигде искомое нами». Правда, тут же, в предисловии, Парацельс и предупреждает: «Все философическия писания, трактующия о высокой герметической медицине, суть не что иное, как лабиринт, в котором ученики искусства впадают в тысящи заблуждений…»

Князь Кориат продолжал, однако, чтение «герметических писаний» даже и после того, как у него в руках вдребезги разорвалась колба в тот самый миг, когда в ней, по-видимому, уже алела «красная тинктура», причем и он, и Елагин чудом только спасли свои глаза и лица от осколков стекла и едкой кислоты препарата. Иван Перфильевич после этого случая надолго охладел к алхимическим упражнениям и даже стал бранить герметистов как величайших шарлатанов. Но князь Юрий обладал слишком упорным в преследовании возвышенных мечтаний характером. Видел он ясно слабости почтеннейшего Ивана Перфильевича, странные переходы от веры к насмешливому цинизму, но тем не менее любил его добродушие: старик, сплошь и рядом волоча дела, забывая просьбы, иногда в полчаса успевал столько добра сделать, столь многим помочь, сколько другой вельможа и за полгода не успеет.

Елагин казался искренне преданным ордену и верящим в некие тайны, в нем сокрытые, в великое дело какого-то всесветного обновления и возрождения, долженствующее через орден свершиться. Но в то же время вечно тонкая улыбка бродила возле чувственных губ его, и насмешка сверкала в глубине глаз. Когда же ему докучали подагрические боли, то весь свет для него был не мил, и тут отрицал он, кажется, все и выражал крайнее удивление, как это пожилые, умные и просвещенные люди занимаются всякими вздорами. И лишь только боли проходили, опять погружался в эти вздоры.

К князю Кориату почтенный директор зрелищ так привязался, что совершенно уже не мог без него обходиться. Хотя Юрий, как и все мистики тогдашнего русского общества, ожидал пришествия с Запада адепта, который бы наконец открыл VIII провинции высшие тайны «великого дела», но и на него Калиостро произвел сперва весьма невыгодное впечатление. Но затем чудесные явления, произведенные магиком, а может быть, и красота его супруги совершенно потрясли молодого человека. Образ Серафимы, то улыбающийся, то страждущий, преследовал князя. Стонущей тенью проносилась она мимо… И мысли князя поминутно возвращались к ней…

Когда он предавался в бесчисленный раз этим грезам, в кабинет вбежал старый камердинер.

– С их превосходительством нехорошо! Ножку подвернули! Ахти, не вывих ли? Поспешите, ваше сиятельство, Бога ради! – бестолково воскликнул испуганный камердинер.

Мщение Великого Кофты

Князь Кориат нашел Ивана Перфильевича лежащим на софе в секретном кабинете и слабо стенающим. Что касается госпожи Габриэлли, то, известив камердинера о несчастии, случившемся с барином, она сочла благоразумным вслед за тем удалиться, весьма встревоженная, так как все же была виновницей происшествия.

– Любезный князь, я поскользнулся… О-о-о! Нога у меня подвернулась… Страшная боль… О-о-о! Вы довольно сведущи в хирургии… Осмотрите… не сломал ли я себе кость… Верно, вывих… О-о-о, какое несчастье! Позовите людей и перенесите меня в спальню… О-о-о! – так стенал Иван Перфильевич огорченному секретарю.

Камердинер, два подоспевших лакея и князь подняли софу со стонущим стариком, перенесли его в спальню и здесь стали раздевать. При этом князь Кориат, в самом деле обладавший остаточными познаниями в медицине, осмотрел ногу Елагина и с радостью удостоверился, что ни вывиха, ни перелома не было. Старик просто ушиб одну из подагрических своих ног. Требовалась лишь примочка и покой. Затем он дал наместному мастеру лавровишневых капель, уверяя, что боль пройдет весьма скоро и, пролежав два дня в постели, он совершенно выздоровеет. Боль, впрочем, и появлялась только тогда, когда Елагин делал неосторожные движения ногой. Однако он с сомнением качал головой, слушая своего секретаря, и продолжал жалобно охать.

Несмотря на это, Иван Перфильевич не забыл о деле. Он распорядился отправить во дворец проект указа и свой рапорт о внезапно приключившейся болезни. Потом, оставшись наедине с князем Юрием, испуганно оглянулся и зашептал:

– Милый мой, я боюсь здесь самих стен – в них глаза и уши неведомого существа мне мерещатся. Я глубоко раскаиваюсь в своем недоверии к графу Калиостро. Великий Кофта покарал меня! И кто знает, встану ли я с сего одра! Чувствую воспаление и опасаюсь антонова огня…

– Что вы говорите, ваше превосходительство! – возразил князь Кориат. – Успокойтесь. Ничего подобного быть не может. Во всяком случае, я распоряжусь послать за врачом.

