Текст книги "Граф Феникс. Калиостро"

Лестница

– Мне надоело одиночество! Мне скучно! Не могу понять, Джузеппе, чего ты еще дожидаешься?

Названая графиня ди Санта-Кроче говорила это, в ленивой позе покоясь на софе, в столь надоевшей ей комнате на Итальянских улицах. Джузеппе с живостью обернулся на каблуках.

– Еще немного терпения, дорогая Лоренца, – успокоил он жену.

– Но чего же ты дожидаешься? Ты был так торжественно принят в масонской ложе. Проделки твои совершенно удались.

– Да, это так. Но выждать необходимо. Пусть они сами за мной явятся. А они явятся, я это знаю отлично.

– Мне надоело быть в твоих руках жалкой игрушкой, – не успокоенная заявлениями Калиостро, с раздражением заявила Лоренца. – Ты заставляешь меня помогать глупейшим твоим фокусам, как будто я фиглярка в ярмарочном балагане, Я служу приманкой для всяких олухов. А дни и годы идут.

Я уже не так прекрасна, как прежде. Да, я старею, Джузеппе. Что же меня ожидает?

– Тебя ожидает богатство, знатность, слава и почтеннейшее положение, клянусь Сатурном! – вскричал Джузеппе.

– Ах, ты говорил это же в Лондоне, потом в Париже, потом в Берлине…

– Я говорю это же теперь, в Петербурге!

– Говоришь, но я нисколько тебе не верю. Ты – шарлатан, Джузеппе. Ты – лжец. Ты хочешь обмануть весь мир, но ты обманываешь прежде всего самого себя. Ты вечно строишь воздушные замки, которые разваливаются мгновенно, не оставляя ничего, если не считать побоев, которые перепадают порою на твою долю, новых и новых долгов и необходимости как можно скорее бежать в другой город.

– Ты – женщина и видишь только кухонную область жизни, видишь изнанку, грязное белье, домашний сор, пятна и заплаты, – невозмутимо отпарировал Джузеппе.

Он принялся расхаживать по комнате, между тем как Лоренца, лежа на софе спиной к нему, слегка поворачивала в его сторону голову, когда говорила. Лицо Джузеппе приняло грустное, задумчивое выражение, большие глаза его сияли мыслью и были прекрасны.

– Я вижу то, что вижу, – упрямо отозвалась Лоренца.

– То есть не дальше своего носа, дорогая, не дальше! Но тот, кому дано зрение орла, кто прозревает будущее и видит, к чему идет мир, тот стоит выше сора, тумана, клубов чада и пыли земной суеты. Все это там, внизу, у ног его. Чело же провидца в чистых, высших областях, а очи его озирают обширный горизонт. Но к чему я говорю все это? Ты все равно не поймешь меня.

– Так ты прозреваешь? Ты прозревал и в Лондоне. И что ж ты вывез оттуда? Несколько дипломов и писем. И долги. То же в Париже. То же в Берлине. Значит, то же будет и в Петербурге. Наконец тебя всюду узнают совершенно и не станут тебе больше верить. Что будешь ты тогда делать? Вернешься домой в Палермо? Боже мой!

– Я вернусь в отечество только для того, чтобы быть увенчанным там лаврами в Капитолии! – гордо заявил Джузеппе.

Жена же его быстро приподнялась на софе, посмотрела ему в лицо и вдруг звонко расхохоталась и опять упала на софу.

– Лавры! Капитолий! Бедный Джузеппе! Но если бы ты сейчас вернулся в Рим…

– Если бы я сейчас вернулся в Рим, меня посадили бы в крепость Святого Ангела, а потом задушили там потихоньку! – спокойно отвечал Калиостро.

– Ты сам это знаешь и так спокойно о том говоришь! Но где же твои лавры в Капитолии? Бедный Джузеппе, ты сходишь с ума, и в твоих речах нет связи.

