Текст книги "Инженеры"

В тот день он уже не ел швейцарского сыра. Приехавшая к нему мать застала его спящим. Она сидела над своим сыном, зная его манеру спать с горя, когда Тёма вдруг стал возбужденно кричать во сне: «Папа подлец, папа подлец…»

Мать разбудила его, и, сидя на диване, Тёма сперва ничего не понимал, а когда понял, то разразился горькими рыданиями, между которыми, всхлипывая и задыхаясь, рассказал, как и на что он растратил злополучные деньги.

На другой день Карташев опять весь день обмерял Савельева, а вечером подсчитывал.

Вышло триста восемнадцать кубов.

Утром Савельев явился в контору.

Сикорский с обычной гримасой презрения сообщил ему результат и вынул девятьсот шестьдесят семь рублей.

– А вот еще пятьдесят рублей от инженера Карташева за съеденное у вас сало.

– За какое сало? – спросил, как обожженный, Савельев. – За что такая обида еще? Разорили человека и надсмеялись еще.

Он порывисто схватил девятьсот семнадцать рублей и, не трогая пятидесяти, пошел к дверям.

– Жандарм, – сказал Сикорский, – возьмите эти пятьдесят рублей в пользу Красного Креста от господина Савельева.

Савельев, уже в дверях, не поворачиваясь, только досадливо рукой махнул.

Возвратившись в свои балаганы, он рассчитал всех рабочих и отправил, а сам ночью повесился, оставив неграмотную записку: «Погибаю невинно, заплатите, по крайности, мяснику забор четыреста двенадцать рублей. Савельев».

Когда Сикорский прочел эту записку, он сухо сказал Карташеву:

– Каким же образом дорога может заплатить?

– Я заплачу, – с горечью сказал Карташев.

– Это ваше дело, – холодно ответил Сикорский, передавая записку жандарму и говоря ему: – Распорядитесь похоронами, гроб закажите, яму выгребите, крест.

– Нанять священника, как прикажете?

– Пойдите спросите священника.

– Пожалуйста, из моих денег четыреста двенадцать рублей передайте жандарму, – сказал Карташев, вставая и уходя из конторы.

Жандарм ушел к священнику. Немного погодя он возвратился и, вытянувшись, держа перед собой фуражку, сказал:

– Так что священник отказывается, как самоубийца они.

– Ну, тогда без священника.

XVIII

От конца дистанции, со стороны Бендер, до Заима и дальше до станции путь уже был уложен, и накануне была получена телеграмма, что завтра приедет паровоз.

Сикорский поручил Карташеву встретить этот паровоз на конце дистанции.

Это был первый паровоз, и Карташеву не верилось, что по выстроенному ими пути может прибыть благополучно этот паровоз. Где-нибудь окажется нехорошо подбитая шпала, и он опрокинется. Во избежание такой случайности Карташев решил пройти пешком с Тимофеем эти восемь верст от станции до конца дистанции, с подштопкой в руках, и проверить подбивку каждой шпалы.

Начал он свою, в сущности, совершенно бесполезную работу с рассвета и кончил часам к десяти, как раз в то время, когда на горизонте показался дымок паровоза.

Сердце Карташева и радостно и тревожно забилось. Отирая струившийся с него пот, он хотя и был теперь спокойнее, чем с вечера, за безопасность паровоза, но все же не доверял все-таки делу своих рук. У него даже мелькала тревожная мысль: не лучше ли предупредить едущих и совсем их не пустить на дистанцию?

Но паровоз уже подъезжал тендером вперед, и на тендере сидел Борисов, начальник соседней дистанции, тот молодой инженер, с которым Карташев познакомился у Борисова, и еще какой-то пожилой инженер в форме, и все весело махали ему рукой.

Паровоз остановился, и, слегка заикаясь, Борисов крикнул ему:

– Скорей садитесь!

Карташев полез на паровоз, а Тимофей испуганно спрашивал его:

– А я?