– Не надо, погоди. Врач не поможет. Все в руках Великого Кофта и его посланника, графа Калиостро. О-о-о! Великий Кофта, помилуй меня, я никогда больше не буду сомневаться в тебе и твоем могуществе.

– Но кто же сей Кофта? – изумился секретарь.

– А я разве знаю? Вероятно, какой-нибудь сильный магик или планетный дух. Хотел бы я призвать Калиостро, но боюсь. И если он может исчезать сквозь стены и наказывать непочтительных, то ведь может в сию минуту видеть и слышать нас! Ну, я прошу извинения! Ну, я виноват! Что же еще вам нужно, граф? – обратился Елагин с мольбой к пустому пространству.

Тут князь заметил, что старик стал заговариваться и бредить. Пощупав пульс, он удостоверился в лихорадке. Дело принимало дурной оборот. Иван Перфильевич продолжал бормотать что-то о Кофте, графе Калиостро, просить прощения у невидимых духов, причем рассказал и про свой танец, ставший причиной несчастья, путал Габриэлли с графиней Санта-Кроче, с Сиреной[85]85
  Сирена – в древнегреческой мифологии полуптица-полуженщина, своим пением завлекавшая моряков в опасные места, где они погибали.


[Закрыть] и Афродитой. Лоб его пылал, старик совсем расхворался.

Чувствуя, что ни лавровишневых капель, ни собственных познаний в медицине тут явно недостаточно, князь позвал камердинера и приказал ему немедленно послать карету за домашним доктором князя Потемкина. И тут больной затих, успокоился и заснул. Время тянулось бесконечно долго, наконец приехал доктор.

– Ах, князь, еще минута, и меня не застали бы в Петербурге. Я и теперь ужасно спешу, – говорил доктор, войдя в кабинет Елагина, где находился Кориат, – Я отправляюсь в Островки, на дачу светлейшего, куда и княгиня Варвара Васильевна с мужем своим и болящим младенцем выезжает, ибо младенцу должно дать перемену воздуха. Но что у вас? Посланный не мог мне ничего толком объяснить. Вы кажетесь чрезвычайно встревоженным. Что приключилось с его превосходительством?

– Иван Перфильевич поскользнулся и упал, я осмотрел ногу, но перелома не обнаружил. Он немного успокоился. Но потом пульс участился, явился в голове жар и как бы бред. Только перед вашим приездом он снова уснул.

– Какое несчастье! Корпуленция его превосходительства и подагрические его наросты мне несколько известны. Преклонный возраст, волнения от бессонной ночи, ранний фриштык с устресами, которые в сей весенний месяц начинают уже быть вредны, выпитое вино – все ударение на органические составы могло сделать, а переполнение жидкостями произвести фантомы воображения. Принять и то надо во внимание, что господин Калиостр какими-то ядовитыми порошками курил. Я сейчас осмотрю больного. Кстати, о чем он бредит?

– О Великом Кофте. Убежден он, что болезнь его послана сим таинственным Кофтом в наказание.

– Но возможно ли предаваться сему суеверию?! Этот явный шарлатан и промышленник Калиостр своим Кофтой приводит в сумасшествие почтеннейших и знатнейших особ обоего пола. Поверите ли, что и князь Сергей Федорович Голицын к тому же склонился, когда здоровье младенца племянницы светлейшего резко ухудшилось. Он твердит, что то мщенье Великого Кофты за непочтение к его посланнику. Готов был броситься к Калиостру с извинениями, но я решительно восстал. Младенцу лишь нужна перемена воздуха и пользование теплой водой снаружи и при помощи клистиров внутрь. Промывать и промывать! Постоянно промывать!

– Так и Голицын уверовал в Кофту? – задумчиво спросил секретарь.

– Весь свет идет за Кофтой! Таково расположение умов. Явился Месмер, – все бросились за ним: завели чаны, составляют живые цепи, конвульсируют. Вот хотя бы супруга правителя дел светлейшего – госпожа Ковалинская – ярая месмеристка. И господина Калиостра видела в состоянии месмерического опьянения через двойное зрение, якобы к ней подошел и возложил на голову ей руки. И спит и видит этого сего Калиостра, о котором из Курляндии получила известия. Вот и вы, любезный князь, от Калиостра, супруги его и Кофты стали впадать в нервозную задумчивость! Вообще вид ваш показывает томность и несвежесть. Так всеобщее приращение роскошей, нежный, женский род жизни, неукротимое чтение романов, Вертеровы чувствования[86]86
  Вертеровы чувствования. – Имеется в виду Вертер – герой романа И.-В. Гете «Страдания юного Вертера» (1774), несчастливый в любви, сентиментальный юноша.