– Связь есть, и ум мой ясен! Но ты только женщина, нетерпеливая, жаждущая земных благ…

– Ты их тоже любишь, дорогой. Ты жаден к золоту. Ты без ума от знатности и чинов. Ты ненасытен, Бальзамо. Ты любишь женщин, вино, богатую жизнь. Ведь я тебя знаю, хорошо и давно знаю!

– Люблю и не люблю. Все это лишь средства. Цель моя не в том. Цель моя выше. Ты говоришь, что знаешь меня. То есть знаешь мою грязную сторону. Ну, ведь и я знаю твою грязную половину жизни. Чище ли она моей?

– Ты первый развращал меня, ты первый! – запальчиво крикнула Лоренца.

– Нельзя развратить того, кто не хочет развращаться. Не будем ссориться, дорогая. Именно теперь нам особенно вредно ссориться. Дело идет к развязке, или, лучше сказать, к завязке. Именно здесь, в России, в Петербурге, завяжется тот мировой узел, который можно будет рассечь только мечом. С этим я сюда и прибыл, и послан. Не для жалких фокусов. Что фокусы! Что некромантия! Все это для профанов, для ослов, для жалкой толпы! Но здесь, в Петербурге, именно здесь и нигде искомое нами! – При слове «здесь» Джузеппе энергично топнул в пол ногой. – Преображение мира начнется отсюда, из России! Как?

Я еще не знаю, но мне сказал это великий человек, это сказал мне Сен-Жермен…

– Ужасный старик, – с дрожью отвращения в голосе сказала Лоренца. – Бессильный, похотливый старик, одной ногой уже стоящий в могиле, окруженный бабами! Я и теперь ощущаю прикосновение его холодных пальцев… Гнусный старик! Мне казалось, что меня обнимает сама смерть! И ты меня принудил… Я никогда этого тебе не забуду и не прощу, – с шипящей злобой проговорила она.

– Напротив, ты должна быть благодарна мне, что твоя земная плоть послужила величайшему из мудрецов. Сен-Жермен поступает как царь Давид. Когда тот состарился, вошел в преклонные лета, то покрывали его одеждами, но не мог он согреться. И сказали ему слуги его: пусть поищут для господина нашего, царя, молодую девицу, и будет она согревать господина нашего, царя. Искали и нашли Ависагу, сунамитянку, и привели ее к царю…

– Сен-Жермен не царь, а я не Ависага!

– Ты пленительнее Ависаги, и знаешь это сама. А Сен-Жермен есть царь над царями. Он открыл мне грядущее, как в зеркале показал его…

– Ты – шарлатан, а Сен-Жермен шарлатан над шарлатанами. Он и тебя самого одурачил. Если вы знаете будущее, то почему нам приходится уезжать поспешно и неожиданно из всех столиц? Не уверял ли ты меня, что вот сейчас что-то преобразится, и ты станешь богат, знатен, славен? И ничего не преображалось, все оставалось по-старому. По-старому и мы с тобой укладывали сундуки и уезжали, дрожа и оглядываясь… Проклятая жизнь! Проклят будь тот день и час, когда я связала свою судьбу с твоею! Кто знает, в меня мог бы влюбиться вельможа и богач, даже принц, и я жила бы, не зная забот, окруженная почетом и роскошью! – с искренним отчаянием проговорила молодая женщина. – А если бы и не так, то вышла бы замуж за своего же брата, хотя бы за красавца Паоло, и была бы честной женой…

– Рабой! Жалкой рабой! – вскричал в гневе Джузеппе. – О маловерная и слабая духом женщина! Что ж, оставь меня одного идти своей дорогой.

– Ага, теперь ты захотел от меня отделаться! Да тем и кончится, конечно, что ты меня бросишь, когда моя красота увянет и я не стану тебе нужна. Но это тебе не удастся! Я все о тебе знаю. Если я в твоих руках, то ты в моих – тем более.