Понятно было желание Тимофея и вполне заслуженно, но Карташев боялся, как посмотрят на это сидевшие. Наконец, решившись, тихо сказал уже с паровоза, наклоняясь к Тимофею:

– Полезай и стой тут, туда, – показал он на тендер, – не ходи.

– Ну, пожалуйте, – приветствовал его Борисов, – садитесь на скамью подсудимых между двумя начальниками. Вот один – позвольте вас познакомить, наш правительственный инспектор – его превосходительство Иван Николаевич Емельянов, а другой – я… Тот не в счет, – махнул он на соседнего начальника дистанции.

И, когда Карташев сел, Борисов сказал ему:

– Приказывайте, с какой скоростью в час нам ехать?

«Совсем не ехать», – хотел было сказать Карташев, но, подавляя волнение, ответил:

– Со скоростью десяти верст.

– Что? Стоило строить железную дорогу для этого.

И, махнув беспечно машинисту, он крикнул:

– Тридцать верст!

– Борис Платонович! – вскрикнул Карташев.

Но Борисов только рассмеялся.

Паровоз, покачиваясь и точно подпрыгивая, понесся вперед. Карташев, замирая, сидел, впившись глазами вперед, и напряженно ждал каждое мгновенье чего-то ужасного.

Борисов весело наблюдал его.

– Постойте, я сейчас приведу его в чувство, – подмигнул он инспектору, и, толкая Карташева, он спросил: – Ну, господа песочные подрядчики, как ваши подряды?

Карташев действительно сразу пришел в себя и, как обожженный, ответил:

– Я не подрядчик.

– Как так?

– Не подрядчик и подрядчиком никогда не буду.

– Вот это настоящий бандурист, – сказал Борисов, ласково, даже нежно обнимая Карташева.

Карташев сразу повеселел, почувствовал себя хорошо.

– Он тоже, – кивнул Борисов на Бызова, – отказался от этого подряда, и Лепуховский.

Теперь, когда они с такой быстротой неслись, ему стала ясна бесполезность его сегодняшней проверки, и он сказал:

– Мне прямо совестно признаться, какой я неграмотный дурак. Вы знаете, сегодня с таким же другим умником из деревни мы прошли с подштопкой весь путь, проверяя подшивку шпал.

– Зачем?

– Боялись, что опрокинется паровоз.

– О-о! Где ж этот другой?

– Он там, на паровозе.

– Покажите его.

– Тимофей! – закричал Карташев.

– Ась! – отозвался Тимофей, а затем показалась и вся довольная фигура.

– Как думаешь, – спросил его Борисов, – доедем до станции или опрокинемся?

– Надо доехать, – ответил весело Тимофей.

– Надо доехать, – это, брат, знать наверняка надо: вы-то шпалы пробовали?

– А как же, – ответил Тимофей, – каждую шпалу удостоверили, иначе разве возможно?

Все смеялись, а Борисов говорил Тимофею:

– Молодец, братец. А вы, – обратился он к Карташеву, – пишите новый учебник.

– Вы когда кончили? – сипло спросил Карташева коренастый, обросший бородой инженер.

– В этом году.

– Бывали на практике раньше?

– Нет.

Инженер помолчал и сказал:

– Ну, вот теперь вы научились, как не надо строить.

– Ну, вот уж, – вскинулся Борисов, – как не надо?

– Конечно, – грубым голосом заговорил инспектор, – эти уроды – так надо? – ткнул он в проносившуюся мимо них будку. – Этот урод мост, как надо?