[Закрыть] поделали из наших цветущих юношей увядающих стариков, и сии ныне бродят между нами, яко тени или пустая лузга наших атлетических предков! Хе-хе-хе! Не сердитесь, князь, но бледний отлив в лице и как бы лунатическое в нем остолбенение меня в изрядном расстройстве нервов ваших удостоверяют. Позвольте пульс ваш! Ого! Вы сами лихорадите. Промывательное вам необходимо, и шпанская муха на затылок. Полезно при сем электризование. Когда пускают из иглы электрическую струю возле головы и вдоль хребетной кости, происходят удивительные действия в излечении слабости жизненных духов! Но войдем к нашему почтенному болящему. Полагаю, что должно ему кроме обязательного промывательного пустить немедля кровь. Затем, ежели объявится внутреннее воспаление от зашиба в органах, подвергнуть должно большого ртутному лечению с электризованием.

– Как? И ртуть, и электричество одновременно? – удивился князь Кориат.

– Всенепременно, – отвечал доктор. – Всенепременнейше! Яко металл, яко жидкий металл, который круговращение крови разделяет в бесконечно дробненькие шарики по сосудцам, должна ртуть действовать подобно громовому отводу, электричество тела к себе привлекать, сквозь мозги или ноги купно с течением крови. И по всем закоулочкам проницать тем сильнее, что ртуть после золота тяжелейший, плотнейший и холоднейший металл, который температуру теплоты очень много в себя может принимать прежде, нежели по насыщении опять от оной опорожняется. Говорю вам сие, князь, как ученому человеку. Войдем же теперь к почтеннейшему больному!

Консилиум

– Позвольте, доктор, сперва предупредить Ивана Перфильевича о вашем прибытии, – сказал князь Кориат. – Его превосходительство успокоились и спят. Но вы, конечно, знаете особые взгляды Ивана Перфильевича на медицинскую науку и докторов.

– Очень хорошо знаю. Истинная наука и мужи ее в наши дни отвергаются, и новизны, вводимые месмерами и калиострами, увлекают многих за собой. Итак, возвестите почтеннейшему больному мое прибытие со средствами врачевания.

В это мгновение дворецкий доложил о прибытии фельдъегеря от императрицы с пакетом и придворного доктора Роджерсона для пользования его превосходительства.

– А, уже до государыни о болящем весть дошла, и она по ангельской доброте своей спешит помочь страждущему вельможе! – умилился врач.

Вслед за тем в кабинет вошел Роджерсон, важный англичанин в огромном пудреном парике, белоснежных брыжах и манжетах, весь в черном бархате, с табакеркой в руке, украшенной портретом цесаревича Петра Петровича. При нем был ручной чемоданчик, наполненный медикаментами и инструментами, и огромная клистирная трубка под мышкой. Следом за ним вступил фельдъегерь с пакетом от императрицы.

Домашний врач светлейшего приветствовал знаменитого коллегу на латинском языке, сопровождая приветствие глубокими, почтительными реверансами. Роджерсон ответил легким наклонением парика, верхушка которого представляла собой как бы тиару из пуклей над ученым челом его.

В то время как князь Кориат принимал пакет от фельдъегеря, Фамулус[87]87
  Фамулус (лат.) – раб, слуга, прислужник, ассистент.


[Закрыть], хромоногий старичок с физиономией совы и в паричке с косичкой, загибавшейся на его затылке в виде знака вопроса, в коричневом камзоле и штиблетах, со зловещим видом разгружал на одном из столов из чемоданчика грозный арсенал Асклепия: появились ланцеты и чашки для кровопускания, сосуд с пиявками, две дюжины банок и огромные скляницы разных цветов с микстурами.

Роджерсон хорошо знал князя Кориата и, войдя, поклонился ему более любезно, чем своему коллеге. На большом бледном лице англичанина читалось холодное величие жреца науки. Рукой в жалованных перстнях он оправил жабо и сказал по-латыни, так как князь легко изъяснялся на сем диалекте медицинской науки:

– Прошу вас, князь, доложить почтенному больному, что я, доктор ее величества и их высочеств Роджерсон, по повелению государыни императрицы, осведомившейся о внезапно приключившейся болезни его превосходительства, прибыл для пользования Ивана Перфильевича.

– Я сейчас доложу, доктор, – отвечал князь.

– Да, но прежде прошу сообщить, что именно приключилось с его превосходительством.

Секретарь Елагина коротко рассказал, как его патрон, поскользнувшись, упал и ушиб ногу, больную и без того подагрой.