– Угрозы твои мне не страшны, да они и бесполезны. Прежде чем окончится этот год, уже начнется…

– Что начнется? Скажешь ли ты когда-нибудь яснее?

– Я говорю ясно, но твой разум дремлет и не может усвоить того, что я говорю. Пойми, что я одарен способностями, знаниями, а ты – красавица. Что же, нам нет места на жизненном пиру? Все лучшие места заняты по праву рождения! По праву рождения, ха-ха! Но я знаю происхождение всех вельмож Европы. Кто из них истинный сын своего названого отца? Чаще всего это сыновья сильных телом плебеев, с которыми сходились их аристократки-матери, не удовлетворенные бессильными и холодными ласками старых развратников-аристократов, которым продали их юность. И эти бастарды наследуют титулы, замки, земли, чины – все! Я сын своего отца. Мы – плебеи, поэтому в наших семья рождаются не бастарды[96]96
  …в наших семьях рождаются не бастарды, а истинные наши дети. – Бастард – в Западной Европе в Средние века – внебрачный ребенок владетельной особы (короля, герцога и т. д.).


[Закрыть], а истинные наши дети. И что же? Они остаются ничтожествами на всю жизнь. Они могут быть великими писателями, учеными, художниками. И все-таки они остаются только прислужниками аристократов. Возможно ли это терпеть?! Я знаю двух родных братьев, сыновей выездного лакея. Один так и остался в лакейском сословии, потому что рожден отцом от законной, честной плебейки-жены. Другой же родился в блуде от графини, увлекшейся могучим геркулесом-плебеем, выездным лакеем. Однако он считается законным сыном старого графа, наследовал его титулы, он – посланник. Вот в чем возмутительная несправедливость! Итак, должно уничтожить все титулы, все привилегии, провозгласить полное равенство, и пусть первенство дает не происхождение, а знания, гений, труд! «Проклят сын блудницы», – говорится в Писании. Проклята аристократия, рожденная в блуде!

– Так легко это сделать! Так и позволят аристократы уничтожить их титулы и привилегии! – с иронией заметила Лоренца.

– Сколько раз я пытался пробудить в тебе гордость плебейки! Напрасно. Но я тебе говорю и повторяю: время близко, при дверях. Аристократы сами откажутся от своих прав и привилегий и провозгласят равенство.

– Этому никогда не бывать!

– А не захотят сами, их заставят! Знаешь басню? Стояла прислоненная к стене лестница. И верхние ступени гордились перед нижними. Мимо проходил человек, схватил лестницу и перевернул. Первые ступени стали последними, а последние – первыми.

– Кто же этот человек? Уж не ты ли?

– Да, это я. Иаков видел лестницу, восходящую до небес[97]97
  Иаков видел лестницу, восходящую до небес. – Калиостро излагает сюжет ветхозаветного предания о патриархе Иакове, легендарном родоначальнике «двенадцати колен Израиля».


[Закрыть]. Он не полез по ней. Но потом он боролся с самим Ягве и поборол его. Тогда вершина лестницы преклонилась к земле, верхние ступени стали нижними, Иаков стал Израилем. Я еще человек, но буду Израиль.

– Я знаю, что твой дед из евреев, но ужели думаешь бороться с самим Господом Богом? – презрительно произнесла Лоренца.

– Не только думаю, но уже борюсь. Да, борюсь со жрецами, с попами, которые учредили на земле касты, благословляют тиранов, помогают богачам давить бедняков!

– Борись с кем тебе угодно, а я просто обращусь к этому добренькому старичку, директору здешних театров, который стукал молотком в прошлый раз. Я знаю, что он все сделает, если только я попрошу его хорошенько. Я поступлю в здешнюю труппу и буду жить не хуже других певиц. И ты мне больше не будешь нужен.

– Не смей этого делать! Горе тебе, если ты посмеешь! – яростно закричал Джузеппе. – Габриэлли уже подозревает нас в таком намерении, и мы нажили в ней сильнейшего врага. Мне говорила о том ее карлица Грациэлла.

