Текст книги "Избранные письма"

26

7 февраля 1897 г.

Москва

Многоуважаемый Николай Константинович!

Я сегодня приехал в Москву, получил Ваше письмо и спешу ответить.

Прежде всего запальчивость и горячность своих телеграмм признаю неуместными, не идущими к делу. Эта горячность, как дым, ест глаза и мешает видеть, где горит и где надо, следовательно, тушить. «Русск‹ое› бог‹атство›» дорого Вам, дорого и мне по очень многим и, думаю, понятным причинам. Уйти из него для меня – это уход из родного гнезда и когда, когда совьешь себе новое. Я думал для себя век его не вить, – в роли беллетриста, следовательно, художника прежде всего, я думал, что мог бы, внося новую, может быть, жизнь, не трогать в то же время известных публицистических устоев.

Так я думал и думаю, – насколько верно думаю? Чтоб договориться до чего-нибудь, надо быть искренним прежде всего. И слишком много у нас прожито в том же деле, чтобы лишать друг друга этой искренности.

Вы пишете: «Очень жаль, что с самого начала Вы не оговорили, что ставите свою драму в условия независимости от мнения редакции». Тогда бы и выяснилось, что не только для драмы, а и для какой бы то ни было и чьей бы то ни было работы этих условий принять нельзя.

Прежде всего не я ставлю, а Вы ставили иначе вопрос прежде, чем теперь его ставите.

И «Гимназисты», и «Панорамы» и «Студенты», и «Тема» писались к каждой следующей книжке, и читали Вы их уже в последней корректуре. Я неоднократно просил Вас быть строгим судьей. Вы отвечали:

«Нет уж, дрызгайте…»

И я дрызгал. Люди шаблона очень ругались, ареопаг непогрешимых, но бездарных, к сожалению, ареопаг шаблона не переставал шептать Вам и делать Вам язвительные вопросы:

– Гарин талант?

Это все действовало на Вас, Вы чувствовали, что тут есть какая-то правда, но чувствовали в то же время, что за этим дрызганьем, небрежностью, за слабыми страницами есть и другое что-то. Может быть, жизнь, правда жизни, может быть, иная постановка, иная точка зрения и что-то выходило: самая плохая вещь «Студенты», но издай я их, и они разойдутся. Плохонький «Сам‹арский› вест‹ник›» говорит:

– Дайте Ваше имя только.

– Ничего не выйдет.

– Вы увидите.

И в два месяца «Сам‹арский› вест‹ник›» имеет уже две тысячи иногородних подписчиков. Это пишу не для хвастовства и не себе лично приписываю, но хочу сказать, что у Гарина своя почва есть. И это прежде Ник‹олай› Кон‹стантинович› чувствовал и мирился с минусами этого Гарина: инстинкт заставлял его мириться, в то время как Иванчин-Писарев понимал это не инстинктом, а критическим даром. И выходило, что один из самых выдающихся своего века писателей уступил в этой оценке человеку, который почти ничего не написал.

На сцену являются В. Г. Короленко и Н. Ф. Анненский – мужи богобоязненные, начитанные и твердые в вере. Ересь – гнать. Не потерпим беспорядка. Порядок, чинность, корректность и нишкни!

На заседании, – первом, где твердая рука прошлась по моим несчастным «Студентам», В. Г. Короленко так отчитывал мне мои вины:

– Согласитесь, Николай Георгиевич, что так нельзя же работать: на облучке… на дуге… Это профанация… Я, я не понимаю… не понимаю этого!

И он делал богатырское движение, тряс бородой, – я любовался этим типом старовера, понимал, что он не понимает, и думал: «А посади меня в условия вот этого непонимающего, что бы вышло из меня?» И отвечал себе: «Да ничего не вышло бы, так же иссяк бы, как и этот посадивший себя на рогатину своих пониманий».