– Я насчет этого особого мнения, – помолчав, заговорил Борисов. – Слов нет, красивая будка приятнее для глаза и для жизни. Но если сто миллионов живут в неизмеримо худших избах, то еще большой вопрос в смысле справедливости и правильности затраты денег этих миллионов на жизнь нескольких счастливцев, которые будут жить в таких будках. Ну, будки еще туда-сюда. А красавцы мосты, по которым тоскует ваше сердце… На кой леший, спрашивается, красота наших мостов, на которые и смотрят-то только зайцы да волки. Или эти вокзалы-дворцы, зеркала и бархат в вагонах? Роскошная наша русская жизнь, прежний тип почтовых станций вдохновили нас? А между тем каких денег все это стоит? В результате ведь вот что: нам нужно, скажем, двести тысяч верст, а так, как мы размахнулись, мы на эти деньги выстроим только пятьдесят тысяч верст, и того не выстроим. А дело между тем коммерческое прежде всего, и если оно не оправдывает своих расходов, то вместо пользы оно бременем ложится. При нашей постановке вопроса выходит так: чем больше мы будем строить, тем больше будем разоряться. И причина в том, что нам, как самой бедной в мире стране, надо было выбрать самый дешевый тип, а мы выбрали самый дорогой, какого до того и не было, самый ненормальный, следовательно, только назвавши его при этом нормальным. И все потому, что император Николай Павлович с крепостническим размахом, опасаясь иноплеменного вторжения, вместо того чтоб сузить путь против остальной Европы, уширил его на полфута.

Борисов обратился к Карташеву и серьезно сказал ему:

– Несомненно, грамотеями тех времен владело чувство и вашего сегодня опасения: как бы не опрокинуться. Ведь Царскосельскую-то дорогу они шестифутовую закатили. Тара-то на вагон, мертвый груз, значит, семьсот пудов, а подъемная сила – триста, а за границей подъемная сила семьсот пятьдесят, а тара двести двадцать пудов. Помимо двойной стоимости.

– Ну-с, извините, я не согласен с вами, – резко и угрюмо возразил инспектор.

– Извиняю, – развел руками Борисов.

– И я вам докажу…

– Не докажете, потому что уже приехали, и сам господин подрядчик приветствует нас на перроне.

Сикорский махал шляпой, и при ответном махании паровоз остановился.

В окнах пассажирского здания уже виден был накрытый стол.

– Первая умная вещь, которую вижу, – показал на него пальцем инспектор.

– Не было бы подрядчика, – ответил Борисов.

– Не завидуйте, зуда! – смеясь, ткнул его в бок Сикорский.

– А, зуда! – поддержал Сикорского инспектор.

– И чтоб доказать вам, что я зуда, я не дам вам есть, пока не осмотрите всей станции, – сказал Борисов.

– Ну, пока хоть по рюмке водки, – предложил Сикорский.

– Да об чем же толковать? – забасил инспектор. – Кто не желает, может не пить.

И инспектор, а за ним Сикорский и соседний начальник дистанции пошли в пассажирское здание, а Борисов с Карташевым отправились на осмотр. Инспектор так и не пришел. Когда Борисов с Карташевым возвратились после осмотра в пассажирское здание, остававшиеся уже успели выпить и закусить. Инспектор сидел, откинувшись на спинку стула, положив руку на спинку другого стула, глаза его посоловели, и он встретил входивших не то шуткой, не то упреком:

– Бунтовщики!

– Не знаю, как в остальном организме, – ответил весело Борисов, – а в желудке у меня так даже целая голодная революция… Как известно, самая ужасная из всех.

– Ну, и пейте водку, – грубо сказал инспектор.

– Водки не пью, а вот есть буду и квасу бы выпил, если есть.

Квасу не было.

– Пошлите к землекопам, – предложил Борисов.

Послали – и принесли.

Инспектор обратился к Карташеву и, показывая на Борисова, сказал:

– С этим господином я вам советую подальше…

– Он благодарит вас за совет, – ответил Борисов, – и просит разрешить ему руководствоваться своими собственными соображениями.

Инспектор налил себе новую рюмку и ответил:

– Вольному воля…

Борисов сел с Карташевым в стороне и, пока не подали обед, закусывая, продолжал делать замечания по поводу своего осмотра. Замечания были дельные, и Карташев, слушая, думал, что Борисов обнаруживает не только большие и теоретические и практические познания, но и большую вдумчивость, способность обобщать вопросы.