– За которой ты старательно ухаживаешь? Мне вот лень только встать с этой софы, лень бороться с тобой, все мне противно, весь свет, все эти обманы, интриги. Только потому я и покоряюсь тебе…

– И хорошо делаешь, – отвечал Джузеппе. Лицо его налилось от гнева кровью, глаза смотрели мрачно и подозрительно, лоб изрыли морщины, и складки возле надутых губ углубились. Он казался теперь и старым и безобразным.

Громкий стук во входную дверь прервал ссору супругов.

Слуга и господин

– Кто там? – сердито спросил Джузеппе, подходя к двери, запертой на ключ, на толстую задвижку и еще подпертую сучковатым поленом.

– Это я, Казимир, – раздался приятный и робкий голос с лестницы. – Ваша милость приказали мне прибыть сегодня.

– А, любезный Казимир, – мгновенно переменив тон на самый ласковый, сказал хозяин. – Очень рад, что вы пришли. Я только что прогнал всех моих людей – негодных русских воров и пьяниц и вот принужден сам вам отпирать.

Говоря это, он отбросил ногой полено, отодвинул задвижку и отпер дверь. Казимир вошел с низким поклоном.

– О, вы трудились для меня! Позвольте мне за собой затворить? – проговорил молодой человек и, захлопнув дверь, запер ее на задвижку и замок и с некоторым недоумением посмотрел на валявшееся тут же сучковатое полено.

– Помещение временное и занято мною с той целью, чтобы роскошью обстановки не напугать бедняков, которые ищут у меня исцеления от недугов своих, – пояснил хозяин, проходя вперед в приемную комнату. – Ничего не стоило бы мне, – продолжал он, садясь на один из простых табуретов, стоявших здесь, – ничего не стоило бы мне нанять и купить роскошный палаццо на набережной Невы, отделать его прекрасно, нанять толпы прислужников. Но сами скажите, любезный Казимир, пошли бы тогда страждущие бедняки к высокому моему порогу? Да, я даже прогнал нанятых мною русских слуг, главным образом за то, что они стали взимать поборы с приходящих ко мне болящих и притеснять неимущих. И вот, любезный Казимир, первое условие: если вы хотите служить у меня, вы должны быть вежливы, предупредительны и кротки со всяким больным, одетым бедно, робким, угнетенным лишениями, преследуемым ударами судьбы.

– О, господин! – воскликнул Казимир. – Я сам бедный человек, преследуемый несчастьями. Я понимаю положение бедняка и гонимого судьбою. Будьте уверены, что я в точности выполню ваши приказания.

– Прекрасно. Но относительно обращающихся ко мне богачей и присылаемых ими дворецких или камердинеров вы должны держаться совершенно иначе. С ними вы должны принимать тон полной независимости, вести себя гордо, давать понять, что безвозмездный врач болящих не нуждается в их золоте.

– Очень понимаю! Очень понимаю! Я сам шляхтич прирожденный, и хотя беден и принужден наниматься в служители, не лишен благородства чувствований и много страдал от презрительной надменности здешних бар и жирных слуг их. Ни за что даже бивали меня, – со слезой в голосе признался шляхтич.

– О, с той минуты, как вы сделались моим слугой, если только кто осмелится вас оскорбить, скажите мне, и я накажу его жестоко. Вельможи пытаются быть со мной небрежными. Так, князь Потемкин прислал за мной на днях камердинера с экипажем…

– Сам князь Григорий Александрович Потемкин! – всплеснул руками Казимир.

– Да, он. Кажется, сей князь у вас здесь первейшее светило? Но я отказался ехать по первому зову. Дело в том, что ребенок племянницы Потемкина, княгини Голицыной, очень болен…

– Ах, согласно ли с правилами человеколюбия отказать в помощи больному младенцу! – подымая глаза к небу, сказал чувствительный Казимир.