Хорошо! Этот висящий на кресте своих утопий богочеловек и этот бегающий в жизни и не желающий отказываться от этой жизни ради каких бы то ни было утопий, – один пишущий на дуге и другой за пятьюдесятью замками в тишине монастыря, – ведь это две противоположности. В силу вещей, в силу натуры они не поймут друг друга. Не поймут? Но как же судить они будут?

Оба художники – талант творческий, диаметрально противоположный критическому таланту. И не было еще путного критика, совмещавшего в себе творчество. Пушкин, Гоголь, Тургенев, Толстой с одной стороны и Белинский, Добролюбов и пр. с другой.

Короленко не критик. За прошлый год нет уже беллетристики, в этом году журнал такой, точно не в этом году, а 25 лет тому назад составляли номер, следующий будет, может быть, еще дальше от жизни. Прочтите в февр‹альской› книге «Мира божьего» критический отзыв о Куприне. 10 тысяч народу по всей провинции говорят мне то же: журнал превращается в уважаемый исторический манускрипт и новым людям уже трудно разбираться все в том же набившем оскомину шаблоне прекрасных времен. Я говорю о беллетристике. У самого Короленко с этим шаблоном, кроме креста, ничего не выйдет. И литература здесь является уже собиранием исторических манускриптов, в свое время не увидевших свет. Может быть в моих словах Вы увидите злобу, но клянусь правдой, что это правда. Короленко не годится быть заведующим беллетристическим отделом. Прекрасная комбинация Иванчина и Вас неизмеримо выше: она создала успех журналу. Короленко тяжел и привалит и порвет своей тяжестью прекрасный узор художественного отдела: он подает публике только подогретые блюда старой кухни. Прилив свежих сил необходим. Из состава редакции – я совсем вышиблен, Иванчину уже вбит кляп в рот. Дойдете и до большего порядка, то публика разбежится, кроме, конечно, старой гвардии.

Хотите, соберите редакционное собрание, и на собрании все это скажу. Это говорил месяц тому назад Мягкову, писал в письме Вам, да забыл его в Самаре задолго до ответа по поводу драмы. При таких условиях нет больше веры у меня в журнал. Если ничего изменить нельзя – каждый останется при своем, – время покажет, кто здесь прав, – мы разойдемся, – я с полным уважением к людям, которые, по-моему, неумело повели дело и не хотели больше считаться с одним из равноправных членов редакционного комитета. При таких условиях нельзя оставаться в деле.

А что до драмы… Вы видите, ни одного слова нет о ней пока, а положение вещей выяснено. Вы пишете, драма слабая. Больше ста человек ее слушали, делали много замечаний, но прибавляли обязательно:

– Очень сильная[1]1
  Станюков(ич), очень требовательный ко мне, говорит: «Очень хорошая вещь».


[Закрыть].

Может быть Вы правы, может быть – нет. «Чайку» Чехова окончательно забраковали, но и после этого «Русская мысль» ее напечатала, и все в один голос твердили: «Слабо, слабо», но никто и не подумал упрекнуть «Русскую мысль», что она напечатала. Требовать выдержанных шедевров – это верный путь печатать только слабый шаблон.

Хороша драма – она и без «Рус‹ского› бог‹атства›» будет жить, плоха – не спасет ее и «Рус‹ское› бог‹атство›». Но, кончая письмо, должен еще раз сказать, что, конечно, горячиться не следует.

Мне кажется так, соберем заседание, поговорим и тогда, если ничего нет больше между нами, разойдемся на почве дела без обиды и гнева.

Я завтра буду в Петербурге и пробуду несколько дней. Если захотите устроить заседание, известите в Царское меня.

Искренне уважающий Вас и всей душой преданный Вам

Н. Мих‹айловский›.

P. S. Как ни странно, в таком письме я не могу не сказать, что лично Вас люблю от всей души и меньше всего хотел бы огорчить Вас.

27

Многоуважаемый Николай Константинович!