– А, подагрическая конечность ушиблена! – важно сказал Роджерсон, подымая кверху указательный палец с перстнем.

– Впрочем, при осмотре ничего особого не обнаружилось. Но больной переволновался, даже стал бредить. Теперь же успокоился и спит.

– А, успокоился и спит! – так же важно повторил Роджерсон. Затем, повернувшись наконец к коллеге, строго спросил его, осматривал ли он больного и какое, по его мнению, заболевание постигло статс-секретаря ее величества. И какое надлежит в сем случае ему назначить пользование.

Домашний врач светлейшего, польщенный вниманием знаменитого доктора, мешая латинские слова с немецкими, тотчас сообщил, что, собственно, он только что прибыл и еще не имел возможности осмотреть больного. Но по описанию князя Кориата смог составить план главной части врачебных способов к изгнанию болезни. По мнению его, при переполнении желудка ранним фриштыком, между прочим с устресами, а жидкостей мозга – винными парами, жизненные духи в крови ослабли, а бродящая подагра при толчке от падения корпуленции господина сенатора и статс-секретаря устремилась в один орган, именно – бедро и, причиняя полуудар, флогистонические течения потребила и вызвала воспаление. В таких обстоятельствах, конечно, прежде всего потребно кровопускание.

– О да, конечно, кровопускание – прежде всего! – склоняя вершину парика, согласился доктор Роджерсон.

Фамулус зазвенел при этом с самым кровожадным видом медной чашкой и ярко вычищенными ланцетами.

– Затем больному необходимо промывательное, промывательное и промывательное! – продолжал домашний доктор светлейшего.

– О да! Промывательное! Промывательное! Промывательное! – трижды, как бы в честь трех старух Парок[88]88
  …в честь трех старух Парок… – Парки – в древнеримской мифологии три богини судьбы, то же, что в греческой мифологии Мойры.


[Закрыть], подтвердил Роджерсон.

Его помощник со зловещим наслаждением попробовал, хорошо ли движется поршень чудовищной клистирной трубки, более пригодной для желудка слона, нежели человека.

– Но кроме сих средств должно, мне кажется, преследовать воспаление ртутными втираниями купно с электризованием, – заключил врач, оседлав своего любимого конька – электризование, которое он противопоставлял модному месмеризму.

– Ртутные втирания? Может быть, – подтвердил Роджерсон. – Но я враг электризования во всех его видах.

– Ужели, досточтимый коллега! – с сожалением вздохнул домашний врач светлейшего. – Электризование имеет удивительную силу оживлять и укреплять жизненные духи.

– Никаким образом, ибо жизненные духи требуют питания флогистоном, яко атмосферным туком. Электризование же высасывает флогистон из органических тканей и тем уже механически развивает сухость и воспаление жидкостей тела!

– Невозможно тому противоречить, что так называемые громоотводы более зла, нежели пользы, приносят. Ибо оные денно и нощно флогистон из воздуха высасывают и приключают чрез то несносный удушливый жар, – согласился неохотно домашний врач.

– Истинно! – подтвердил Роджерсон.

– Следственно, громовые отводы богачей в многонародных, тесно построенных городах навлекают всему народу удушающее расслабление.

– Истинно так! – важно подтвердил Роджерсон.

– Подлинно, в городах множество отводов сосут во всякое время днем и ночью флогистон из воздуха и спущают оный в землю бесполезно. Итак, города у окрест лежащих деревень отнимают небесное благословение атмосферического тока восходящих флогистонов и флогистической золы, образующейся при разряде, в то время как деревни пропитывают и город, и всю страну.

– Истинно так!

– И прилично ли само по себе, чтоб иудейские и христианские ростовщики защищали отводами свой накопленный металл и тем всю страну лишали воздушного тука!

– Истинно так! – снова согласился Роджерсон.

– Но электризование особливую силу над больными имеет.

– То заблуждение! – безапелляционно изрек врач императрицы.

– Электричество можно рассматривать яко всеобщее побудительное средство, которое отвращает запоры.

– Нет, но и усугубляет.

– Я согласен, что введенные сперва во врачебную науку жестокие электрические толчки или потрясающие удары придали сему роду лечения цирюльнический вид.

– Именно цирюльням сей род лечения приличен, но не разумной медицине! – согласился Роджерсон.

– Но я говорю о плавном употреблении электризования… искры через фланель… Этой плавной операции может себя и нежный пол подвергать… – смешавшись от резких приговоров лейб-доктора, бормотал домашний врач светлейшего.

– Скоро ли предупрежден будет о моем прибытии больной? – не отвечая коллеге, с нетерпением вопросил Роджерсон.

Князь Кориат, слушавший до того ученый спор двух врачей, отправился в спальню Ивана Перфильевича.