Врач посмотрел на него особым своим взглядом, словно мышь выскочила из-под круглых бровей его, побежала и быстро спряталась.

– Вы не знаете, любезный Казимир, всех сил и средств герметической медицины, которыми я обладаю. Мне не надо видеть больного. Я могу лечить его на расстоянии, даже так, что ни сам больной, ни близкие его о том не сведают. Так во все стороны света посылаю я через воздушных своих служителей целящие токи. В сию минуту в различных частях Европы и Америки до тысячи страждущих на моем попечении. Но об этом вам еще рано знать, – прервал он свою речь, заметив выражение робкого недоверия на тонком и бледном лице бедно одетого юноши. – Я сказал о ребенке Голицыной. С супругом ее, князем Голицыным, я встретился затем на вечере у сенатора Елагина. Там были избранные лица – Гагарин, Куракин, Мещерский…

– О-о-о! – невольно вырвался у Казимира возглас почтительного удивления. – Это ближайшие вельможи русской императрицы.

– Да, конечно. Князь Голицын упрекал меня, что я не поехал с камердинером князя Потемкина. Тонко даю ему понять о несовместимости такой небрежной формы приглашения с достоинством благотворителя и доктора не профанской, а высшей, небесной медицины. Князь меня понял. С минуты на минуту жду прибытия или самого его лично, или лица доверенного, соответственного моему званию. Но давайте перейдем к условиям вашей службы у меня.

– Да, да, ваша милость, – оживляясь, сказал почему-то несколько приунывший ранее Казимир. – Каковы условия моей службы?

Доктор небесной медицины глубокомысленно нахмурился, мечтательно поднял к потолку большие темные глаза. Потом жестом белой изящной руки с перстнем подозвал ближе молодого человека. Внимательно вглядевшись в его лицо, он дунул на него и быстро пробормотал несколько раз:

– Ксилика! Ксилика! Беша! Беша! – и жестом приказал ему отойти. Окинув взором недоумевающего Казимира, он сказал, как бы рассуждая с самим собой: – Аура чиста, светла… Мягкосердечие, чувствительность… Чувственность… Вспыльчивость… Вы очень вспыльчивы, Казимир, не правда ли? – обратился он к молодому человеку. – Да, вы очень, очень вспыльчивы, хотя и кажетесь столь робким и кротким.

– Если оскорбят мою честь, сударь, ибо я хоть и беден, но благородного происхождения! – с достоинством отвечал шляхтич.

– Да, я знаю… Ваши несчастья, Казимир, с того и начались еще на родине, в Литве, что вы далеко зашли в припадке вспыльчивости. Может быть, покусились на жизнь человека… Тюрьма… Суд… Невозможность оставаться на родине… Приехали сюда… Грубые нравы… Оскорбления… И здесь вы имели столкновения… Взыскание полиции… Суровое, несправедливое наказание…

Говоря все это отрывистым тоном, доктор небесной медицины пристально смотрел в ежеминутно меняющееся – то бледневшее, то красневшее – лицо молодого человека.

– Боже мой, от кого вы все это узнали?! – вскричал он в совершенном смущении.

Тонкая улыбка проскользнула на губах доктора. Этого было достаточно, чтобы Казимир мгновенно нахмурился.

– Если ваша милость не почитают меня за человека благородного, – с болезненной надменностью сказал он, между тем как на голубые глаза его навернулись слезы, – если гнусные сплетни и кривые истолкования несчастных обстоятельств моей жизни уже дошли до вас, то, конечно, я не могу служить у вас. Простите! – Казимир поклонился и двинулся было к выходу.