Говоря о «Рус‹ском› б‹огатстве›» как о своем гнезде, я понимал только орган, существование которого и его настоящая организация без меня вряд ли бы осуществилась. Имея возможность делать революции, я их делал не для своего «я». Вы, избранный мною руководить делом, своими последними письмами определенно даете понять, что я для дела «Р‹усского› б‹огатства›» никогда и не представлял никакого значения. Очень жалко в таком случае, что раньше не знал этого и смотрел на редакционный комитет (основанный в одну из революций, членом которого был и я) не так, как теперь он понимается Вами.

С этой точки зрения никаких «периодических попыток насилия» я себе не позволял, а высказывался на основании нашей конституции. Это – так, между прочим, чтобы не получить упрека в некорректности, а по существу вполне признаю Вашу теперешнюю постановку вопроса.

Чтоб не делать шума, поставим вопрос по Вашей редакции: «даст, так даст».

Что до жены, то она сама Вам напишет.

Я очень рад, что наши личные отношения сохраняются. От всей души желаю Вам всего лучшего.

Уважающий Вас, искренне и глубоко ценящий Ваше громадное дарование, Ваши заслуги – руководителя своего поколения, любящий Вас всей душой.

Н. Михайловский

11 февраля 1897 г.

28

5 октября 1903 г.

Ялта

Садовая, дача Розанова

Дорогой Александр Иванович!

С начала постройки, а это, вероятно, будет с февраля или марта, Вашего сына с величайшим удовольствием возьму. Оклад не меньше 2400 р. О подробностях переговорим при свидании в ноябре в Петербурге.

Изыскания подходят к концу. Вполне удачно, работал много. Насчет литературы плохо: писать хочется, а времени нет. Сельское хозяйство возмутительно: опять неурожай. Бросаю. ‹…›

Ну, ничего. Жаль только времени. А все мечты о даче на Средиземном море и яхте «Русского богатства»! Хорошо все-таки осуществить их. Кто знает?

Погода у нас чудная. Какие бы ни были мрачные мысли – все исчезнут в этом небе, в этом солнце, в этом мире.

Познакомился и полюбил Чехова. Плох он. И догорает, как самый чудный день осени. Нежные, тонкие, едва уловимые тона. Прекрасный день, ласка, покой, и дремлет в нем море, горы, и вечным кажется это мгновение с его чудным узором дали. А завтра… Он знает свое завтра и рад и удовлетворен, что кончил свою драму «Сад вишневый».

Жена Горького здесь – очень хороший человек. Милые Елпатьевские. Хорошо здесь. Вечно мой самый сердечный привет всем.

Любящий Вас Ника.

29

2 февраля 1904 г.

Дорогой мой Александр Иванович!

Посылаю Вам корректуру.

Так и не попал я на могилу Николая Константиновича. Приготовил и речь, за которую мне, пожалуй, не поздоровилось бы. Но доклад затянулся до 4 часов. Потом я уж узнал, что и в 4 было бы еще не поздно.

Как-то переживаете Вы невзгоду. Всем нам дорог, очень дорог был Николай Константинович, а для Вас это потеря… Осталась одна Лидия Валерьяновна, а потом я. Крепко Вас, мой дорогой, милый мой, целую.

Любящий Вас всей душой Ника

P. S. Сына я в счет не положил – сын – сын.

30

24 декабря 1905 г.

Дорогая Надюрка!

Пишу тебе с оказией. Все жду окончания забастовки, но это может оказаться и очень продолжительным еще. Как-то и просвета не видно. Тяжелое впечатление анархии. Особенно здесь нам, отрезанным, уныло. Кругом волнующееся море запасных, людей темных, обиженных, которых можно подвигнуть на все. Провокаторы и молодые агитаторы, не желающие учитывать последствий, с закрытыми глазами рвутся вперед. Если запасные поднимутся, и от нас, интеллигенции, и от железной дороги ничего не останется. Много и черносотенцев, и все время проходит в ожидании взрыва.

Дело мое, благодаря стачкам, забастовкам, нежеланию работать, идет отвратительно. При таких стихийных невзгодах, какие переживаем мы, нельзя ни по каким ценам работать.