Когда Карташев высказал ему это, Борисов ответил:

– Через несколько лет и вы накопите и опыт и знания, так же будете и думать и обобщать. Несомненно, что у инженера поле зрения большее, пожалуй, чем у других специалистов, да, пожалуй, что и в умственном отношении инженеры представляют из себя большую силу. Вероятно, и по своему опыту вы могли прийти к заключению, что в наш институт попали сливки гимназий, – и по способностям, и по энергии пробиваться в первые ряды. Даже недостатки нашей инженерной среды говорят хотя и о больных отчасти, но и способных людях: пьянство, размах разгула, адюльтерство, больное самолюбие, сумасшествия, постоянные самоубийства… Среда, во всяком случае, исключительная, а особенно наша строительная. Если вы по постройке пойдете, – вот всегда такое же напряжение. Калифы на час, на мгновение люди сходятся, сближаются в общей работе и опять расходятся. И все это вокруг одного священного кумира, где все страсти сильнее разгораются.

– Люди гибнут за металл… – приятно и верно пропел Борисов.

– Вот чему человека учит, – уже совсем пьяным голосом отозвался инспектор, – говорю вам, господин Карташев, лучше идите водку пить, потому что из всех погибелей это самая благородная и приятная. Там деньги, женщины, молодость – все изменят, а водка всегда найдется, если даже дойдешь и до Ломаковского…

Инспектор пригнулся и с своей грубой, циничной манерой спросил Карташева:

– Ломаковского знали?

– Нет.

– Наш инженер тех времен, когда наше ведомство еще именовалось министерством публичных работ и общественных зданий. Этот Ломаковский спился и в последнее время просил милостыню, протягивая руку и говоря: «Помогите благородному человеку, которого вчера выгнали из общественных работ, а сегодня из публичных зданий!» И ему всегда давали, и до конца дней своих он был пьян…

Инспектор помолчал, ткнул носом и пробормотал:

– Такой вот и я буду…

Борисов, наклонившись к уху Карташева, шептал:

– В свое время дельный человек был. Написал прекрасную книгу по новому совсем вопросу – сопротивление малоисследованных материалов.

Когда наконец подали обед, инспектор заплетающимся языком, сделав широкий жест, сказал:

– Есть больше не буду, а вот если б минут на двадцать прилечь где-нибудь…

Принесли сена, и инспектора уложили на него в соседней комнате.

– Вот связался, – досадливо проговорил Борисов, – как теперь его повезешь домой? Придется, как тушу, уложить на паровоз и везти напоказ.

Когда инспектор ушел, Сикорский лукаво подмигнул Борисову и, показывая на Карташева, сказал:

– Расспросите-ка вы его, как он за три фунта сала пятьсот рублей заплатил…

И Сикорский весело рассмеялся.

Борисов, выслушав, сказал:

– Что ж тут смешного? Савельев дороже – жизнью заплатил. И, конечно, надо было войти в его положение и заплатить ему по стоимости, а не придерживаться мертвой формальности.

– Не мое ж это, а Полякова достояние.

– Не нанялись же вы у этого Полякова разорять и отправлять на тот свет людей? Наконец, могли бы запросить главную контору, и, я думаю, вы и сами не сомневаетесь, какой ответ через час был бы… И Савельев не спал бы теперь в земле. И как хотите, а на вас и вина в его смерти… – И, слегка заикаясь, Борисов кончил: – И ничего смешного и веселого в этом нет.

К концу обеда инспектор уже вышел и с виду был совершенно трезвым, но угрюмым и молчаливым.

– Ну, что ж, поели, можно и ехать? – спросил Борисов.

– Я готов, – мрачно ответил инспектор.

– На дорожку, ваше превосходительство, – предложил Сикорский.

– Не буду, – отрезал инспектор.