– Остановитесь, молодой человек, остановитесь! – с важным видом простирая к нему руку, сказал доктор. – Я не нуждаюсь в собирании слухов и сплетен, чтобы знать о человеке все. Слышите ли – все! Обстоятельства вашей жизни, ваш характер, все прошлое и даже будущее я прочитал в раскрытой мне книге нижнего и верхнего плана вашего внутреннего устройства. Казимир, я вовсе не хотел оскорбить вас. Я не мог вас оскорбить. Вы честны и благородны. На службе у меня ваша гордость не будет страдать. Вы честолюбивы, ибо сознаете прирожденные свои таланты и, влачась в бедности, видите то место, которое по праву своих способностей должны были бы занимать. Но место то отдано ничтожествам, по праву якобы их высокого рождения и крови. Это вас возмущает. Но на службе у меня вам откроются великие возможности.

– О, вы читаете в душе моей, как прозорливец! – вернувшись от дверей, воскликнул с трепетом благоговения Казимир.

– Молчите и слушайте. Меня некоторые называют маркизом, другие графом. Как называют меня бедняки, приходящие ко мне за целением, вы знаете. Кто я есть на самом деле, выяснять не собирайтесь. Это вам не нужно. Достаточно вам того, что на слугу я смотрю как на равного мне человека. Я не презираю бедняка. В нем я вижу своего брата, ибо все люди – братья. Все имеют единого Отца. А сейчас сообщу подробней о службе вашей. Вы будете приходящим. Ночь и весь день от двенадцати часов в вашем полном распоряжении. Посвящайте это время своему развитию. Читайте, учитесь, пользуйтесь и невинными, свойственными вашими возрасту развлечениями. Дело ваше – быть при утреннем приеме больных, с восьми до двенадцати часов, и при вечернем – тоже с восьми до двенадцати вечера. Или же в сии часы будете сопровождать меня при моих прогулках по городу. Вот и все. Прибавлю, что завтрак и ужин вы будете получать у меня… Ливрейное платье тоже получите у меня. Довольны ли вы сими условиями?

– О, совершенно доволен! И если понадоблюсь вам днем или ночью экстренно, располагайте мною по усмотрению.

– Прекрасно. В этом мы сошлись. При сем, однако, помнить вы должны: полная скромность, не любопытствовать! Ни о чем не расспрашивать ни у меня, ни у кого другого. Молчание! Молчание! И еще раз молчание!

– О, в этом отношении ваша милость на меня могут вполне положиться, – отвечал Казимир, хотя именно при последних словах хозяина в его голубых глазах загорелся огонек ненасытного любопытства.

– Что касается супруги вашей, понадобятся ли ей мои услуги? – тотчас спросил Казимир, движимый природной польской любознательностью.

– Супруге? – рассеянно переспросил врач – он частенько как бы задумывался во время беседы о чем-то своем, погружаясь в рассматривание перстня на указательном пальце. – Супруге? Нет, нет. Она не имеет нужды в ваших услугах. Она встает поздно, и особая приходящая камер-фрау ей прислуживает. Но вот что вы мне скажите. Вы живете один или с кем-либо из близких?

– Я живу с моей сестрицей. У нее два ребенка. Старший – мальчик семи лет. И новорожденное дитя.

Говоря это, Казимир густо покраснел.

– И сии дети – плод несчастной любви, не так ли? – проникновенно спросил доктор.

– О, вы знаете все! От вас ничего нельзя утаить! – всплеснув руками, восхитился Казимир.

– Любезный Казимир, любовь, искренняя любовь и несчастие все извиняют!

– Ах, бедная Юзыся пострадала от невинности своей и доверчивости неопытного сердца! Она полюбила сына одного из литовских магнатов, а он обманул ее льстивыми обещаниями. Но когда следствие нежных их чувствований стало явно обнаруживаться, уехал в Варшаву и более уже не напоминал о себе. Родители его предложили жертве обольщения маленький пансион. Я хотел бросить сии деньги в лицо гордым магнатам, думающим за золото купить честь бедняков, но крайняя нужда… Пришлось смириться и принять сие подаяние.

– Вы говорите о старшем мальчике. Но ведь второй ребенок родился здесь и от другого отца, – улыбаясь, сказал врач.