Не знаю, передали ли тебе Леня и Дюся, чтоб до получения подтверждения ты не расходовала денег. Если передали и ты благоразумно ждешь подтверждения, то вот оно: умоляю тебя никому ничего пока не плати, переведи в иностранную валюту и жди дальнейшего.

Во всяком случае, я в рядах передовых. Я выбран в Харбинский комитет и принимаю деятельное участие в строго с.-д. духе, – без насилий и жертв, но всегда впереди и выводя легальными способами все махинации противной партии.

Очень интересно попался на следующую удочку старый режим. Я написал в газеты воззвание к г. Линевичу, чтобы он опросил армию по поводу Ман‹ифеста› 17 ок‹тября›. И они назначили на 2-е дек‹абря› митинг офицеров, подтасовав и надеясь, что пройдут их мнения. Из моей же партии Панской и Бутузов искусно сорвали заседание, и в конце концов высказались все за Ман‹ифест› 17 ок‹тября› и за то, что стрелять в толпу не будут.

Сережу и Гарю целую и благословляю на благородную работу, о которой, если живы останутся, всегда будет радостно вспоминать. И какие это чудные будут воспоминания на заре их юности: свежие, сильные, сочные.

Сегодня сочельник, и у нас готовят елку: жалкую и обглоданную.

Вспоминаю вас, всех моих дорогих. На елку истрать все, что писал. Дай Нине, но больше никому. Крепко, крепко целую (и целую их в уме): Лену, Дюсю, Сережу, Борю, Гарю, Катюшу, Верушу, Темочку, Адочку, Локочку, Лялиньку, всех сестер, всех братьев, всех племянниц и племянников.

Сережу Слободзинского обнимаю и целую. Привет ему и Гаре!

Привет защитнику вдов и сирот и брата Миши – нашему Сереже.

Пусть пойдет к Горькому от моего имени и спросит его, что ему делать в с.-д. партии.

Крепко целую тебя.

Твой Ника.

За детей не бойся. Мы живем в такое смутное время, вопрос не в том, сколько прожить, а как прожить.

31

20 января 1906 г., Джалантунь

Милый мой, дорогой мой Гаря!

После почти трехнедельного перерыва я получил первым твое письмо. Поэтому тебе первому и отвечаю. Именно тебе отвечаю и потому, что ты затронул очень важные принципиальные вопросы жизни, которым я всю жизнь служил.

Начнем с того, что отцы не указ детям, иначе всегда тянулась бы все та же канитель в жизни от отцов к детям. И, конечно, не с целью навязывать тебе свои взгляды я пишу, а с целью дать тебе материал для переработки, Потому что решать все такие вопросы не так просто, как орех разгрызать: вся жизнь твоя впереди и вся она уйдет на это. И правильное решение будет исключительно и прямо пропорционально зависеть от твоей научной и практической подготовки.

В чем существенная разница между С.-Д. и С.-Р.?

С.-Д. на основании экономических учений приходят к строго научному выводу о неизбежности эволюции жизни и достижения конечной цели – торжества труда над капиталом.

Научность постановки вопроса и наметка путей для достижения земного рая имеет громадное значение, и результаты налицо. А именно: это учение в период своего 40-летнего существования уже дало сорганизованную армию в несколько десятков миллионов рабочих.

Сорганизованную, следовательно, самосознающую. Этого самосознания и связанной с ним организации до сего времени не было в мире. Но всегда были голодные и рабы. И хотя от поры до времени они потрясали мир своими громами (Пугачевы, Разины, крестьянские войны во Франции, Гракхи в Риме и сама Великая французская революция), но все это в конце концов сводилось только к вящему торжеству все того же господствующего имущественного класса.

И только с учением Маркса, с точным выводом законов жизни, явилась возможность не терять на ветер приобретенного, знать, чего хочешь, явилась копилка приобретаемых ‹знаний›.