Он сухо, не смотря, едва протянул руку Сикорскому и Карташеву и полез на паровоз.

Борисов шепнул, кивая на инспектора:

– Как вам нравится? Пьян ведь, как стелька, был, а через полчаса – ни в одном глазе, и водой голову не поливал, если не считать рюмочку водки, которую унес с собой…

– И в которую влил несколько капель нашатыря, – сказал Бызов.

– Да, так вот что! А вы меня еще называете опытным инженером, – обратился Борисов к Карташеву, – а я, можно сказать, мальчишка и щенок вот даже перед таким Володенькой, который и не курит и не пьет…

– Ну, ну, полезай, полезай… – толкал Бызов подымавшегося на паровоз Борисова.

– Ну-с, до свиданья, как говорят в наших палестинах, – кивнул Борисов, сидя уже на тендере, когда паровоз тронулся в обратный путь.

Когда паровоз скрылся, Карташев слегка разочарованно сказал Сикорскому:

– Ну, вот и открыли дорогу.

– Открыли, – пренебрежительно махнул рукой Сикорский. – Теперь начнут шляться, благо за проезд не платить, а прогоны получать… А как вам понравился этот урод, пьяница инспектор? Ведь совестно смотреть… И вот большинство из ваших такие же. А как пьют они при настоящем открытии дороги? На позор всем едут не люди, а мертвые тела. И Бызов такой же: мальчишка совсем еще, а льет, как в бочку…

– Но он не был же совсем пьян.

– Организм еще не ослаб, но выпил он больше инспектора. Ай, ай, ай… – педантично качал головой Сикорский.

Карташев печально слушал, и в памяти его вставали Савельев, подряд Сикорского, обсчет молдаван, и ему хотелось бы теперь уехать вместе с теми, кто был на паровозе. Зачем он не поехал в самом деле? Увидел бы Лизочку, Марью Андреевну, провел бы прекрасно вечер, послушал бы музыку.

И вдруг паровоз опять показался и быстро приближался к станции.

– Его превосходительство портфель свой забыл, – крикнул Борисов.

– А что вы скажете, – спросил Карташев Сикорского, – если я тоже махну с ними в город?

– А когда назад?

– Завтра утром.

– Поезжайте.

– Ура!.. – весело крикнул Борисов, когда Карташев сообщил, что тоже едет.

В Кирилештах, где была главная контора Бызова, слезли Бызов и инспектор, а Борисов и Карташев поехали в Бендеры.

Исчезла недавняя, еще кипучая жизнь линии. Теперь безмолвно залегло полотно железной дороги, и было по-прежнему тихо и безлюдно кругом.

– Собственно, рабочих дней на постройку всей дороги будет употреблено сорок три дня, – говорил Борисов. – Это первая в мире по скорости постройки дорога.

Пахло осенью, и печально садилось солнце, освещая уже убранные пожелтевшие поля, полотно дороги, сверкавшие на нем рельсы. Гулко разносился кругом шум несущегося паровоза, извивавшегося вдоль речки холодной стальной лентой, точно застывшей в закате.

– Да, – сказал Карташев, – точно волшебники какие-то пришли, сделали эту дорогу и исчезли. Не все исчезли: Савельев останется… Я никогда себе не прощу, что своевременно не вдумался в переживавшуюся драму…

– Да, да, это было непростительное легкомыслие со стороны и вашей и Сикорского. И вовсе не то, что вы там сало ели, – это чепуха, – а то, что раз вы изо дня в день видели, что человек работал и труд его не оплачивался, то вы и должны были вытащить его из капкана, в который он попал.

– Конечно. – у него, несчастного, остались жена и дети.

– Они где?

– В деревне, у меня есть адрес, я пошлю и им…

– Да что вы пошлете?! – вспыхнул Борисов. – Нужно учесть по стоимости работу Савельеву, и разницу наша контора перешлет его жене.

Борисов вынул записную книжку и что-то записал.