– Вам и это известно? Да, сестра вторично стала жертвой своей доверчивости, нежности сердца и гнусности обольстителя. Гвардейский офицер, блестящей фамилии, он клялся жениться на ней и даже усыновить Иммануила – так зовут нашего старшего мальчика – и нагло обманул, даже не обеспечив родившееся дитя хоть той ничтожной суммой, которую дают родители первого обольстителя.

– Мы обеспечим несчастное дитя. Вот что, любезный Казимир, скажите: старший мальчик Иммануил – какое замечательное совпадение, что он носит такое имя! – похож на вашу сестру, да? Он обладает голубыми глазами и белокур?

– Совершенно верно. Это прелестный ребенок. Совершенный ангел.

– Ну так мы найдем ему занятие. Вот что, мой милый, – жестикулируя с итальянской живостью, заговорил врач. – Ведь вы не особенно далеко отсюда живете, да? Так сходите сейчас же домой и приведите сюда вашу сестрицу с ее детьми. В нашем ремесле… То есть я хотел сказать, что высокое герметическое искусство нуждается при своих операциях в посредстве невинных детей. В прозрачной душе их отражается будущее. Итак, ступайте и приведите их ко мне!

Казалось, это предложение и внезапная живость манер врача произвели на Казимира неприятное впечатление.

– Но ведь вы желали только моих услуг, – пробормотал он нерешительно.

– Ну конечно, за пользование мальчиком будет особливая плата, – небрежно успокоил его врач.

– В чем же будет состоять пользование Иммануилом? Он – ребенок нежной комплекции. И притом сестра и я – мы верные чада католической церкви. В герметическом же искусстве употребляется черная магия…

– Ничуть! И речи нет о черной магии! Ни душа, ни тело ребенка нисколько не пострадают. Наоборот. Идите же и возвращайтесь скорее с вашей сестрицей и ее детьми.

Казимир, однако, медлил и нерешительно топтался на месте.

– Ваша милость, – вымолвил он наконец, – забыли упомянуть о жалованье, которое вы мне назначите за услуги.

– Жалованье? Э, любезный Казимир, не беспокойтесь. Я вас, конечно, не обижу.

– Конечно, и в том я не сомневаюсь…

– Золото для меня имеет такую же цену, что и грязь уличная.

– А все же я просил бы вашу милость, если возможно…

– Что же?

– Назначить мне жалованье.

– Я уже сказал, что вы не будете обижены. Еще никто, имевший со мною дело, не уходил недовольным.

– Так-с, – уныло протянул Казимир.

– Что же вы стоите? Исполняйте мое распоряжение. Я же займусь до вашего прихода некоторыми делами.

Казимир, однако, не двигался. Взор его тоскливо блуждал по помещению, в котором они находились: темная передняя с грязной входной дверью, сучковатое полено, лежащее на выщербленном полу, приемная – с низким закопченным потолком и запыленными окнами, не имевшими занавесок, с грязными стенами, неопрятным полом, с табуретами и шкапчиком в углу, на котором был повешен картон с надписью «Медикаменты оккультизма» и изображением мертвой головы, – все имело весьма убогий вид. Сам хозяин был в домашнем, сильно потертом и засаленном камзоле, дурно причесанном и плохо пропудренном парике. Притом же, несмотря на важный, напыщенный тон речей, видно было, что он думает о чем-то неприятном для себя, замечалась в нем какая-то растерянность, порой суетливость. Все это вместе с умолчанием о размере жалованья, желанием видеть сестру с детьми, с обидными намеками на прошлое Казимира вдруг пробудило в нем полную недоверчивость к нанимавшему его иностранцу, которого ведь и имени точного он не знал и не должен был о нем спрашивать…

Казимир хотел было уже заявить, что отказывается и не желает поступать к доктору в услужение, как вдруг сильные удары потрясли входную дверь…