Факты налицо: 40 лет назад был в германском парламенте один Бебель, теперь же 80 депутатов уже из С.-Д. И они могут гордиться уже отвоеванными правами, и никто больше не сомневается, что этим путем мир уже принадлежит С.-Д.

Если мы обратимся к прошлому С.-Р., то получим другую картину. Прежде всего, во всем мире, кроме нас, их уже нет, и там они уже давно пережиток и забытый.

Но в свое время они были везде и энергично толкали буржуазную революцию вперед. Только буржуазную: даже в Парижской Коммуне 1871 года. Но без буржуазной не двигалась бы и социальная, и поэтому на известных ступенях развития общественного эта партия неизбежно необходима и роль ее более активна, чем всякой другой. И мы, плетясь в хвосте цивилизованных народов, должны более, правда, ускоренным темпом, но должны пережить то, что уже давно пережито на Западе. И в такие мгновения у С.-Р. более развязаны руки ломать барьеры, чем у С.-Д., огражденных рамками законов жизни. Так, напр‹имер›. Наш русский С.-Р., не смущаясь историей остального мира, говорит, что стоит пожелать, и рай земной наступит завтра же. Не смущается он ни законами экономической мировой необходимости, не смущается всеобщими неудачами этих попыток и говорит: «Наплевать на все, всех, все науки: у меня выйдет!»

Очень увлекательный лозунг, который легко может увлечь массы. И сами они неподготовленные, тем и легче их увлечь.

Вполне возможно торжество этой партии, как было и торжество французской революции.

Торжество это будет ужасно и террористично. Будет как метлой сметен правящий класс. Но… на другой же день после таких торжеств буржуазная жизнь войдет во все свои права, как доказал это опыт жизни, как доказывает это теория жизни – наука. И пока извилистая эволюция капитала не совершилась, до тех пор неизбежны и связанные с ним процессы.

И жизнь пойдет не так, как желают С.-Р. И не они приведут мир к его земному раю, не они, а систематическая работа, организационная работа С.-Д. партии.

‹…› Когда и мирный работник берется за оружие, то он не должен забывать, что его специальность не оружие, а наука. Иначе он уже не будет С.-Д., а будет С.-Р.

Ты совершенно прав, что в аграрном вопросе программа С.-Р., как ты говоришь, «шире» и, как я говорю, «яснее». Совершенно ясно: отобрать землю и передать ее или государству, или крестьянам.

Но здесь есть одно очень большое «но». Дело в том, что в капиталистической эволюции всего мира немыслимо выделение одного кусочка земного шара и решение на этом кусочке иным способом вопросов. Или весь мир капиталистический, или весь мир социалистический. И будущий социаль‹…›.

‹…› крупно земледельческий класс, но класс хотя бы и мелких владельцев они не уничтожат. Но, во всяком случае, их работа попутна С.-Д.

Прилагаю тебе статью, напечатанную мною в харбин‹ской› газ‹ете› «Новый край». Дело в том, что в глазах всех я считаюсь главарем движения. Это неправда. Известным влиянием я, правда, пользуюсь, своим богам молюсь открыто, но я не активный деятель.

Эта статья – тактическая, в ограждение здешней С.-Д. партии.

Я получил письмо от Л. М., где он описывает вас всех.

Сережа – С.-Д.

Гаря – С.-Р.

Тёма – А.

Ступеньки жизни. Самый главный вопрос теперь – аграрный. И вместе с ним наше экономическое банкротство.

Гос‹ударственная› дума могла бы эти оба вопроса решить. Земли каз‹енные›, каб‹инетские› и уд‹ельные›, заменив две последних гос‹ударственной› рентой, продать с торгов крестьянам по вольным ценам. Непременно продать, а не подарить, потому что иначе была бы несправедливость перед всеми бывшими и будущими поколениями. Никто никогда даром не получал и впредь не получит, потому что свободных земель не будет больше. Продать при помощи специальных банков с заграничными капиталами. Деньги под землю дадут за границей. Этих денег наберется несколько миллиардов, и их хватит рассчитаться как с долгами, так и для текущих нужд.