– Сикорский завтра же получит официальное предписание сделать это.

– Конечно, – говорил Карташев, – теперь все совершенно ясно, и если бы мои мысли не были связаны сознанием, что я ел у него это несчастное сало…

– А все потому, – горячо перебил Борисов, – что люди никогда не умеют стать выше переживаемого мгновенья. И им кажется тогда, что самое ужасное уже случилось. А отвлекитесь от мгновенья, взберитесь на бугорок, всмотритесь спокойно в даль, и Савельев жил бы… Отвратительна эта проклятая вечная слепота этого эгоистичного «я». Это «я» я так ненавижу, что дал себе клятву никогда не жениться, потому что семья – источник этого отвратительного «я», основа всей нашей яевой скорлупы: я своего Ивана только потому, что он мой, будь он дурак из дураков, а посажу всем остальным Иванам на шею – на их и на его погибель. Не может человечество при таких условиях прогрессировать, не может быть добрым, великодушным, альтруистичным до тех пор, пока не будет разрушено братство плоти и не заменит его братство духа. А до тех пор всё и вся, от верху до самых низов, все люди развращены. И днем обновления человечества, днем новой жизни будет тот день, когда воспитательные дома заменят семью!

Паровоз в это время проносился мимо дач.

– Борис Платонович, – сказал в ответ Карташев, – я еду, собственно, к Петровым, может быть, и вы заедете?

– К Петровым? К этим поклонникам семейного культа? Боже меня сохрани и избави… Я живу так, чтобы у меня слово не расходилось с делом. Вот вашу сестру, Марью Николаевну, я признаю: она, как и я, ненавидит семью, а с матушкой вашей мы уже ругались… Нет, я шучу, конечно, и не зайду к Петровым, потому что накопилось, наверно, за день много дела. Бывайте здоровы и не забывайте.

Карташев попрощался и слез у дома Петровых.

С террасы весело закричала Марья Андреевна:

– Кто, кто, кто? А вы?! – обратилась она к уезжавшему Борисову.

Но тот только весело разводил руками.

Пока Карташев переходил улицу, из калитки вышли и Марья и Елизавета Андреевны.

Елизавета Андреевна еще похудела, сильнее чувствовалась ее хрупкость, еще больше стали ее глаза. Она весело смеялась, энергично пожимая руку Карташева, и много мелких морщинок обрисовалось около ее рта.

Карташев радостно держал ее руку, смотрел в глаза и говорил:

– В Крым, Крым надо вам ехать.

– Да еду, еду, – махнула она свободной рукой.

Когда пришли на террасу, Марья Андреевна сказала:

– Пока вам дам чаю…

– Со сливками?

– И даже с лепешками.

– О-о!

И, подавая все Карташеву и садясь возле него, она сказала:

– Ну, рассказывайте, как там живете… все подробно… Я люблю, чтобы мне так рассказывали, как будто я там сама жила…

Вечер прошел быстро и весело. Сестры пели, играли, пришел Петр Матвеевич и сел ужинать.

Прощаясь, Петр Матвеевич, скупой обыкновенно на слова, сказал, когда дамы ушли:

– Валериан – эгоист: заграбастал себе все с подряда, показал вам кукиш с маслом и несчастного Савельева так ни за что ни про что отправил на тот свет.

– При чем тут Валериан Андреевич? – горячо защищал его Карташев. – От подряда я сам отказался, и нет той силы, которая заставила бы меня согласиться, а в смерти Савельева произошло несчастное недоразумение, в котором…

– И вы и Валериан вышли прежде всего типичными русскими чиновниками; по такому-то пункту, по такому-то параграфу, а если жизнь прошла под этим пунктом, то это уж не ваше дело. Вы-то хоть продукт своей страны, а Валериан-то нос ведь дерет: я заграничный, я свободный от формы человек, а на деле еще хуже нас, грешных. Ну, идите спать, – закончил Петр Матвеевич.